Легенда

«Мерно стучат колеса, и поезд несет меня вдаль, мимо залитых солнцем лугов, туда, где простирается синяя даль…» — Заразная вещь — штампы! Точно, пора отдыхать, — раздраженно буркнул себе под нос человек средних лет и бросил ручку на столик. Был он среднего роста, средней внешности, и, по собственному мнению, работал среднестатистическим корреспондентом одной из центральных газет. Он задернул шторку на окне, за которым действительно проплывали ярко-зеленые, покрытые свежей весенней травой холмы, и уселся поудобнее, листая страницы дневника. Перед глазами вместо исписанных четким каллиграфическим почерком, строк, вставали совсем другие картины. В этих местах Марий Красс уже бывал — совсем недавно или очень давно — как посмотреть. Как раз в самом конце войны. Он бывал не совсем здесь, но, по крайней мере, где-то в окрестностях города, куда он ехал сейчас отдохнуть. В Отпуск, куда так настойчиво выталкивали его добрые коллеги, и на который он, таясь даже от себя самого, возлагал большие надежды, заранее положив на самое дно чемодана пару чистых тетрадей. Какой журналист не мечтает когда-нибудь написать что-то действительно важное? А город обещал богатый материал! Древний и вечно молодой, стоящий на берегу холодного северного моря, Хексберг пережил не один десяток войн, не раз переходил из рук в руки, был переименован, говорил на разных языках, разрушался до основания и опять отстраивался, и все-таки снова жил. Устремлял к небу остроконечные черепичные крыши, смеялся на разные лады тысячами голосов, шумел кораблями в порту, пришедшими сюда со всех концов света. Марий представлял его солнечным и будто сошедшим со старинных гравюр — именно таким его показывали фотографы на многочисленных туристических сайтах в сети. Железная дорога сделала поворот, вагон качнуло, за окном мелькнуло далеко виднеющееся здание городской ратуши, и Марий засобирался. Туристов по случаю ранней весны было немного, и он оказался сейчас в купе один. Он аккуратно уложил тетрадь в чемодан, подумал, и все же, не поверив весеннему солнцу, надел светлый плащ. Состав уже подходил к вокзалу. Марий спрыгнул с подножки на землю и зашагал к зданию вокзала, розоватому в рассветных лучах. Было еще прохладно, и на стоянке такси не было ни одной машины. — Безобразие, — сказал Марий, впрочем, без особого раздражения, и огляделся. От площади перед вокзалом разбегались в стороны три улицы. Как указывали таблички, установленные специально для туристов, одна вела к морю, петляя между старинных, едва ли ни прошлого столетия домов, а вот другая карабкалась вверх, туда, где вдалеке виднелась вершина хексбергского холма. Марий немного подумал — в гостиницу было еще рано, сидеть в зале ожидания вокзала было скучно, — и зашагал по ней. Улица была широкая, и в такой час она пустовала, и это беспричинно порадовал Мария. Тихонько насвистывая, он шел и представлял себе, что он первооткрыватель этого города, и вон там, впереди, а может, за тем поворотом, его ждет что-то удивительное. От быстрой ходьбы стало тепло, и он снял плащ, перекинув его через руку. Стекла домов пускали солнечные блики, блестели отполированные камни мостовой под ногами, и в воздухе едва уловимо пахло солью. Когда Марий вскарабкался на вершину хексбергского холма, стрелки на наручных часах показывали уже восемь утра. Он побродил между указателей, рассказывающих о сражении за город, полюбовался на панораму, открывающуюся с такой высоты. Город был как на ладони: золотой, с красными крышами и блестящими маковками храмов. Видно было, как по улицам ползут машины, бегут едва различимые точки, но здесь, на холме, было тихо: только ветер трепал полы плаща, шуршал тканью, да кричали где-то вы вышине чайки. А правее города, за портом, синело море. Марий прошел по посыпанной крупным золотистым песком дорожке, туда, где стояла черная гранитная стела. Прочел выгравированные буквы: — Здесь лежит Ротгер Вальдес — герой, защищавший Хексберг. 370 — 400 г.К.В. Ветер трепал лепестки бледно-голубых цветов, которые кто-то положил к подножию памятника. В воздухе едва слышно звенел колокольчик. *** Мальчик покачивал ногой, и звякала незастегнутая пряжка сандалии. Скамейка спряталась в тени стелы, как раз с противоположной от Мария стороны памятника. Марий обошел низенькую оградку и остановился. На него с интересом и чуть заметным ехидством уставились две пары глаз. — Вы турист? — спросил пацан лет пятнадцати со всклоченными черными кудрями, в которых запуталось несколько сухих травинок. Второй был вежливее. Младше своего товарища на несколько лет, какой-то аккуратный, и даже на вид тихий, с прозрачными рыбьими глазами и бесцветными волосами. Он скинул сандалию на тропинку и добавил: — Если вы хотите экскурсию, от музея города есть автобус. — И махнул рукой куда-то в сторону города, видимо, поясняя, что именно туда Марию и стоит убыть незамедлительно. Мальчишки Марию понравились. Он постоял, поглядел на то, как вихрастый насупился, и сказал: — Турист. А музеи — это скучно. Вот вы же местные? Вы, наверное, знаете, кем был, — он кивнул на гранитную стелу, — Ротгер Вальдес. И по загоревшимся темным глазам вихрастого понял, что, кажется, ему сейчас расскажут о местном герое и примере для подражания всех мальчишек. — Вице-адмирал Ротгер Вальдес, его «Астэра» последней была затоплена в бухте. А когда дриксы всадились на берегу, он командовал обороной города. Наши тогда уже отступили, так что только моряки остались. Это было в последний год войны, — на Мария взглянули оценивающе. — Про него много писали. Не только у нас, даже в центральных газетах. Ну, меня-то еще тогда на свете не было, а вы? А, вы, должно быть, не служили… Пренебрежительность тона и проглоченное «еще» Мария немного задели, и он, стараясь не рисоваться слишком сильно, заметил: — Было немного не до газет. А победу я встретил в двухстах километрах отсюда, там, где была наша ракетная часть. Теперь на него глянули с большим интересом. Марий бросил чемодан на тропинку и опустился на скамью между подвинувшимися мальчишками. Сказал: — Давайте знакомиться. — Протянул руку вихрастому. — Марий Красс, журналист «Вестника Родины». Можно на «ты». — Ротгер, — пожатие было сильным. Он тут же добавил, — В честь. Второй улыбнулся застенчиво: — Олле. — Здорово, что вы журналист, — сказал Ротгер. Ковырнул пальцем старое дерево скамейки, глянул искоса на друга, спросил: — А вы к нам так, отдохнуть? Или писать чего? — Писать. Хотел найти что-то интересное, — улыбнулся Марий. — Тогда, если я вам одну секретную легенду расскажу, сможете красиво описать? — Ротгер посмотрел требовательно, пытливо. Стараясь не улыбнуться, Марий ответил: — Если материал будет хороший. — Будет, материала в музее хоть завались, — успокоили его. Через полчаса, шагая с холма, Марий обдумывал план действий. Местные легенды и правда оказались интересными — особенно тем, что в их основу легла еще не успевшая порасти быльем история. На этой земле, щедро политой кровью своих защитников и захватчиков, погиб смертью храбрых пятнадцать лет назад Ротгер Вальдес. Южанин, вице-адмирал, носивший говорящую кличку «Бешеный». Его биографию знал наизусть, похоже, каждый мальчишка в городе. Его именем было названо мореходное училище в Хексберге. В городском музее ему была посвящена экспозиция: сотни фотографий, тысячи листов воспоминаний знавших его людей. Обо всем этом Марий успел узнать в сети, пока сидел на той же скамейке на вершине холма, уже после того, как ушли мальчишки. Предварительно они взяли с него обещание обязательно побывать в музее. А вот чего не было на официальном сайте музея — так это легенды. Легенды. Марий покрутил это слово так и эдак, оставил заглавную букву. Вспомнил сбивчивый рассказ Ротгера еще раз. Ротгера Вальдеса — того самого, вице-адмирала, — взяли в плен вместе с несколькими десятками защитников города. Его казнили. В самом конце войны, когда дриксы уже сами оказались в окружении. Бессмысленно, бесполезно, жестоко. Перед смертью он смог написать и передать через надежных людей прощальные письма. Много, больше дюжины. Родным, друзьям, командованию. Сейчас многие из них лежат под стеклом на стендах музея. Говорили, что к письмам было приложено и знаменитое кольцо Вальдеса, переходившее в его семье от отца к сыну уже почти круг, а еще эспера. Серебряная