Инсбрукская волчица. Книга первая

Завтра мой первый день в гимназии. Мучительные приготовления наконец-то завершены, как и вступительные испытания. На них-то я и познакомилась с будущими одноклассницами. С одной стороны, я радовалась тому, что попаду в новое место, а там и новые приключения, новые друзья… С другой, мне уже успела опротиветь школьная форма — в ней я, как деревянная. Но придётся её носить следующие восемь лет. — Спать! — командует мама. — Мамочка, ну пожалуйста… — пытаюсь протестовать я, но мама резко обрывает меня: — Ничего не «мамочка»! Спать, кому сказала! — Но ведь сейчас только восемь… Я всегда в половине десятого ложусь! — я всё ещё не теряю надежды выцыганить у мамы ещё час времени. — Тебе надо хорошенько выспаться! — с необычайной твёрдостью ответила мама, вообразив себя эдаким генералом в юбке. — Иначе проспишь и опоздаешь на уроки! В первый-то день… Ты же не хочешь испортить всё? Мама привела достаточно весомый довод, и мне пришлось, хотя и с большой неохотой, подчиниться. Спорить с мамой сейчас бесполезно. — Все равно не засну… — буркнула я, улёгшись на кровать. — Хватит ворчать, как старая карга, — отвечает мама и, потушив свет, удаляется из комнаты. Я так и осталась лежать в постели с одной единственной мыслью: «не хочу спать». Завтра я пойду учиться, а волнуется из-за этого весь дом. И не только родители, но и наши многочисленные знакомые, родственники. Даже дядя с тётей неожиданно нагрянули из Граца. Тётя Фрида при этом сюсюкала со мной, как с маленькой: — Ух ты, какая уже большая стала! — приговаривала она. — А я тебя ещё вот такой крошкой помню. Время летит… Почему-то эти манеры дам средних лет потрепать подросших детей за щёчку, посюсюкать с ними, как с дураками, вызывает у меня отвращение. Ну что это за птичий язык, а? Дверь в гостиную приоткрыта и я могу видеть, что там происходит. Мама сидит за столом, что-то записывает, а отец ходит туда-сюда. При этом шаги слышно далеко за пределами комнаты. — Зепп, хватит метаться туда-сюда, — говорит мама, отвлекаясь на минуту. — Ребёнок и без того волнуется. Её говор отличается от местного — в Тироле большинство говорит с южнобаварским акцентом, мама же выросла в Штирии, оттого и говор у неё отличается от того, что я привыкла слышать в Инсбруке и окрестностях. — Так, а что, каждый день единственная дочь поступает в гимназию? — парировал отец. — Но зачем на ушах стоять посреди ночи? Ты себя-то вспомни. — Со мной вообще другая история была. Мне пришлось из родного дома уехать… — он сделал паузу и продолжил: — Хотя о покойниках и не принято плохо говорить, но отец (царство ему небесное) был упрям, как ишак. Он хотел, чтобы я в кадетский корпус пошёл. Надеялся, что я смогу достичь того, чего он не смог. Так и говорил, мол дослужишься до генерала, останешься на хлебном месте. Причём настаивал, чтобы я непременно уезжал в Мюнхен, дескать в Австрии тебя научат только шаг чеканить, да погоны полировать, а вот служить великой Германии — честь для любого. Кайзера мол уже вся Европа боится, мы французов разбили наголову, теперь и англичанам покажем, где раки зимуют. Всё мечтал, как бы Бисмарк союз с русскими заключил, тогда-то и «сломали бы хребет Англии». А я ни в какую, я мечтал учиться светским наукам. Тут-то он просто в ярость пришёл. Кричит: «Позор! Я для кого столько лет из грязи в князи выбирался?! Да если бы не я, ты бы батрачил за сухую корку у какого-нибудь богатея с утра до ночи! Вырастил на свою голову… Разбаловал…» В общем, ты поняла суть. Я потом и вовсе из дома ушёл. Несколько лет ни слухом, ни духом, только уже потом, как я здесь осел, узнал, что мать померла. Ну мы после похорон вроде и помирились, но всё равно он потом припоминал мне часто, мол я предал дело всей его жизни. «Эх ты, Зепп, вырастил на свою голову… Чего ты добился? Кем ты стал? Спутался с австриячкой ещё… Ты до кого себя низвёл? До тех, кого мы столетиями били, как паршивых собак. Твоя Кати тебя просто утянет на самое дно. Туда, куда австрияки всегда тянули