Только лёд

Он поднимается по лестнице, и ему кажется, что мучителен каждый шаг. Он словно идёт по гвоздям, и гвозди вонзаются в глаза — так невыносим солнечный свет. Скорее в свой храм, скорее в темноту и прохладу, ко льду, избавляющему от одиночества. Он поднимается по лестнице, а голоса сопровождают его. Голоса, как вода, омывают его, но их шелест так же бессмыслен, как журчание потока. — Может, стоит что-то сделать?.. — Понтифик Арес не беспокоится, и мы не должны. — Но у него же совершенно поехала крыша! После того, как Мило не вернулся с острова Андромеды… — Это дело Золотых, мы всё равно никак не сможем повлиять… Эти слова — «Мило», «Остров Андромеды» — кажутся знакомыми, но когда он задумывается об этом, в глубине его мозга появляется болезненная, горящая пламенем точка, и он отбрасывает мысли — чтобы избавиться от боли. Только лёд имеет значение сейчас. Только лёд спасает. Камю поднимается по лестнице, но не видит перед собой ничего, кроме прохладной, сверкающей массы льда. Камю становится на колени перед ледяной глыбой. Та словно излучает мертвенно-голубоватый свет; во всяком случае, ему не нужно зажигать свечу, чтобы рассмотреть скрытую в глубине, под толщей льда фигуру. В тот день он слушал Понтифика Ареса — «Дайдалос силой равен Золотому Святому, а на острове были и его ученики» — но вряд ли понимал его слова. Он держал Мило на руках. По всему телу друга отпечатались следы от цепей, грудь и живот были пробиты насквозь, так, что Камю видел в глубине развороченные лёгкие, сизый кишечник, а его колени оказались залиты кровью — и белое трико стало равномерно-багровым. Одного глаза у Мило тоже не было, пустая, развороченная глазница, сломанная скула, содранные до черепа кожа и мышцы превратили половину его лица в уродливую маску вроде тех, что ученики Святилища надевали на маскарады. Понтифик Арес объяснял что-то, раскладывал по полочкам, но Камю не слышал его — ему всё казалось, что он должен что-то сделать, как-то скрыть под волосами это изуродованное лицо. Мило всегда был такой красивый, он не хотел бы навсегда остаться таким… Камю никогда не помнил потом, сколько просидел так, держа Мило на коленях и не воспринимая ничего, кроме него. Камю никогда позже не мог сказать, в какой именно момент что-то в нём сломалось, когда хвалёный лёд Водолея дал трещину, и он смог подняться, держа друга на руках. Тогда ему казалось, что он не изменился. Разве что опустела до дна та часть его сердца, которая ещё способна была любить. Сейчас Камю прижимается щекой ко льду, кладёт на него — гладкий, как стекло, и такой же прозрачный — ладони. В глубине его застыла фигура: обнажённый светловолосый мужчина. В голубоватом льду, если не присматриваться, не видны раны на его теле, не видно то, что остров Андромеды сделал с его лицом. В нём Мило всегда прекрасен… почти жив. Камю согревает лёд своим дыханием, закрывает глаза, представляя, как друг кладёт руку ему на плечо. Тогда Камю казалось, что он не изменился. Но сейчас — иногда из памяти выпадают целые часы и дни. Иногда он идёт по лестнице в свой храм, забыв, кто он и чего ищет. Иногда он даже забывает о Мило… Это всё неважно, думает Камю. Неважно, пока у него есть его лёд. — Ледяной Гроб. Кровь человека превращается в лёд, во множество алых кристаллов, разрывающих сосуды. Его глаза покрываются ледяной коркой. Кожа становится мраморно-белой и твёрдой, кажется, достаточно прикоснуться — и она лопнет, открывая рубиновые кристаллы плоти. Даже сам мозг становится застывшим: говорят, из всех органов в мозгу больше всего воды… Святой — Камю не помнит его имени, не помнит его лица и не знает, действительно ли видит этого Святого впервые, или это его новая память стёрла о нём все сведения — замирает в ледяной глыбе, его рот открыт в крике, лицо перекошено гримасой ужаса. Камю кладёт ладонь на гладкую поверхность: как хорошо, что я нашёл тебя раньше. Лёд лучше, чем смерть, лёд хранит от смерти: от разложения, от гниения, от трупных червей. И ты, неизвестный Святой, и Мило, и все вы, все, заключённые в глыбы — останетесь навсегда в этом храме, и ничто больше не коснётся вас — ведь лёд Водолея неразрушим… Камю сползает на пол рядом с новой ледяной глыбой, ложится на бок, чтобы видеть фигуру в голубоватой глубине. Мило с ним. Они все с ним. Жаль, что он так и не нашёл ещё двоих. Камю помнит, как стоял над прорубью. Хёга, кажется, рыдал, размазывая слёзы по щекам, бесконечно просил прощения — а Камю просто стоял, глядя в синюю воду. Где-то там, на дне, остался его старший ученик: с разорванными водой лёгкими, со страшным синим лицом и выпученными глазами утопленника. Рыбы, наверное, уже обгрызли его губы, веки, пальцы; а очень скоро от тела Исаака останется лишь белый скелет, и даже сам Камю не