звезда с семью лучами: символ старой, слишком закостенелой для молодых религии. Но этих вещей не было в экспозиции музей — говорят, их не получили и родные Вальдеса. И, что самое интересное, говорили, будто пропало не только это. Что под черной гранитной стелой не было тела. Отголоски связанного с этим скандала Марий тоже нашел в сети. Несколько лет назад родственница Вальдеса просила разрешения у городского магистрата на перезахоронение по всем правилам, на кладбище, рядом с могилами родителей. Ей отказали, ссылаясь на какие-то крючкотворские правила и на якобы высказанную в одном из писем-завещаний просьбу. Слухи это не уняло. Первым местом посещения, Марий, как и обещал, выбрал музей. Каменное двухэтажное здание со свежей краской на фасаде, построенное века полтора назад в северном стиле, стояло на центральной площади города. Пройдя в фойе мимо стайки школьников, пришедших сюда на экскурсию, Марий дождался своей очереди у кассы и, показав удостоверение репортера, попросил проводить его к директору музея. Директором оказалась сухонькая женщина чуть за пятьдесят, милая и серьезная одновременно. В ее кабинете пахло старой бумагой и свежей рассадой. — Мария, — она протянула ему руку для приветствия. — Что вас привело? — Хочу написать большой материал о Ротгере Вальдесе. В Хексберг я приехал в отпуск, но работа всегда со мной, — развел руками Марий. — Ваша помощь будет просто неоценима. Когда были улажены формальности с допуском, директор сама проводила его в уже освободившийся зал с экспозицией. Слушая уже знакомый ему по сети рассказ о детских годах и так далее, Марий постоял у фотографий, снял на фотоаппарат, предусмотрительно взятый с собой, все письма, сделал несколько общих планов. Витрину с книгами воспоминаний он снимать не стал, как, впрочем, и выставленную в отдельном стеклянном коробе парадную форму и кортик. Уточнил, можно ли будет получить материалы на флешку. — О чем именно будете писать? — спросила директор. — О кольце и эспере, — о том, что тема была озвучена неудачно, — или, напротив, очень удачно? — Марий понял по разом потерявшей дружелюбие женщине. — Не слишком обоснованный выбор: это скорее для желтой прессы, — сухо сказала она. — Увы, обо всем остальном до меня уже написали, — ответил Марий и быстро спросил: — А в музее представлены все письма Вальдеса? — Мы не можем точно утверждать. По крайней мере, все известные находятся здесь. Их передали родственники и сослуживцы. — А кто-нибудь из бывших сослуживцев Вальдеса живет сейчас в Хексберге? — Да. Например, адмирал Альмейда. Он передал нам много ценных фотографий, и парадную форму, — похоже, Альмейда директору нравился, а, может, она просто нашла подходящую кандидатуру для того, чтобы свалить на него исследовательский интерес Мария. — Впрочем, он не дает интервью. — Жаль, — искренне расстроился Марий. — Кажется, именно он распоряжался похоронами вице-адмирала? Ну что же, кроме него есть еще сослуживцы? Вы сможете поделиться контактами? Через час, загруженный копиями некоторых документов и получив энное количество контактов и материалов на флешку, Марий, наконец, отправился устраиваться в гостиницу. Было два часа пополудни, ноги зудели от долгой ходьбы, желудок настоятельно требовал подкрепиться, но в голове уже роились планы и фразы из еще не написанного материала. К вечеру, перекусив в кафе при гостинице и закинув вещи в самый дешевый одноместный номер из предложенных, Марий отправился к морю. Если с утра было довольно прохладно, то сейчас распогодилось, и камни отдавали дневной жар, прогревая воздух до приятной температуры. Путь Мария лежал к белому зданию со шпилем, над которым трепетал на ветру алый с золотом флаг. В сети адрес адмирала Альмейды разузнать не удалось, пришлось задействовать план «Б». В адмиралтействе его приняли на удивление дружелюбно, а с адресом и вовсе не возникло никаких проблем. Так что уже через час он стоял перед одноэтажным коттеджем, рассматривая тусклые окна, и раздумывая: звонить в дверь или сначала позвонить по телефону. Заранее предупреждать он не хотел, так был велик шанс, что его не пустят и на порог. По крайней мере, если вспомнить рассказ директора музея. Время было не то чтобы позднее, спать адмирал вряд ли лег, а, значит, в доме никого не было. Марий решил подождать, прогуливаясь неподалеку. Ждать пришлось недолго. — Вы ко мне? — громыхнуло за спиной. Поспешно обернувшись, Марий расплылся в профессиональной улыбке, потому что искреннюю адмирал Альмейда вызвать никак не мог. Альмейда мрачно взглянул с высоты своего немаленького роста, сделал широкий жест рукой: — Мне передали, что вы придете. Проходите. — И, открыв дверь, пропустил Мария вперед, не дожидаясь ответа. *** Белокожих в Хексберге не любили. Ну, не всех, а вот таких — со светлыми глазами, тонкой, плохо загорающей кожей, — по кому было сразу видно, что они не отсюда. Враги, хоть и бывшие. Война была совсем недавно. Ротгер сидел на скамейке с раннего утра, а Олле все не было. Он даже успел поваляться на траве, помечтать, глядя на облака, но земля была еще слишком холодной, поэтому пришлось подняться. А Олле все не было, и он начал беспокоиться. Могло быть, конечно, что его просто задержали домашние дела — мало ли дел с полудюжиной братьев и сестер, пусть даже и воспитывающихся на полном пансионе за счет государства! Но его могли ведь и не выпустить на КПП. Хотя раньше Олаф всегда приходил, когда обещал. Ротгер встал на скамью ногами и, прикрываясь от солнца ладонью, всмотрелся в зеленые-зеленые поля на востоке. Когда-то там были непригодные для сельского хозяйства земли. Теперь же виднелись ровные квадраты: черные, зеленые, серые, только что вспаханные, засеянные озимыми или уже успевшие подсохнуть, а ближе к городу ровным строем сверкали на солнце крыши бараков. Впрочем, бараками эти дома стоило называть лишь условно. Капитальные, из железа и бетона, они пришли на смену первым, построенным еще пятнадцать лет назад, зимой последнего года войны, силами пленных, из того что было под руками: из земли и досок, из кубиков торфа с окрестных болот. Болот давно не было. Единственное, что осталось таким же — вышки по периметру, тройной ряд колючей проволоки и КПП. Конечно, выпускали только по спецразрешениям, на работы за пределами поселка, как теперь назывался концентрационный лагерь № 514. Но для детей — первого поколения «коренных хексбергцев», как шутили иногда в охране, — все было немного менее строго. Олле было не видно, да и сложно разглядеть с такого расстояния одного мелкого мальчишку. Ротгер снова уселся на скамейку и приготовился ждать. Олаф пришел только когда солнце поднялось уже на четыре пальца от горизонта. — Привет, — сказал виновато. Как будто действительно чувствовал себя виновным в опоздании. Чувствовал, и все равно никогда не оправдывался, даже не говорил об этом, если не спрашивать, как следует. — Долго ты, — буркнул Ротгер. Пошарил в карманах камуфляжных штанов — очень удобных, в которых чего только не найти, достал пару наспех сделанных бутербродов. Развернул тетрадный лист, выкинул замасленную бумагу в урну. В холодном воздухе остро запахло колбасой. Протянул один Олафу, привычно отмахнулся от тихого «Спасибо», вгрызся в свой. Когда с завтраком было покончено, Ротгер вытер ладонью рот и спросил: — Нормально прошел? — Да. Просто пришлось подождать немного, — улыбнулся Олле. Он всегда как-то очень светло и тихо улыбался. Или это только Ротгеру так казалось. — Я тебя знаешь для чего позвал? У меня идея есть, — он вскочил, прошелся взад-вперед, запустил пальцы в волосы, потянул, собираясь с мыслями. — У вас из поселка каждый год на учебу идут человек десять, так? Всякие ботаны там, спортсмены-супермены… — Он оглядел щуплую фигуру Олафа, продолжил, — или там герои, которые спасли кого-то из воды или на пожаре. — Раздраженно пнул камешек. — Тебе вообще интересно, ты в мореходку хочешь, или так, всю жизнь пахать собрался? — Пожар нужно устроить или утопить кого? — спокойно спросил Олаф. И сразу понятно стало, как он к такой ценной идее относится. — Да погоди ты! — ухмыльнулся Ротгер, — Есть идея лучше. Если мы, например, найдем какой-нибудь древний клад, про это ведь тоже и в газетах напишут, а, может, и премию дадут. И точно тогда тебе в зачет пойдет. — И какой клад? У нас, наверно, только мины можно