Мальчик в маках

      Бывают люди, думается мне, коих поневоле относишь к какой-то особой породе, отличной ото всех других. Люди, зачастую как-то по-особенному странные. И странность эта коренится совсем не в таких поверхностных деталях, как внешность или манера шутить. Нет, она, скорее, исходит изнутри, где-то из самых глубин их существа.       Эту историю я помню с 1964-го года. Тогда я был совсем еще мальчишкой, которому вот-вот должно было исполниться четырнадцать — это вполне давало мне право считать себя взрослым и не слушаться, когда наказывали идти спать еще до захода солнца. Четырнадцать — уже совсем взрослый, с вьющимися каштановыми волосами и ясными, горящими на всякие приключения глазами, телом, худым до невозможности и гибким, как у рыбы, я был вынужден оставаться в заточении на целое, не поверите, целое лето. Всегда склонный драматизировать, я и сейчас несколько преувеличил, усугубил те обстоятельства, о которых на самом деле шла речь. Родители не могли оставаться со мной все время — мать работала пол суток, а еще половину спала, как убитая; отца я не видел четыре года, с тех пор, как он уехал в другой город. Помню, он тогда обещал вернуться с первым поездом. С тех пор поездов прошло больше нескольких десятков, а его все не было с нами. Тогда я забыл его, вернее, его образ и его обещание. Мать говорила, что он не приедет боле, а я все верил и поневоле каждый раз вздрагивал, когда в дверь стучали, думая, что это он, и с трепетом надеясь на чудо. Сестра, сколько я ее помню, всегда не очень любила меня и все била, оставляя больше душевные раны, нежели чем физические (я опять драматизирую). Душевные, наверное, потому, что она говорила мне много всяких гадостей, знайте, что-то вроде той брани, что детям слышать не стоит. А я тогда был ребенком. Когда мать слышала, она тоже била ее за это. Эта круговерть с побоями, казалось, могла длиться вечно, пока однажды сестра и вовсе не ушла из дома. Ей было тогда лет четырнадцать. Почти как мне в 1964 год.       Я наблюдаю за собой привычку все больше отходить от темы, развивающуюся у меня, как какая-то болезнь по мере взросления. Читал, что психологи склонны относить это к какому-то психическому расстройству, или чему-то вроде того. Я все равно в это не верю.       Первого июня, днем после окончания всех школьных трудовых отработок, которые появились на мою голову сравнительно недавно, лет так тридцать назад, меня запихнули в душный, переполненный народом (что вполне объясняло его духоту) автобус, шедший прямым рейсом чуть ли не сквозь половину всех тогдашних штатов и всего с пятью остановками, две из которых были сравнительно длиннее, чем все прочие. Я упирался лбом в стекло, меж ног зажимая свой огромный походный рюкзак и ждал, смиренно и с терпением, пока автобус забьется людьми до предела и тронется. Мать меня не провожала. Она почему-то всегда работала в дневную смену, когда я уезжал. Мне это казалось совсем обыденным, я ее не осуждал. Она всегда была занятым человеком и все в этом роде.       На станции меня не встречал никто тоже. Помню, один раз я едва ли нашелся среди всех этих мелких улочек и домов, всегда чем-то схожих друг с другом. Точнее сказать, вряд ли меня вообще ж д а л и.       Она была тощая, костлявая, очень высокая. С короткой стрижкой, едва прикрывающей острые уши, тонкими губами, носом, длинным и как бы опущенным книзу и глазами, янтарными — совсем такими же как у меня и у матери. Никто не знал и не помнил (да и она сама, наверное, тоже), ее настоящий цвет волос. Последние пять лет, каждое лето, когда я приезжал, он абсолютно неожиданно менялся и никогда невозможно было предугадать, каким он будет теперь. Летом 1964 года он оказался ярко рыжим.       