узнает его, если череп вдруг принесёт волной прибоя… — Прости, Исаак, — плакал Хёга так горько, что разрывалось сердце, но у Камю не хватало сил утешить его. Сейчас Камю прижимается ко льду губами. — Исаак, — шепчет он, и ему кажется, что лёд отвечает ему. Жаль, что тогда он не догадался поднять тело ученика и сохранить его. Жаль, что Исаака сейчас нет рядом. Голоса вокруг него — как вода, их шелест — словно шум водопада. — Он хуже Десмаска. Десмаск не убивает вне боя. — Понтифик Арес говорит, что это можно использовать. — Раньше, чем он это использует, мы все окажемся в Ледяном Гробу! Камю не понимает этих слов. Для него они бессмысленны. Единственный голос, что проникал сквозь лёд — голос Мило, но Камю не слышит его больше. — Хёга погиб, — говорил Понтифик Арес. — Мне очень жаль, Камю, но он сам выбрал предать Святилище, и Серебряные Святые вынуждены были его убить. Мило держал его за руки. Стискивал его руки так, что те болели и ныли, но Камю не обращал на это внимания. Он смотрел только в глаза Мило, в его льдисто-голубые глаза. — Всё будет хорошо, мы это переживём, дружище. Я вытащу тебя. У тебя будут ещё ученики, которые проживут очень долго, Камю, пожалуйста, скажи что-нибудь, Камю, не плачь, Хёга и Исаак навсегда останутся в твоём сердце… Голос Мило пробивал лёд. Голос Мило вытаскивал его из тьмы, голос Мило разгонял перед глазами эту картину — Хёга, избитый, весь покрытый ранами, светлые волосы в крови, белые осколки кости прорвали кожу, горло разрезано так, что в ране видно столб позвоночника. Это стояло перед глазами и не хотело уходить, но Мило говорил и говорил, и страшное видение становилось бледнее. А потом Мило не вернулся с острова Андромеды. Камю казалось, что в нём ничего не изменилось. Что он — тот же Камю, просто потерявший всех. Только почему-то лёд вокруг него становился всё толще и толще. Камю идёт между ледяных глыб, касаясь их пальцами. Отражение во льду — исхудавшее белое лицо в окружении растрёпанных рыжих волос, воспалённые глаза — кажется ему незнакомым, поэтому вместо того, чтобы смотреть на него, Камю всматривается вглубь. Этих лиц он тоже не помнит, поэтому он идёт мимо них — пока не оказывается рядом с куском льда, в котором заточён кто-то знакомый. Волнистые светлые волосы, лицо в крови — он так старался отмыть эту кровь, но не так-то легко сделать это, когда на лице нет кожи. Раскинутые руки. Камю тоже раскидывает руки, прижимается ко льду всем телом. Он не помнит его имени, не помнит, кто это — но хочет оказаться там, внутри, вместе с ним, отгородиться стеной льда от всего — крови, боли и смерти. Камю закрывает глаза. Его встряхивают за плечи. Это больно, и в голове на секунду проясняется — словно во льду появляется трещина. Кто-то незнакомый, кто-то режуще-глаза-золотой, заглядывает ему в глаза, но Камю кажется, что его лицо расплывается, что нос переползает на лоб, а оттуда — на подбородок, что глаза меняются местами с ушами, и оттого никак не удаётся узнать этого человека. — Ты Святой Афины, ты ещё помнишь это? Ты должен защищать свой храм! Все эти слова — шёпот ручья, шелест реки, рёв водопада. Но Камю кивает — лишь бы его перестали трясти. Лишь бы спрятаться в своём льду. Он сидит на полу, мечтая о том моменте, когда сможет вернуться обратно — к своим ледяным глыбам, где он не будет чувствовать себя таким одиноким. Раздаются шаги, стук металла по каменному полу. — Учитель Камю! Камю поднимает голову. Он видит лицо этого мальчика — светлые взъерошенные волосы, голубые глаза, странный шлем в виде птицы — но он точно его не знает. Никогда не видел. Но даже незнакомый — обидно ведь будет, если этот ребёнок умрёт? Камю медленно поднимается на ноги. Мальчик кидается к нему, хватает за руки. — Учитель Камю, вы не узнаете меня? Это я, Хёга! Камю смотрит в его лицо — встревоженное, даже испуганное. Замечает следы от слёз на щеках. «Что тебе пришлось пережить, мальчик?» — Я помогу тебе, — шепчет он так тихо, что ребёнку приходится наклониться, чтобы услышать. — Ты никогда не будешь страдать… никогда не умрёшь… Наверное, в его голосе что-то… мальчик вдруг в ужасе отшатывается, делает несколько шагов назад, но Камю всё равно. Всё, что он видит перед собой — только лёд. Мальчик складывает руки в замок, поднимает перед собой: — Учитель Камю, вы пугаете меня. Я буду сражаться. Бриллиантовая… — Ледяной Гроб, — шепчет Камю. Лёд опутывает его противника, стискивает в своих объятиях. Кровь его становится рубинами, кожа — мрамором. Глаза, широко открытые в ужасе и смятении, навсегда застывают такими. Он оказывается в толще льда, а Камю вдруг чувствует, как сердце прошивает тонкая игла. Это боль? Ему больно? Он садится на пол, прижимаясь к ледяной глыбе, обнимая её — и боль уходит, превращаясь в лёд.