найти, — засомневался Олаф. Он был одет уже по-летнему, в тонкие серые штаны и футболку: форменные, с личным номером на рукаве и эмблемой аграрных поселений. Он поежился, и Ротгер, недовольно пробурчав «Мелюзга!», стащил с себя штормовку и накинул на него. Олаф завозился, прошептал виноватое «Спасибо» и закутался в штормовку весь, только ноги торчали. — А хоть бы и кольцо с эсперой, — сказал Ротгер. И посмотрел внимательно, какой эффект произвел. — Ты что! Их же, наверное, вместе с Вальдесом… — взгляд широко распахнутых глаз метнулся в сторону стелы. — Ну и что же? Испугался? — Ротгер посмотрел туда же. — Ты же им восхищаешься. А потом вот так… И статья есть за «осквернение»… — губы Олафа сжались в полоску. Ротгер отвернулся, подошел к стеле, положил ладонь на теплый, уже нагретый солнцем бок. Помолчал, потом сказал тихо, серьезно: — Мне кажется, это правильно. Для будущего, для справедливости… для тебя. Он не обидится. А про статью — если мы найдем, это будет уже другой разговор. Это будет не осквернение, а научные изыскания, вот. — А если не найдем? — спросил Олаф. Ротгер даже удивился, как быстро он согласился. Впрочем, он всегда со всем соглашался, разве что сначала не по годам серьезным голосом расписывал все свои мрачные прогнозы. Но сейчас Ротгер как никогда был уверен в правильности происходящего. — Я знаю, что мы найдем. Я просто чувствую, понимаешь? «Операцию» они начали через неделю. В будние дни у обоих было слишком много обязанностей. Олаф работал на ферме и учился в школе для интернированных, Ротгер же учился в мореходном. Пусть только первый год, пусть и мог себе позволить иногда прогуливать занятия, но привлечь внимание отца к своим похождениям он боялся. Если бы всплыло имя друга, плохо пришлось бы не только Ротгеру. А вот в выходные он мог бы домой и вообще не являться. Все же, были и плюсы в постоянной занятости родителей. Ротгер предпочитал называть это занятостью, а не другим словом, от которого становилось холодно. Олафу уйти ночью было бы намного сложнее, а то и совсем невозможно, так что он просто не стал возвращаться в поселок накануне. Как только настали первые сумерки, друзья встретились у подножия холма. Было тихо, только пела в кустах какая-то пичуга: звонко, с коленцами. На чистое небо высыпали звезды, ночь была лунной и света хватало, чтоб не споткнуться. Было зябко. Ротгер нервничал, но даже себе старался не показать этого, не то что Олафу. В бытии старшим были определенные минусы — нельзя сплоховать, нельзя ни на секундочку струсить, на тебя смотрят, равняются. На приветствие Олаф только молча кивнул, и они пошли. Уже давно Ротгер раздобыл две почти новые саперные лопатки — он как знал, что пригодятся. Сейчас он нес их, завернув в куртку. Пожалуй, он бы предпочел не брать Олафа с собой сейчас — мало ли что может пойти не так, пусть он и говорил, что абсолютно уверен в успехе. Но один он наверняка не успел бы за короткую ночь. Дошли до верхушки хексбергской горы без приключений. Камер наверху не было: видимо, выкосила война всех личностей с гнилыми душами и никому не приходило в голову бросить мусор у памятника или распить бутылочку, сидя перед обелиском. А, может, просто у каждого были в семье мужья, жены, братья или родители, погибшие на этой войне. По крайней мере, надобности в камерах не было. До сих пор. И Ротгеру становилось немного муторно, когда он представлял, что будет, когда их «осквернение» откроется. Очень скоро, завтра утром. Они подошли к стеле, постояли молча. Было тихо-тихо, город гас где-то в темноте, в море не было ни огонька, и вообще казалось, что из всего мира осталась только гора. Черный камень маслянисто блестел в лунном свете. Ротгер глубоко вздохнул, развернул лопаты, дал одну Олафу. Еще раз вздохнул, первый воткнул свою в землю за оградкой. Махнул рукой, чтоб Олаф помог ему вытянуть оградку из земли. Осторожно убрал в сторону букет цветов. Не тот, что был на прошлой неделе — цветы у стелы всегда были свежие. — Сначала снимем траву, после положим ее обратно, — командовал Ротгер. Сглотнул, продолжил: — Дождей у нас почти не бывает, земля — один песок, копать будет легко. Вальдеса в знамя и флаги завернули, ткань наверно сохранилась. И не очень глубоко надо, скорее всего. Мне отец говорил, что копали они вот такими же лопатами, да в спешке. Найдем быстро. — Хорошо бы, — сказал Олаф. И непонятно было, что хорошо — чтоб быстро, что песок легкий, или что, как и Ротгеру, не очень то хотелось ему раскапывать покойника. Но тут уж что поделаешь. Работали они так быстро, как могли. У Олафа и вполовину не было столько сил, как у Ротгера, но он старался. Землю отсыпали в сторону, на предусмотрительно перевернутый корнями вверх газон, но скоро она стала ссыпаться и на дорожку. Копали небольшую яму, метр на метр, очертив ее по размерам оградки, и отступив немного от основания стелы. Решили, что когда найдут, тогда раскопают дальше. А, может, и не потребуется: эсперу носят на шее, кольцо тоже вполне могли надеть на шнурок. Земля осыпалась в яму, и, хотя глубина росла, все еще ничего не было. Они вспотели, запыхались, через час руки уже болели от лопаты, и ныла спина, но ничего. Ни клочка истлевшей ткани, совсем ничего. По центру ямы они углубились уже метра на полтора, и Ротгер копался внизу, сгребал землю в захваченный с собой белый, колючий мусорный мешок, а потом подталкивал его наверх, помогая Олафу поднять его. — Нету, — сказал Ротгер, когда смог скрыться с яме с головой. — И не было его тут. Давай все обратно. Забрасывать было быстрее. В конце, они установили обратно оградку, как могли, отряхнули пыль со стелы, развозили грязь по тропинке и газону. Олаф положил цветы обратно. Конечно, маскировка была так себе. Первый же посетитель завтра сразу догадается, что здесь произошло. Уже светало, нужно было скорее уходить. Слава первого в истории города гробокопателя Ротгера совершенно не устраивала. — У тебя штаны все в земле, — Ротгер отряхнул штанину. — И куртка. — Постираю на колонке, — тряхнул головой Олаф. — Решат, что ходил на море. — Он помолчал, потер черные от земли руки. Спросил: — Если не тут, то где? — Я узнаю. Отрицательный результат — тоже результат, — веско сказал Ротгер, подняв палец вверх для большей важности момента. — Зато теперь, когда найдем, это будет не осквернение, а совсем наоборот. За такое точно к какой-нибудь награде представят. И тут мы ничего не оскверняли. Они разошлись там же, где встретились, у подножия холма. Олаф убежал к городу: мыться на колонке и спешить в поселок. Ротгеру еще нужно было выбросить лопатки в какой-нибудь овраг. Оставлять их на «месте преступления» ему не хотелось. *** За грязным, тусклым стеклом окна гас закат. На горизонте, за коробками домов, одинаковыми, наверное, в любой стране мира, поднимались черные столбы дыма. Уже не полыхало, взрывы подожженных крылатыми ракетами и снарядами складов и подземных хранилищ топлива отгремели еще вчера. Теперь лениво догорали разве что склады продовольствия да кое-где — жилые кварталы. Из щелей в рассохшейся раме тянуло сладковато-терпко, горящим маслом и совсем немного — сырым, свежим запахом первого снега. Редко-редко гулко ухало в порту — это по невидимому врагу стрелял «Ноордкроне». Командующий высадкой устало потер успевшие покрыться щетиной щеки и отошел от окна. Бриться было некогда, да и не хотелось. Из всех отражающих поверхностей на него глядел чужой человек с осунувшимся серым лицом и запавшими усталыми глазами. Он не спал третьи сутки со взятия Хексберга. Все начиналось радужно. Речи о справедливости со всех телеэкранов, бодрые физиономии военных, обещающих не маленькую, но точно победоносную войну за свободу. Чью свободу, правда, не уточнялось. Ветер дул с Юга, неся тревогу и радостное предвкушение и лихорадил обывателя. А где-то в просторных кабинетах уже делили будущие награды и грызлись из-за самых выгодных назначений. Весной началась война. Никто уже, кроме журналистов, не помнит, каким был повод, да так ли это было важно? Дриксен были нужны железо и уголь, нефть и вольфрам, а у разобщенной и ослабевшей Федерации Золотых Земель не было сил, чтобы удержать и защитить все свои республики. Полыхали в огне войны приграничные районы. В талигойскую часть Устричного моря вошли корабли Дриксен, пользуясь тем, что большая часть эскадры