Она была не замужем. У нее не было детей и она часто курила, очень часто. Пила реже, но обычно помногу и никогда не могла остановиться. Один раз, рассказывала мать, ее увезли в больницу — все думали, что она умрет, а она выжила. И дальше продолжила пить. Я, быть может, многое о ней не знал и не знаю до сих пор. Я даже не знаю, ж и в а ли она сейчас.       Когда я отворил дверь, в доме никого не оказалось. Большая и просторная комната, занимающая собой весь первый этаж дома, была открыта настежь. Занавески судорожно трепетали от порывов все усиливавшегося ветра и путались меж собою. Стены комнаты как будто дрожали, а пол вскоре залило водой нахлынувшего вдруг ливня. Я бросил рюкзак и немедля забился в угол на чердаке, содрогаясь после каждого удара грома.       Помню, сквозь сон я тогда услышал щелчок дверного замка — она вернулась. С утра я побоялся выходить сразу. -Этому щенку, — я слышал голос, охрипший и на удивление высокий, доносившийся с первого этажа, — четырнадцать после месяца с лишним.       Потом молчание. -Господи, Кэт, он испугался грозы, я отлучилась на ночь, а дом затопило, как…       Внезапно за дверью раздались чьи-то шаги, и я, вдруг вздрогнув всем телом, осознал, что радушного приема ожидать не стоит.       Помню, что она грозилась подстричь меня и называла девчонкой. А еще сказала, что я ни на что не годен и что лучше бы я сдох от голода, пока ее сестра, моя мать, также дохнет на работе. К тому времени я, наверное, был довольно умен, чтобы не воспринимать это всерьез, а потому просто подошел и обнял ее, уткнувшись лицом в худую грудь, на что она смягчилась и не без наигранной нежности снова назвала меня щенком.       По правде говоря, я никогда не удивлялся, почему у нее за всю жизнь (ей было около пятидесяти) не было и не будет мужа. Такие женщины, как она, обычно не выходят замуж. Она была склонна ко всякого рода странным увлечениям. Сад за домом, на которое выходило крохотное окно комнаты на чердаке, отведенной для меня, был полностью усыпан маками, и во время их цветения напоминал одну широкую кровавую реку. Бог знает, зачем она засаживала весь сад одними только маками. Быть может, из-за этого в округе думали, что она наркоманка и все такое, но я знаю, что она таковой не была, и что единственный ее наркотик, жить без которого она не могла, — это вишневый морс.       Когда я спрашивал ее, зачем ей столько маков, она в ответ пожимала худощавыми плечами и, по обыкновению, затягиваясь, отвечала что-то вроде: — Кому оно известно? Красивые, просто красивые.       Она все же была премилой женщиной.       Один раз, сидя у себя на чердаке и вырезая фигурку деревянного аэроплана (тогда у всех мальчишек были такие), я имел возможность наблюдать одну странную картину. Право, я помню это так, как будто видел только вчера, хоть с того момента прошло более двадцати лет.       Притаившись, я выглянул в небольшое окно чердака, располагавшееся под самой крышей и, затаив дыхание, не моргая уставился на сад, точнее, на крохотную фигуру, появившуюся в нем. Показавшаяся мне совсем темной, фигура сначала навела на меня некую долю ужаса, я был готов закричать, но что-то сдерживало меня и я глядел, глядел, словно в некоем оцепенении. Сквозь вечерний сумрак мне удалось различить человеческие черты: тело, голову, руки, тянувшиеся к алым цветам и срывающие их один за другим, а после кладущие в круглую сплетенную из прутьев корзину. Помню, я настолько заворожился этим зрелищем, что был не в силах уже закричать и сдвинуться с места, а когда опомнился, темной фигурки уже не было, только поле маков, трепещущих на ветру.       