остальных, и где сами привыкли барахтаться» — так и говорил. Хорошо хоть после рождения Анны стал меньше бурчать. Так что со мной совершенно другая история была. Если б не мать, я бы и не смог учиться тому, чему хотел. Я всё это время лежала в постели, не подавая голоса, всё слушала папин рассказ. Я и не знала, что у них с дедушкой были такие сложные отношения. Он до конца жизни так и не смог принять выбор сына, ведь он был верен своему делу, и мечтал о том, что его сын непременно продолжит его дело и непременно попадёт на скрижали истории, в очередной раз прославив мощь немецкого оружия и заставив всю Европу трепетать перед кайзером. Он, своими глазами видевший расцвет немецкого государства, как возродилась империя, непременно желал своему сыну того, что считал своим личным идеалом. Жаль, что они так и не поняли друг друга до конца. Может, я бы помогла им найти общий язык, всё-таки в моём присутствии они старались не запускать дротики друг в друга, обмениваясь любезностями, и как ни крути, дедушка меня любил все душой и ждал каждого моего приезда с нетерпением. Для него я была спасением от одиночества. Теперь уже слишком поздно… — Пап, а можно один вопрос? — я чувствую, как меня разморило, видимо настолько сильно я увлеклась папиным рассказом, что вот-вот засну. — Какие вопросы? Спи давай, — отвечает отец. — Только один, папа, и я засну! — умоляюще протягиваю я. — Ладно, смягчается он. Один вопрос и спать. — Пап, а ты хорошо учился? — Конечно, — не задумываясь ответил он. — С золотой медалью окончил. Вот, сам-то из грязи в князи вылез. То был просто крестьянином, а в университет попал. Мне товарищи подыскали съёмный угол в Вене, студенту большего и не надо — койка, да стол, главное, чтоб было где трапезничать и делать домашние задания. А уж остальное — поправится. Если что, друзья могут выручить… Так, хватит уже, — папа вдруг спохватился, что мне вообще-то надо уже спать. — Спи давай, пора, а то опоздаешь ещё в самом деле… Я благоразумно умолкла и, повторяя, точно заклинание: «я не сплю, не хочу спать», вытаращилась на ночное небо, благо кровать располагалась рядом с окнами. Опять сгущаются тучи. Осенью здесь хмурая погода, оттого Инсбрук кажется мрачным и неприветливым. Должно быть, так во всех старинных городах — когда светит солнце, они необычайно яркие и приветливые, а когда идёт дождь, они такие же хмурые и чем-то озадаченные. Серые улицы, серые дни… Всё вокруг стало каким-то серым, луна уже не показывается, а ведь летом её воображаемое лицо даже выглядело как-то по-особенному. И неужели волки разговаривают с луной, воя в ночи? Это какой-то особый язык, понятный лишь им самим. Вот если бы люди понимали звериный язык… Но даже в сказках звери разговаривают лишь друг с другом, с людьми же — крайне редко. За этими рассуждениями я и не заметила, как провалилась в сон. — Анна, вставай! Пора! Мама растолкала меня довольно рано, день только начинался. Но пора уже было вставать. Сама гимназия от нас недалеко — минутах где-то в двадцати ходьбы, и это если ещё идти черепашьими темпами. Но у природы свои планы на нас — если мы куда-то торопимся, нам непременно что-то будет мешать — то забудем на видном месте что-то очень важное, то завтрак готовится мучительно долго, то по пути случится какое-нибудь непредвиденное обстоятельство. Видимо потому мама и решила подстраховаться и собрать меня пораньше. Я так торопилась привести себя в порядок, что из рук буквально всё валится, я чувствую себя ещё и неуклюжей. Я постоянно лихорадочно поглядываю на часы, мне кажется, что ещё чуть-чуть, и всё — первый день будет безнадёжно испорчен. Поговаривали, что у нас классной дамой поставили настоящую фурию. Недаром она обладала нелестным прозвищем «Жаба». Учебный год ещё не начался, а она уже успела поссориться с кем-то из родителей моих одноклассниц. Мама тем временем положила мне в сумку тормозок, завёрнутый в старый газетный лист. Вместе с тормозком моя сумка теперь выглядела очень уж пузатой. У меня и так достаточно груза — учебники, тетради, прочие принадлежности, а тут ещё и тормозок… Мама постоянно старается запастись всем необходимым впрок, за что папа нередко называет её «барахольщицей». Придумает же такое слово! Свёрток большой, я столько точно не съем. Мама точно разгадала мои мысли и говорит: — Вот, на перемене позавтракаешь, а останется что — угостишь может кого-то. — Вот ещё! — неожиданно вмешался отец. — У них своего добра навалом, нечего кого попало кормить. Путь помнишь? Давай, иди. Привыкай быть сама, — это он добавил уже когда я выходила в прихожую. — Мы не вечны, так что приучайся. От этих слов мне сразу стало как-то грустно. Любой разговор о смерти мигом оживлял в моей памяти проклятый август, словно кто-то встряхнул сосуд, подняв со дна весь осадок. Так случилось и в этот раз. Мама заметила это и тут же вмешалась: — Ох, Зепп, не мели тут всякой ерунды! Чего ребёнку лишний раз душу бередить? Вот, Анна, держи ключ. Дорогу помнишь? Я молча закивала, а мама с папой выпроводили меня за дверь. Я положила ключ в карман и поспешно вышла на улицу. Шла я не торопясь, считая каждый шаг. На витрины магазинов не смотрела, хотя раньше я часто застывала у некоторых из них из праздного любопытства, разглядывая всё, что можно было разглядеть с улицы. Здесь множество лавок, и такое же множество зевак вертится у них. Моему детскому сознанию было крайне любопытно всё, чего я раньше не видела и многое для меня было в диковинку. Например, у одной лавки, которой владеет чудаковатый старик, на витрине можно разглядеть множество позолоченных шкатулок и табакерок. В его магазине было полно всяких безделушек, там даже было оружие! Сам лавочник, правда, утверждал, что оно нерабочее, то есть, не стреляет и что патроны к ним — муляжи, без пороха. Но мне почему-то казалось, что всё совсем наоборот — всё это добро ещё во вполне рабочем состоянии, может, конечно, придётся над всем этим поколдовать, чтобы стреляло без проблем, но разве это нерешаемая проблема? Как-то он хвастал, дескать у него есть револьвер, из которого сам Шерлок Холмс стрелял, выбивая на стене рожицу. Так литературный сыщик пытался побороть скуку от отсутствия сколько-нибудь интересных дел. — Тут только парочку деталей ввинтить, и вуаля! Он даже не сразу понял, что проговорился, впрочем лавочник после секундного замешательства тотчас сделал вид, что ничего не произошло и вернулся к своим блестящим побрякушкам. Оттого меня он до поры пугал — очень уж странный был этот подслеповатый любитель старины. Часто я вертелась у кондитерской. Я слыла необычайной сладкоежкой и значительная часть моих карманных денег уходила на сладости. Помню, как меня поразила необычайная конфетница — лебедь с чуть приспущенной головой. Всегда хорошо протёртый и отполированный, он ярко отсвечивал в глаза всем любопытным, словно зазывая их зайти внутрь и что-нибудь непременно купить. Вся его спина была под завязь набита крупными конфетами в пестрых обёртках. Они так блестят, что кажется, любая ворона непременно захочет их утащить. Вздохнув от того, что сегодня мне придётся сдерживать себя от того, чтобы посмотреть на яркую витрину, я поплелась дальше. Сегодня я не единственная, идущая в форменном платье — таких, как я, на улице десятки, не протолкнуться. Некоторых своих одноклассниц я уже знаю, но с большинством познакомилась лишь мельком. В любом случае, высмотреть их на улице для меня проблематично — надо чтоб хотя бы они остановились, мне нужно больше времени, чтобы разглядеть лицо, поскольку память на лица у меня довольно посредственная. Так миновал один квартал, второй, третий… Я иду к школе, заранее проторенным путём. Останавливаюсь на противоположном тротуаре и пристально разглядываю это длинное, скучное здание. Окна смотрят на улицу как-то хмуро, непроницаемо. Не видно ничего за стеклом — ни цветочных горшков, ни штор, ни парт, ни самих учениц. Парадная дверь выглядит внушительно, и со стороны кажется, что её с трудом открывают десять человек. Сейчас перейду улицу, и, наконец, попаду в школу.