Федерации была блокирована в Померанцевом море, авианесущий крейсер «Ноордкроне» и группа кораблей сопровождения три дня вели артподготовку, а потом десантные катера высадили на берег несколько тысяч десантников в камуфляже серо-стального цвета. А потом все покатилось к кошкам. Вопреки всем правилам современного ведения войны, враг не хотел сдаваться. Они умирали в своих домах под обломками, они бросались под бронемашины, зажав в руке бутылки с бензином, они не бежали. Наступление, начавшееся под бравурные марши, затормозилось и увязло, Флот Федерации, прорвавшись через охраняемый пролив, вошел в Устричное море, блокировав Хексбергский залив… В дверь постучали. Решительно и чуть торопливо. — Войдите! — крикнул Олаф. Дверь тут же открылась, через порог шагнул запыхавшийся энсин. Щелкнул каблуками, вытянулся, доложил: — Господин капитан просит вас подойти. Олаф выругался сквозь зубы, частью на себя, частью на фок Шнееталя, частью на судьбу. Конечно, в этот день никак не могло обойтись без ЧП. Сегодня со сном ему тоже не повезло. Олаф никогда не полагался на удачу. По крайней мере, жизнь его этому не научила. Детство, проведенное в бедном городке где-то на задворках Империи, как и учебка, в которую он попал, едва ему исполнилось семнадцать, к этому не располагали. Труд, умение, хитрость — вот что были залогом успеха. Удача же была признаком того, что ты недостаточно готов. К жизни, к следующему заданию, к боевой задаче. Признаком того, что в следующий раз ты проиграешь. Олаф не был согласен проигрывать: не для того он работал, зубами выгрызая себе путь наверх. В здании адмиралтейства, которое было занято под штаб, было шумно. Бегали люди, стрекотали тут и там рации, хлопали двери. Олаф шагнул в кабинет, притворил прошитую выстрелами насквозь дверь. — Что там стряслось? — спросил устало. Фок Шнееталь поднял на него покрасневшие глаза. После того, как командира десанта накрыло ракетным ударом, Олаф назначил исполняющим его обязанности капитана «Ноордкроне»: благо сейчас активная фаза уже закончилась, и командование авианосцем можно было передать первому офицеру. А вот на берегу свои люди были Олафу очень нужны. — У нас есть интересные пленные, — Адольф встал из-за стола, поискал на планшете список. — В том числе есть вице-адмирал. Сам не сдался, не назывался, но его опознали. Если мы сейчас запишем его призыв сдаваться, наверху будут довольны. — Он глянул на стенные часы. — До шестичасовых новостей по столичному времени можно успеть. Решай. — Лучше, конечно, быстрее, — согласился Олаф. Такие видеообращения стали уже традицией. Жаль, что их было все же не очень много. Договориться с пленными иногда было тяжело. — Ты его видел? Пойдет на сотрудничество? И лицо в порядке? — Еще не смотрел, решил получить твою санкцию, — сказал Адольф. Субординацию, когда это было выгодно, он почитал превыше всего. Проще говоря, старался оставлять свою подпись на документах как можно реже, но Олаф не придерживался того же принципа. — Предложение дельное. Пусть приведут, посмотрим. И подготовить помещение для съемок. Оператора и гримера нашел? Вот и хорошо. Когда Олаф с фок Шнееталем прошли в соседнюю комнату, спешно приспособленную для съемок, вице-адмирал уже был там. Сидел пока в углу на офисном стуле, пристегнутый наручниками. Олаф окинул его оценивающим взглядом. Вице-адмирал ответил тем же. Форма, конечно, на Вальдесе была истрепана, залита чем-то темным, на иссиня-черной ткани мундира и не разберешь — то ли кровью, то ли маслом. Левый рукав был оторван, по шее протянулась темно-красная глубокая борозда. Слишком длинные волосы с одной стороны были опалены. Все это было грустно, но вполне исправимо. Больше всего Олафу не понравился взгляд. На скуластом южном лице запавшие глаза лихорадочно блестели. Ненависть не замаскируешь никаким гримом. Насколько было бы проще, если бы вице-адмирал был испуган или хотя бы менее эмоционален! Впрочем, если они хотели успеть с сюжетом до шестичасовых новостей, нужно было поторопиться. Информационная война — почти как ядерная: тот, за кем первый удар, выигрывает сражение. — Вице-адмирал Ротгер Вальдес, правильно? — обратился он к пленному. К тому уже подошел ассистент, в пару движений зачесал волосы вице-адмирала назад, увернувшись от резкого движения головой, и накинул ему на плечи найденный где-то мундир со споротыми знаками различия. Прошелся по щекам салфеткой, и отошел, когда Олаф одобрительно кивнул ему. — Было бы лучше, если бы вы согласились добровольно сотрудничать. Сами знаете, положение ваше нехорошее, ничего поделать вы с этим не можете. В то же время нам нужно отснять пару кадров с вами. Приличных кадров. Может, не будете мешать нам и себе? Вальдес посмотрел ненавидяще, ухмыльнулся. Олаф подумал, насколько хорошо он знает дриксенский. А Вальдес снова ухмыльнулся, спросил: — А вы кто? Сзади подошел ассистент, встал напротив вице-адмирала, спросил, нужно ли гримировать. Олаф махнул рукой — «нет». — Адмирал Олаф Кальдмеер. Я думал, вы в лицо узнаете, как я вас, — ответил он Вальдесу почти дружелюбно. — Вот что, адмирал Кальдмеер, идите вы! — далее последовало несколько ругательств, которых Олаф не понял. — Я верен своей стране, своему командованию, и я не буду говорить ничего, что вы там хотели. — Хорошо, готово, — сказал ассистент. Олаф обернулся к оператору, стоящему с камерой в стороне, тот утвердительно кивнул. Ассистент отцепил с рубашки значок, передал оператору. Доложил: — Три плана, хватит на минуту видео. Образец голоса уже есть. Запись будет готова в течении двух часов. — Хорошо, — сказал Олаф. — Текст согласуйте со мной. Вице-адмирал рванулся, кажется, опрокинул стул. Олаф не стал оборачиваться, когда выходил в коридор. Второй раз он увидел вице-адмирала только через несколько недель. К тому времени поменялось многое. В борьбу за ресурсы вступил новый игрок. Соблюдавшая нейтралитет Республика Бирюзовых земель вступила в войну, без предупреждения нанеся серию ударов по территории Дриксен и в этот же день предложив правительству Федерации свою помощь. В Устричное море вошел флот союзников, и форпост Дриксен в Хексберге оказался отрезан от поставок боеприпасов, топлива, подкрепления. Да и было ли кому идти на помощь? Приказы командования еще доходили, но что происходило на родине? Олаф представлял последствия взрывов нейтронных бомб над крупными городами, и понимал, что исход войны был предрешен. Это ничего не меняло. Зима в Хексберге уже вступила в свои права, и Олаф ежился, пробегая по двору адмиралтейства. Он так и обосновался здесь, в одной из комнат второго этажа. Корабли стояли в бухте, у них еще был запас хода. Вот только не было возможности выйти в море. Были на исходе боеприпасы. Впрочем, и враг пока не хотел атаковать, только прощупывая иногда рубежи обороны да иногда совершая авианалеты, в результате которых был сбит один бомбардировщик и потоплено три корабля сопровождения. Неутешительная арифметика. Олаф думал, что единственное, что пока сдерживает наступление — это заложники. При высадке десанту удалось довольно быстро отрезать пути отхода, и в городе осталось несколько тысяч гражданских. Сейчас их стало, конечно меньше: сказались бомбежка, голод и необходимость обеспечить безопасность солдат Дриксен. Когда начнется наступление, не уцелеет никто. Гражданские стали ценным ресурсом, важнее ракет и воды. Теперь их берегли. И регулярно передавали свежие видеозаписи в ответ на очередное предложение командования Федерации сдаться. Сегодня было перемирие, но что принесет завтра, не знал никто. Олаф заметил скорбную процессию, едва не столкнувшись с солдатом нос к носу. По двору тащили свежие трупы. Трое пленных один за другим волочили за ноги тела, стараясь не поскользнуться на заледенелых камнях. Олаф глянул на тела — бомбежки тут были не при чем, судя по синим лицам и так и не разогнувшимся, поджатым к животу конечностям. Замерзли во сне. Топлива было слишком мало, и оно было слишком ценно, чтоб тратить его на отопление всего города. От сети отрезали все, кроме тех домов, где разместились военнослужащие Дриксен. На помещения, где держали пленных, топлива, конечно, не хватило. Олаф порадовался на миг, что зима выдалась холодной, и трупы можно просто складывать на окраине, не мучаясь от вони и не рискуя распространить эпидемию. Воздух пах только