Я ничего не рассказал ей, а только ждал с каким-то странным нетерпением, что на завтра фигурка объявится снова. Заперся на чердаке и, примкнув к окну, придался ожиданию. К ночи никто так и не объявился, и я, уже было потерявший надежду, отправился спать, как увидел мерцающий вдалеке огонек. Схватив свой фонарик тоже, выпорхнул на крышу, а оттуда по водосточной трубе спустился в сад. Человек стоял ко мне спиной и не находил моего присутствия. В блеклом свете фонарика я различил некоторые его черты: он был тощ, как я (наверное, ему тоже четырнадцать, сразу мелькнуло у меня в голове) и вытянут. С длинными худыми руками и челкой, которую он время от времени поправлял. Я не мог сказать ни слова и все смотрел, очарованный неведомым гостем. И, может быть, я бы простоял так с ночь, если бы не свет, внезапно зажегшийся в доме и ее брань, проснувшейся и заподозрившей пару воришек у себя в саду. С минуту она уже выбежала, помятая ото сна и растрепанная, махая руками и крича что-то в след убегающему незнакомцу. Опасаясь, как бы она не пошла проверить меня, я ловко забрался по водосточной трубе на крышу, а оттуда влез на чердак и уже лежал в постели, почти с головой накрывшись одеялом, когда дверь отворилась и в ее проеме показался силуэт хозяйки.       Из каких-то соображений я заключил, что мой гость непременно объявится снова и уже спустя полчаса, дождавшись, пока она уедет из дома, усердно выцарапывал ему записку, которая и по сей день хранится у меня где-то в записных книгах. Записку я прицепил к деревянному колышку забора, так, чтобы гость смог ее заметить и оставил свою подпись, состоявшею только из моего имени — «Итан», чтобы он не испугался, что это западня. К полуночи я был уже готов к встрече: зажег несколько свечей и украдкой подставил к окну чердака раскладную лестницу, которую вытаскивали обычно только в тех случаях, когда дырявилась крыша и ее нужно было заколотить.       Мой гость все не объявлялся, и я было уже разуверился его увидеть.       Нил никогда не рассказывал ничего о себе. С тех пор, как он, словно вор, пробрался ко мне на чердак, мы виделись каждую ночь и разговаривали шепотом, чтобы ненароком не разбудить ее. Ночью 28-го августа, за день до моего отъезда домой, мы виделись последний раз в жизни. Я и по сей день не знаю, где он и что с ним сталось. Знайте, в том, чтобы запомнить человека таким, каким он был несколько лет назад, есть что-то особенное. Нил был совсем не таким, как все другие. К тому моменту, как мы встретились, ему оказалось уже шестнадцать. На мое четырнадцатилетие, 14-го июля, он преподнес мне вырезанную собственными руками «Стрекозу» — небольшой синий вертолет с двумя винтами, о таком можно было только мечтать), он жил неподалеку от ее дома с одним отцом и любил много читать. Говорил, что может читать хоть всю ночь напролет, а я ему не верил до тех пор, как он за ночь не прочел мне целый сборник из 9-и рассказов Д. Сэлинджера.       Нил был необычный. И очень славный. Он был как будто другой. Он мог разговаривать, не замолкая, а мог молчать всю ночь напролет, что не вытянешь и словечка. По обыкновению пребывая в хорошем расположении духа, горел, а иногда затухал, как свеча под дождем, всецело погружаясь в собственные мысли.       Он рассуждал о совсем не обыденных вещах так, словно они и не были чем-то неземным вовсе, и в то же время мог философствовать над тем, как льется дождь или, например, как зеленеет вода в кружке, когда в нее кладешь листья чая. Нил был странен. По правде, я никогда не встречал таких людей до него. Я вообще людей не очень люблю, а он оказался для меня необыкновенной находкой, чудной находкой.       