свежестью и морозом. Олаф отвернулся и пошел дальше, на ходу поднимая воротник. Что-то бросилось под ноги, он попытался рвануть в сторону, но упал, ударившись спиной и лед и на секунду потеряв понятие где он, и что с ним происходит. Чьи-то пальцы сомкнулись на его шее, и тут же исчезли, процарапали дорожку по одежде, обдирая форменные пуговицы. Раздались звуки ударов и испуганный вскрик: — Господин адмирал! Олаф осторожно сел, пощупал поясницу, потом поднялся, оттолкнув руку, протянутую солдатом охраны. Второй в это время ожесточенно бил ногами неподвижно лежащее на снегу тело. — Хватит, — сказал Олаф. Подошел, подтолкнул носком в плечо, глянул в лицо. Обтянутое кожей, небритое, испачканное кровью, с сумасшедшим оскалом зубов. Незнакомое. — Бешеный! — выругался Олаф. Отряхнул рукав от снега, глянул на вырванные с мясом пуговицы, болтающиеся на нитках. — Так точно, вице-адмирал Вальдес, — выскочил вперед тот охранник, что хотел ему помочь подняться. Олаф недоуменно взглянул на него, и только тут понял, что «Бешеный» было неофициальным прозвищем Вальдеса. Взглянул еще раз на лежащего человека. Похож он не был. И все же… — Его к врачу. Об инциденте доложить. Тех, — он махнул на двух других пленных, стоящих у стены. И замер: стоял, держась за стену, уже только один. — Этот на месте. Второго искать. И в этот раз он ушел, не оглядываясь. Поднимаясь по лестнице, глянул в окно. Снег засыпал внутренний дворик адмиралтейства, постепенно наметая барханчики около трех тел. Чтобы не забыть разжаловать охранников, Олаф сделал пометку в блокноте. А вот что делать с вице-адмиралом, Олаф еще не знал. Ресурсом он был достаточно ценным, и воспользоваться им нужно было с умом. Третью встречу Олаф подготовил сам. Через два дня после инцидента, когда Вальдеса уже вернули из медчасти к пленным, Олаф приказал доставить его в свой кабинет. На столе уже стояли две чашки тонкого фарфора, заварочный чайник, на тарелочках были разложены сладости. У принесшего поднос адъютанта из кармана торчал розовый хвостик конфеты. Олаф, позабавленный, улыбнулся, когда тот вышел. Восемнадцать лет — это совсем немного. Вальдес вошел, тяжело переступая. Не верилось, что это он двое суток назад прыгнул, сбивая с ног, и стремясь убить голыми руками. Воспоминания были не самые приятные, и Олаф быстро выкинул их из головы. Сейчас его визави был совершенно безопасен: благо, медики умели подобрать необходимый препарат. К тому же, наверное, сказывались полученные травмы. Вице-адмирала не переодели, оставив в его форме. Как только одежда оттает, запах обещал стать не самым приятным, но чего только не потерпишь ради дела. Олаф дружелюбно кивнул, и пригласил присаживаться. Вальдес, так же молча, сел. Он смотрел мрачно, тяжело, и явно не хотел начинать разговор. Возможно, вообще не считал, что таковой нужен. Олаф вздохнул, разлил чай в две чашки, коротко взглянув на Вальдеса, добавил в каждую чашку по две ложки сахара. Тот сидел, зажав руки между коленями. В комнате было очень тепло, и Олаф, приказавший с полчаса подержать Вальдеса на улице, прежде чем вести к нему, поежился, представив, как сейчас у того должно ломить руки и ноги. — Чаю? — предложил Олаф. — Уверяю, ничего страшнее воды, красителя, маскирующегося под чай, и сахара, там нет. Вальдес посмотрел ему в глаза. Устало, безнадежно. Знал, как и Олаф, как много людей продали родину за чашку чая. Маленький, незаметный шаг. Немного расслабиться, откинуться на мягкую спинку стула, посмотреть на золотистые шторы, на шкафы с рядами книг, почувствовать себя в тиши кабинета хоть на минуту в безопасности, представить, что войны нет и что так будет всегда. Олаф помолчал, открыл ящик стола, поискал там. Он не торопился: время работало на него, усталое тело расслаблялось в тепле и покое. — Вы зря отказываетесь. Можно сказать, я вызвал вас на переговоры. Как равного, — он ответил на насмешливый взгляд Вальдеса извиняющейся улыбкой. — Ну, почти. Продолжил, грея руки о свою чашку, и прервавшись, чтобы сделать глоток: — По тому, как часто летают ваши самолеты, и все реже отвечают наши ракетные установки, вы, наверное, уже поняли, что война заканчивается. Над чашками поднимался пар, пахло лимоном и немного мятой. Вальдес положил руки на край стола. — Сейчас вы, конечно, не владеете всей информацией и мне не доверяете. Но вы наверняка знаете, что от бомбежек гибнут не только солдаты кесарии. И не только солдаты Федерации. В Хексберге более восьми тысяч гражданских. Вы же понимаете, кто не успел эвакуироваться. Женщины, дети, старики… — Олаф добавил в голос сочувствия. Он не считал, что Вальдеса так легко обмануть, но просто это казалось правильным. Как позабытое чувство мира, как чашки из полупрозрачного фарфора. — И что нужно от меня? — голос вице-адмирала хрипел, словно ему нечасто приходилось говорить. Или, скорее, сказалась простуда. — Подтвердить перед вашим командованием наличие гражданских в городе. Разумеется, — усмехнулся Олаф, — никто не собирается выпускать вас. Просто несколько хороших видеозаписей. — Еще раз? — засмеялся Вальдес. Его смех Олафу не понравился: в груди у того хрипело, а полуживой парламентер-наблюдатель точно не способствовал перемирию. — Нет, на этот раз все по-настоящему. А в тот раз… Вы же понимаете, военное время. Ваши выпустили опровержение уже на следующий день, расшифровали то, что вы говорили. День — это очень много на войне, — улыбнулся Олаф. — Но зато ваша репутация верного солдата не подлежит сомнениям. Тем лучше для нас, и для восьми тысяч гражданских. — Пейте же чай! — он подтолкнул к Вальдесу чашку. Тот посмотрел на нее задумчиво, и, наконец, взял в руки. Осторожно, как стеклянную, обхватывая почерневшими пальцами. Олаф непроизвольно затаил дыхание. Сейчас… — А у меня для вас, в качестве жеста доброй воли, есть сюрприз, — Олаф наклонился над ящиком стола, достал кольцо, положил на стол перед Вальдесом. Старое, с погнутой оправой, и крупным изумрудом с заметными включениями, вставленным в кольцо еще в ту пору, когда ювелиры не знали бриллиантовой огранки камней. Найти его было не так уж трудно, пусть семейная реликвия Вальдесов и сменила не одного хозяина с тех пор, как была снята с вице-адмирала при первом же обыске. Олаф прекрасно знал, в какую сторону движутся все невидимые потоки, и забрал кольцо там же, где и ожидал — в сейфе своего заместителя. Там было еще немало занятных штук. Больше времени ушло на поиск информации о существовании этого кольца. Что ж, Олаф не ошибся. Настороженный, или нет, ненавидящий и не доверяющий ни единому слову, Вальдес все-таки взял, почти из рук взял свой талисман. Поставил чашку на край стола, погладил зеленым камень, попробовал надеть кольцо на безымянный палец — не смог из-за того, что руки распухли, надел на мизинец. Взглянул прямо, спросил Олафа: — Сколько гражданских останется к концу месяца? — Не знаю, — Олаф пожал плечами. — Это зависит от того, будут ли этой зимой большие морозы, и хватит ли продовольствия. Это зависит от вас и вашего командования. Вальдес сделал глоток из чашки, помолчал, смотря в пол. Спросил внезапно: — Вы не боитесь? Олаф обдумал вопрос, который можно было толковать по-разному. «Не боитесь оставаться со мной в одной комнате?», «Не боитесь, что и вы попадете в плен?», «Не боитесь конца войны?», что из этого? Ответил сразу на все. — Не боюсь. Не потому, что нечего, а потому, что не привык бояться. Как и вы. — Я боюсь, — сознался вдруг Вальдес. Сказал это тихо, будто себе. — Боюсь своей совести. Вам бояться нечего. Разговор они на этом закончили, Вальдеса по звонку Олафа вывели в коридор, а дальше — отправили в медчасть, проверять на пневмонию и обморожения. Исход разговора был ясен для обоих, и Олаф надеялся, что Вальдес в полной мере понимает всю бесполезность какого-либо сопротивления. Сейчас сотрудничество было выгодно им обоим. Или казалось выгодным. Олаф не хотел признаваться сам себе, но его задел за живое последний вопрос вице-адмирала. И это было связано не только с тем, что скоро на все эти вопросы придется ответить на практике. Иногда он пытался вспомнить, что двигало им, когда он выбирал военную карьеру. Умом он понимал — безденежье, тяга к новому, хорошо отрепетированные речи вербовщиков. Но потом? Через год, через пять, через десять, когда отработал первый контракт. Деньги? Хорошие, надо признать, деньги. Иллюзорная власть? Когда, в какой именно момент это все отошло на задний план, когда из любви к регалиям, хорошей выпивке и ностальгии по детству в шахтерском городке родилась… Любовь к родине, как пафосно вещают с экранов? Олаф не знал свою родину. После выпуска из учебки он отправился служить в экспедиционный корпус, и с тех пор возвращался в Дриксен только на очень короткое время. Родиной ему стал флот. Мерилом добра и зла — устав. А богами, вольными карать и миловать — командование. И эта новая система вымыла из головы и желание заработать себе на тихий островок с пальмами, и страх за собственную или чужую жизни. Олаф не мог вспомнить, когда это произошло. *** Собеседником Альмейда оказался своеобразным. Марий успел выпить чаю с собственноручно настроганным адмиралом бутербродами, поглазеть на дорогую, но несколько запущенную обстановку гостиной, нарисовать смайлик на пыльном столике, и рассказать о себе, своей редакции и своем интересе, а Альмейда все отмалчивался, только иногда кивая. О Вальдесе он говорить не хотел. — Господин Альмейда, — Марий устало опустился на диван напротив адмирала, и покаянно сложил руки на груди. — Говорят, вы раньше были намного разговорчивее. Может быть, я задаю не те вопросы? Или, может, какие-то обстоятельства мешают вам? Что должно случиться, чтобы вы поделились информацией? — Что-то экстраординарное, — сказал Альмейда. — Но почему тогда решили потратить свое и мое время впустую? Вы могли отказать сразу, — Марий был раздражен, но старался не показать этого за грустной улыбкой. Усталости в ней было больше, чем грусти. — Хотелось скоротать вечер, — вдруг улыбнулся Альмейда. Марий проглотил вопрос про жену и сына, о которых прочитал в сети. Утром Марий засел за изучение матчасти — так он назвал биографические опусы музейных работников, воспоминания сослуживцев и многочисленные документы. Он почти не выходил из гостиницы, лихорадочно пытаясь найти хоть какую-то зацепку, что-то что можно было бы связать с Альмейдой. Почему-то ему казалось, что успех изысканий зависит именно от этого. А через шесть дней случилось экстраординарное. Марий прочел заголовок, когда пролистывал утренние новости. Поперхнулся шадди, прочитал еще раз, а потом, застегивая рубашку на ходу, заметался по номеру.После нескольких звонков отдел по связям с общественностью полиции, музей и местное телевидение, он, наконец, выбрался из гостиницы и вызвал такси. На Хексбергский холм он приехал как раз тогда, когда там собралось достаточно много заинтересованных лиц. Обойдя полицейского, пару коллег с камерами и нескольких бойцов береговой службы, поставленных теперь охранять разрытую могилу Ротгера Вальдеса, он отправился обратно. Самую важную информацию он узнал вечером по телефону. Пробы грунта, взятого у стелы после того, как было разрешено провести эксгумацию и удостовериться, что вандалы — или охотники за военной атрибутикой, раскопавшие могилу, — не нанесли большего урона, чем разрытый мемориал, показали очень интересный результат. В грунте не было следов фосфора. А значит, тела Ротгера Вальдеса там тоже никогда не было. Именно с этой, наисвежайшей новостью, Марий и позвонил в дверь Альмейде вечером. Тот впустил его, ничего не спросив. — Экспертиза показала, что Вальдес не был похоронен на холме, — сказал Марий, садясь в кресло. Альмейда гостеприимного хозяина уже не разыгрывал, сел в соседнее кресло, посмотрел тревожно. Сегодня его лицо будто постарело, там, где еще недавно Марий видел силу и мужество, осталась лишь усталость. Даже черты лица будто потекли, стали менее выразительными. Марию на мгновение стало жаль его, но он продолжил: — В то же время, по официальной информации, именно вы, а также пятеро ваших сослуживцев похоронили вице-адмирала после того, как Хексберг был отбит. Может быть, теперь вы ответите на несколько моих вопросов? Альмейда молчал так долго, что Марий подумал, что ему пора уходить. Потом встал, обогнул кресла, и положил тяжелые ладони на плечи Марию, тщетно попытавшемуся не вздрогнуть. — Подходящие вопросы вы вряд ли придумаете. Но одну историю рассказать могу. При условии, что ни одно слово не выйдет в печать. Марию оставалось только судорожно кивнуть. *** В мореходке Ротгер не появлялся уже неделю. Отговорился семейными делами: это было немного рискованно, ведь могли позвонить отцу, но не позвонили. Не решились побеспокоить, наверное. И Ротгер их понимал, потому что сам сейчас старался бывать дома как можно реже. Проблем у него хватало и у самого. Хотя их раскопки на холме и прошли безнаказанными, нужно было решать что-то с поисками. И теперь не только кольца и креста, а и самого вице-адмирала Вальдеса. Через месяц курсанты мореходки уходили на практику, и до этого нужно было что-то сделать. Но что? Ротгер старался представить себе Ротгера Вальдеса как можно яснее. Он прочитал, кажется, все, что было написано про него, видел все-все фотографии, смотрел последние видеозаписи, сделанные, когда он уже был в плену. И все равно не мог, никак не мог оживить его в своей голове. И то, что они были тезки, вообще никак не помогало. Ротгер почему-то был уверен, что если сможет представить Вальдеса, поймет, где искать. Раньше ему казалось, что он понял бы Вальдеса, который хотел бы быть похоронен на вершине холма, чтоб вечно видеть море и родной город. И вот, он ошибся. Чтоб немного проветриться и отдохнуть от мыслей, Ротгер уходил из дома к морю, спускался по узкой тропинке между скал, выходил на каменистый берег. Туристов здесь не было, местные еще не купались. Садился на камень, вдыхал запах йода, слушал мерный рокот волн. В эту неделю он приходил к морю каждое утро. Думал. Вспоминал. И вдруг на третий день его настигло озарение. Эспера! В ней была главная загадка. Ни на одной фотографии на Вальдесе не было эсперы. Да и никаких вообще религиозных символов. Кто знает, верил ли он в богов? Скорее, был атеистом. Ротгер чертил на песке прутком семилучевые звезды и пытался представить Вальдеса с серебряной эсперой на груди. Откуда вообще взялась в легенде эспера? Вальдесу она совершенно не шла. Ни к ироничной улыбке, ни к веселым глазам, ни к взлохмаченным ветром волосам. Она в воображении Ротгера была холодной, строгой, опасно поблескивала острыми кромками лучей. Такая скорее подошла бы какому-нибудь дриксу. Сухому, высокому, застегнутому на все пуговицы. Чтоб дергал уголком рта, когда был недоволен, и больше всего боялся подхватить простуду. Ротгер засмеялся, представив такого несуразного дрикса, а потом, подумал, какое у него было бы лицо. Северное, с прямым носом и шрамом через щеку. А глаза были бы серыми, прозрачными, как небо зимой. Ротгер выпустил из пальцев прутик и опустился на мокрый песок. Ноги не держали. В ушах стоял звон. С этого дня перед глазами иногда начали появляться картины. Утром, в обед, вечером. Иногда они приходили как сны, и никогда он не мог выдержать их долго. Слишком уж они были живыми. Он видел себя то стоящим в рубке боевого корабля, то лежащим на залитом кровью снегу. Он чувствовал запах горящего масла и ощущал обжигающее дыхание пламени. Он видел дрикса с серыми, прозрачными глазами, и это было хуже всего. Фотографию адмирала кесарии Дриксен Олафа Кальдмеера он помнил отлично. До выходных он едва дожил. Он встретил Олафа около самого поселка, как и в первый раз, когда они познакомились. Ротгеру казалось, что с тех пор прошла целая вечность. Тогда он совершенно случайно отпугнул от него трех мальчишек, рассчитывавших то ли чем-то поживиться, то ли просто, как и большинство жителей города, не любящих дриксов. Даже маленьких дриксов. Тогда он поднял из пыли мальчишку, отряхнул его одежду: из-за роста и общей худобы ему даже показалось, что это какой-то восьмилетка. Только потом узнал, что Олафу на три года больше. А тогда выслушал вежливую благодарность, очень удачно «не заметил» размазанные по щекам слезы и проводил до КПП поселка, чувствуя себя то ли рыцарем, то ли преступником. Дриксов он тоже не любил. Только вот этот конкретный дрикс ни капли не был похож на здоровых автоматчиков с лишенными интеллекта рожами, которых можно было посмотреть на старых фотографиях. Ротгеру стало интересно. В этот раз они пошли к морю. Ротгер сел на тот же камень, расстелил рядом свою штормовку, чтобы Олаф смог сесть. У