Как-то раз мы сидели вместе в гостиной — она уехала куда-то на несколько дней, и мы могли не бояться ее брани — и мастерили змея. Мы хотели сделать такого, какого не было еще ни у кого. Нил занимался каркасом, в то время как я по своей творческой натуре разрисовывал тонкую ткань различной формы фигурками и бабочками. По середине, вместо глаз или улыбки, как это было обычно у каждого змея, я усердно нарисовал большой красный мак и, довольный, показал свое творение Нилу. -Зачем ты нарисовал мак? — на мое удивление, тот не выказал никакого восторга.       Напротив, лицо его приобрело какие-то отчужденные, неведомые мне ранее черты: брови нахмурились, а тонкая полоса губ скривилась в непонятной гримасе.       Я, как бы сам задаваясь этим же вопросом, внимательно посмотрел на змея, и, убедившись, что мак и в самом деле вышел красивый, исподлобья глянул на Нила. -Я думал, ты любишь их. -Нет. Не люблю. — Чуть помолчав ответил тот. -Я закрашу. -Не нужно.       И я, исполненный какого-то странного чувства тревоги и угнетения, совсем внезапно закравшихся в мою грудь, продолжил вырисовывать бабочек, черт бы их побрал.       Нил вскочил внезапно и бросился ко двери. -Мне идти нужно, я совсем забыл, совсем забыл!       Он только и успел, что ухватить свою большую плетеную корзину с заранее сорванными им маками из сада. Я стоял и смотрел ему вслед. Вскоре он уже скрылся за поворотом, а я, хорошенько припрятав змея, поплелся к себе на чердак, жутко недовольный произошедшим. Щенок, мелькнуло у меня в голове, вот кто я есть.       Помню, в ту ночь я ворочался и долго не мог уснуть, а около двух часов внезапно сорвался и, оставив дом открытым настежь, бросился в сад и сорвал с забора написанную уже несколько недель назад мной записку. Скомкал ее и, намереваясь выкинуть, сжал еще сильнее и, сомкнув зубы, опустил в верхний кармашек комбинезона.       Когда я вновь вернулся на чердак, там сидел Нил. Свесив ноги с подоконника и болтая ими, он держал в руках один мак, непрерывно разглядывая его и не желая поднять на меня глаз. Я подошел и попытался закрыть окно. -Простудишься, — говорю. -Плевать.       Я встал напротив и еще с минуту смотрел на него. В тусклом свете фонарика лицо его выглядело уставшим, помятым, отстраненным, а возле глаз закипали два красных пятна. Он сидел и дрожал, закусив губы и все крепче сжимая алый цветок в руках, словно желая раздавить. -С тобой не так что-то? — спросил я.       Он посмотрел на меня с секунду и вдруг разрыдался. Сначала совсем тихо, неслышно и сухо, совсем без слез. Так плачут обычно тогда, когда очень больно. Когда сил на слезы не хватает. Я стоял подле него и недоумевал. -Нил, о, Нил, не нужно. Не нужно только этого всего, прошу тебя.       За всю жизнь я впервые видел человека пред собой таким беспомощным, таким нуждающимся, таким покорным. Он опустил голову, мак выпал из его рук, и он вцепился ими в мои плечи. Он содрогался и всхлипывал, замирал и рыдал вдруг все громче и громче, а я только стоял и шептал, медленно водя рукой по его спине: -Все будет хорошо, Нил, все будет…       Той ночью он сразу уснул. А я сидел и думал, сквозь окно глядя на звезды, считая их. Думал о чем-то вечном и о том, как быстротечно несутся моменты.       Глядел на спящего Нила, закутавшегося в тонкое одеяло и изредка вздыхающего во сне. Вот только этот человек плакал, сильно и робко, а сейчас он спит, в полном спокойствии, и только один Бог знает, что ему снится.       Спустя несколько лет я узнал от кого-то, что его отец был наркоманом и заставлял его таскать маки из сада, чтобы добыть опиум. Сам он был не в состоянии, только лежал и стонал все дни напролет, а еще бил сына за то, если тот пропадал ночами и вовремя не приносил ему маков. Он скончался вскоре, и об этом все забыли. Люди, обычно, не помнят долго того, что не имеет к их жизни должного отношения.       Но я помню. Помню Нила, мальчика в маках.