него не было ни братьев, ни сестер, как у Олафа, но ему почему-то всегда казалось, что заботиться о младшем — это именно так. Он посмотрел на море, не высокий обрывистый берег, заглянул в серые, прозрачные глаза, так часто встречающиеся у дриксов. Сказал: — Я теперь точно смогу найти то место. — Потом помолчал, подергал завязки на штормовке. Одна почти оторвалась, но пришить все никак не было времени. — Мне картинки видятся, про Вальдеса. Как будто я — это он. И про все, что было с ним. Там еще было про Кальдмеера. Он с надеждой взглянул на друга. Ему очень не хотелось показаться сумасшедшим или вруном. А еще отчего-то не хотелось называть своего Олафа так же, как Кальдмеера. Поэтому он спросил: — Что ты молчишь, Олле? Тот помолчал, посмотрел растерянно, и вдруг показалось, что зря все это Ротгер затеял. — Я не знаю. Ты не думай слишком много. Может, бросим эту идею, а? — он посмотрел снизу вверх, жалобно. Вот этого Ротгер снести уже не мог. Он вскочил на ноги, прошагал взад-вперед, и остановился перед Олафом, засунув руки в карманы. — Ради тебя все, а ты! И я не чокнулся, я докажу. Вот когда найдем, тогда ты поймешь, что я прав был. А ты трусил. Тоже мне, адмирал! — и, бросив это, только тут понял, как оговорился. Пришлось торопливо пояснять, уже самому не до конца веря в то, что произносит: — Я все время там вижу Кальдмеера, а тут мы с тобой вместе. Ведь не может же быть таких совпадений?! И имена — это тоже знак. Олаф качал головой недоверчиво, но уже не спорил. И только глянул скептически, когда Ротгер сказал, что завтра на рассвете они выдвинутся на поиски. А вот когда Ротгер начал рассказывать свои почти-воспоминания. Олаф больше не хмыкал, и глаза у него были серьезные-серьезные. *** Видеозаписи были давно отправлены: Вальдес наговорил все, что требовалось. Правда, требовал, чтобы ему показали гражданских. Ему показали. Десятка два женщин, объяснив это тем, что все восемь тысяч все равно невозможно заснять. Объяснения не играли никакой роли. К видеозаписи было приложено предложение обмена жизней женщин, детей, а также высокопоставленных лиц — а именно, Ротгера Вальдеса, — на беспрепятственный выход в нейтральные воды, необходимый запас топлива и продовольствия. Ответом было молчание. Через неделю после записи обращения Вальдес попросил охрану передать Кальдмееру просьбу о встрече. Вальдес уже вряд ли представлял ценность, но, неожиданно для себя, Олаф приказал привести вице-адмирала. Вальдеса вновь ждал чай, только на этот раз его не выдерживали предварительно на улице. Может быть, поэтому разговор пошел бодрее сразу. Едва шагнув через порог, вице-адмирал спросил: — Ответ получен? И столько в его голосе было надежды, что Олафу стало не по себе. На войне нет обмана, нет чести или бесчестия, есть только успех или поражение, и все же… Гражданских осталась ровно столько, сколько показали Вальдесу — слишком дорого обходилось их содержание. Нерационально. Военнопленных было чуть больше. Пока. Учитывая молчание Федерации, до победы не было суждено дожить никому. — Они молчат, — ответил он тихо. Подвинул чайник ближе к себе, сказал: — Садитесь. Они пили чай в молчании, каждый погруженный в свои мысли. Вальдес к еде не притрагивался, да и отхлебывал из чашки редко, все больше грея руки. Олаф разглядывал своего «гостя». Медчасть явно пошла тому на пользу: лицо уже не выглядело лицом мертвеца, волосы были подстрижены, щетина сбрита. Тут Олаф вспомнил, что просто забыл перевести Вальдеса обратно к остальным пленным. Впрочем, сейчас это было не важно. — У нас почти одинаковый устав. Вы, пусть и из лучших побуждений, сейчас сотрудничали с нами, со своим врагом, — сказал он то, что не давало ему покоя уже несколько дней. — И вы не боитесь последствий. Вас не мучает совесть. Вы не думаете, что командование согласится пойти на уступки для вас, для ваших солдат, и все же согласились записать обращение. Вам… так дороги эти люди? — Что для вас родина, адмирал? — по-гогански вопросом на вопрос ответил Вальдес. Сколько раз его задавал себе сам Кальдмеер! — Флот, — зачем-то честно ответил Олаф. В этом было что-то от искренности попутчиков в поезде или приговоренных к расстрелу. Второе было слишком близко к истине. — Люди, которые служат в нем. — А выше? — спросил Вальдес. Кажется, ему и в самом деле хотелось услышать ответ. Он смотрел пристально, ищуще. — Устав. Приказы командования. Правительства, — вопрос был легкий, и Олаф ответил четко, как на ежегодном психологическом освидетельствовании. На секунду мелькнул перед глазами образ белой комнаты, кушетки и тихого, мерного голоса, который раз за разом задавал одни и те же вопросы. — Даже жизнь вашей жены, матери или детей менее важны, чем приказ? — кажется, он искренне удивлялся. — Да, — ответить снова было удивительно просто. — А они у вас есть? — Нет. Когда-то он жалел об этом. Пока не добрался до первой своей значимой должности и не осознал, что привязанности только мешают. Что предательства можно ждать от каждого. Что для того, чтобы забраться еще выше, нужно быть верным только уставу. Позже психологи подтвердили, что это было самое верное решение. — Ваша родина — чужие вам люди? — спросил он у Вальдеса. — Не совсем чужие, — вдруг улыбнулся тот. — Мы с ними ходили по одним улицам, дышали одним воздухом, говорили на одном языке, да просто жили на одной планете. — Вы поэт, — заметил Олаф. — Значит, и я немного отношусь к вашей родине, по признаку проживания на одном небесном теле? — Вы — нет, — отрезал Вальдес, глаза у него стали холодными. — Если меня не признают своим, не имею привычки навязываться. Это было смешно, это было грустно. Они говорили о том, что их разделяло, и Олаф все яснее понимал, что все это нужно ему лишь для того, чтобы не чувствовать неумолимое приближение смерти. Ведь не мог же он, в самом деле, интересоваться, что двигало кидающимся на него под дулами автоматов самоубийцей или всерьез задумываться перед ответом на глупый и простой вопрос: могут ли приказы военного командования быть приоритетнее графы устава? Они говорили с Вальдесом не один раз и не два. Слишком часто, по мнению Олафа. И еще все чаще болела голова. В начале осени он должен был, как всегда, провести свой отпуск в санатории Метхенберга. В знакомых комнатах с белыми стенами, в коридорах, где встречались на короткие пару недель высшие офицеры со всех уголков мира, чтобы обменяться свежими слухами, а потом опять разлететься по своим частям. Вальдес смотрел, каждый раз смотрел с надеждой. Это было глупо, непрофессионально с его стороны. И смешно, но только капельку. Он слишком верил в свое командование. Отказывался наконец понять, что вести переговоры с взятыми в кольцо дриксами было никому не нужно. Связи с командованием кесарии не было уже давно. Они были отрезаны от всего мира не только физически, но и информационно. Олаф много раз просчитывал возможные выходы. И все они несли гибель как минимум двум третям состава. Это было приемлемо, но нужно было ждать весны. Единственным возможным курсом был курс на север, на, возможно, еще сохранившие автономию военные базы, но льды сейчас обещали если не потопить, то затормозить даже флагман, не говоря уже о кораблях сопровождения. А пока можно было проводить время в необязательных разговорах и распитии чаев. Вальдес по-прежнему не прикасался к еде во время этих бесед. Он худел, хотя казалось, было уже некуда. Когда однажды он упал, пару метров не дойдя до стола, Олаф сначала не понял в чем дело. Потом, собственноручно усаживая вице-адмирала на стул, сдерживал неуместный смешок — с голодными обмороками в его кабинете еще не падали. В тот день он положил в чай четыре ложки сахара вместо обычных двух и после того, как Вальдеса увели в медчасть, совершил, наверное, первое в своей жизни преступление, не считая похода в самоволку в учебке. Приказал увеличить нормы питания военнопленных в два раза. И раз уж чувство вины, которое он почти ждал, так его и не настигло, связался с медчастью и распорядился перелить Вальдесу немного ужасно дефицитной, используемой только для офицеров, консервированной крови. Если бы Олафу сказали, что нужно выбрать точку отсчета, именно этот день Олаф бы назвал началом конца. Разбудило его не то предчувствие, не то что-то более материальное. Он лежал, глядя в потолок и силясь понять, настало ли время вставать, когда кровать вдруг мягко толкнулась в спину, и только через несколько секунд раздался грохот и в окнах вылетели стекла. То, что сначала было принято за начало массированной атаки, оказалось диверсией. Полыхали чудом сохранившиеся хранилища топлива, на которое Олаф возлагал большие надежды в своих планах добраться до северных островов. Исполнителей нашли быстро. Пять бывших офицеров, еще трое погибли при подрыве. И, конечно, Ротгер Вальдес был в числе пятерки. Олаф почему-то подумал, что удивился бы, не случись подобного. Подписывая приказ о том, что виновные будут повешены на следующий день, он не мог перестать думать, что на завтра говорить будет уже не с кем. Вечером он снова вызвал Вальдеса. Вице-адмирал против обыкновения не был ни зол, ни мрачен. Кажется, впервые Олаф видел на его лице широкую улыбку. Искреннюю, от которой собирались лучики морщинок в уголках глаз, и тянуло потрогать натянувшуюся кожу на скулах. Олаф с трудом отвел глаза, спросил: — Вы передумали насчет ценности гражданских? — Они давно мертвы, а вы мне врали, — сказал Вальдес. Олаф не стал спрашивать, каким образом он узнал это. Проболтался ли солдат из охраны, отправлял ли какой-нибудь идиот пленных на работы в район захоронения — не все ли теперь равно. Он положил на стол подписанный приказ. Отчеркнул ногтем фамилию Вальдеса. Сказал: — Уже три дня нет ни налетов, ничего. Тишина. Сегодня вы взорвали хранилище. Завтра, послезавтра еще будет спокойно. А через неделю нас сомнут. Особенно, если не только вам известно про гражданских. Вальдес хмыкнул, положил локти на стол, смотря на Олафа пристально и чуть насмешливо. — У меня к вам предложение, — Олаф смотрел только на бумагу. — Последний раз выступить посредником между нами и вашим командованием. Завтра вы, мой заместитель и четыре солдата отвезете предложение короткого перемирия… — Чушь! — отрезал Вальдес. Олаф поднял на него взгляд. — Перемирия не будет. Нас расстреляют, и будут правы. А я не поеду, — вице-адмирал развел руками и чинно сказал: — Не могу же я ускользнуть от награды за свой подвиг. Я так старался, готовя вам сюрприз! Что ж, из рук Олафа Вальдес отказывался принимать подарки судьбы. Теперь Олафу оставалось лишь последовать эгоистичным желаниям. — Тогда вы могли бы подождать с наградой несколько дней? — и видя, как теряет краски лицо вице-адмирала, Олаф понял, что этого предлагать не следовало. — Могу, я все могу, что вы захотите, — тяжело обронил Вальдес. — Но я готовил взрыв хранилища вместе с остальными, я, я сам отдавал приказ, и теперь, когда они будут умирать, они будут знать, что я остался жить? — Он вскочил, и Олаф вместо того, чтоб почувствовать угрозу, ощутил только свинцовую усталость. — Разве этого стоят несколько дней? — сейчас было понятно, почему Вальдес получил прозвище «Бешеный». Он мерил шагами кабинет, будто свой, а потом навис над Олафом, упираясь ладонями в столешницу. И попросил: — Если для вас хоть что-то значило… не наше общение, нет. То братство по оружию, что вы так прославляли в наших беседах. Вы должны меня понять. Олаф склонил голову, молча соглашаясь. Он не помнил, чтобы у него когда-нибудь был такой уступчивый характер. Наверное, он просто слишком хорошо понимал Вальдеса. Он вызвал адъютанта, передал ему свежеподписанный приказ, и попросил организовать чай. Вальдес смотрел на Олафа с такой благодарностью, что ему захотелось отвернуться. Вальдес впервые ел сладости — хрустел фруктами и забавно сосал карамель, перекатывая ее за щекой. Олаф старался насмотреться, наговориться на все долгие оставшиеся дни вперед. Может, три, может, пять. От будущего веяло холодом и ужасом. Обещанная судьбой смерть казалась желанней ожидания. Когда Вальдес осторожно, словно боясь спугнуть, провел пальцем по его руке, Олаф перестал дышать. Воздух сгустился, и, тяжелый, вязкий, как желе, обволакивал со всех сторон, не давая двинуться. Вальдес улыбался, но в глубине глаз застыла тоска. — Разрешите мне написать пару писем для своих? Передадите их… потом? — в воздухе повисло несказанное «если сможете». — Как последнее желание. Пусть это давно забытый сентиментальный обычай… — Пишите, — сказал Олаф. Встал, положил на стол стопку чистой бумаги, хлопнул ладонью. Отошел к окну. Теперь тишину нарушали только шуршание ручки и мерный гул ветра за окном. Начиналась весна. Олаф помолчал, привыкая к этой тишине. Спросил зачем-то: — Если представить, что мы могли бы встретиться без всего этого, — он обвел рукой вокруг себя. — Просто встретиться. Тогда — вы бы говорили со мной? Без всех этих игр, попыток выгадать… — Вряд ли, — сказал Вальдес. Зашуршал бумагой. Добавил: — К чему говорить? Или мы бы не встретились, или нам не о чем было бы говорить. Олаф не стал оборачиваться. Писал Вальдес долго. За окном давно померк рассвет, Олаф успел разобрать половину шкафа и сложить несколько стопок документов, которые необходимо было сжечь. Когда Вальдес тихо подошел к нему, у Олафа мелькнула мысль о том, что сейчас довести покушение до конца тому ничто не помешает. — Вот, готово, — Вальдес протянул стопку аккуратно сложенных вчетверо листов. — Будете читать? — Не буду, — сказал Олаф. — Это все? — А как же последнее желание? — тихо сказал Вальдес. И когда Олаф недоуменно взглянул на него, пояснил: — Ваше. Ткнувшиеся в скулу теплые губы заставили Олафа сжать пальцы на ткани мундира, не давая выхода вбитому тренировками рефлексу. Оттолкнул он вице-адмирала достаточно мягко. — Этого ваша нежная совесть точно не вынесет, — отошел, стараясь не слишком спешить, сел за стол, чувствуя себя под некоторой защитой. Пусть и иллюзорной, добавил: — Давайте сегодня обойдемся без манипуляций. Как бы смешно это от меня не звучало. Вальдес обогнул стол, присел, чтобы не возвышаться над Олафом, оперся рукой о его колено. Улыбнулся чуть грустно: — Это мне сегодня терять нечего. А вам еще жить. Дней пять. *** Слова Вальдеса оказались пророческими: ранним утром ударила артиллерия. Ее поддержали залпы с кораблей. Морские пехотинцы заняли рубежи города, ожидая. Личный состав кораблей сражался в водах Хексбергского залива. Олаф руководил торжественной гибелью своей эскадры из командного пункта, развернутого в бомбоубежище под зданием адмиралтейства. Здесь было почти спокойно: только иногда дрожали предметы на столе да поскрипывало что-то, когда над головой, многими метрами железа, земли и бетона, рвались бомбы. Олаф не любил подземные помещения. А на поверхности положение становилось все хуже. Один за другим замолкали связисты. Снаряды были на исходе. Это было неважно — лишь бы забрать с собой больше врагов. Олаф с раздражением бросил наушники на стол, когда в очередной раз замолк в треске чей-то голос. Кивнул, передавая командование начштаба. Прикрыл глаза ладонью, стараясь дышать пореже. В воздухе висела пыль, пахло сухой побелкой и цементом. «Важно… кому?» — мысль была внезапна и тяжела. Не было уже страны, приказавшей Олафу отправиться к чужим берегам, не было, наверное, и командования. Был приказ, отпечатанный на хорошей белой бумаге и лежащий сейчас где-то в груде бумаг, сваленных на стол в кабинете. Были люди. Олаф вдруг вспомнил Вальдеса. И это его «Что для вас родина». Родины скоро не будет. Мучительно болела голова. Олаф отнял руки от лица, положил на стол. Попытался сказать: — Всем… — и закашлялся. Вдруг потемнело в глазах, мир качнулся, но, до боли закусив щеку, Олаф удержался на стуле. Прокашлялся, сказал громко: — Внимание, передать всем. Прекратить огонь, подать сигнал о сдаче. Свяжитесь с федератами, как будет связь, перенаправьте на меня. Их услышали. И уже через час Олаф поднялся по чудом уцелевшим лестницам в свой — недолго осталось — кабинет. Тяжело опустился на стул. Все остались за дверью. Олафу теперь хотелось немного тишины. Он закрыл глаза, из тьмы почему-то насмешливо взглянул Вальдес. Улыбнулся, махнул рукой. Точно так же, как улыбался, когда на его шею накидывали веревку. Он смотрел на Олафа до конца. Олаф не смог, отвернулся, когда пять тел заплясали в воздухе. Не смотрел и потом, все пять дней проходя мимо окон, за которыми болтались повешенные. Просто помнил каждую минуту. Зачем он выбрал именно такой способ казни? Кажется, это должно было быть показательным, устрашать. Вот только кого именно… Когда в дверь вошли, громыхая ботинками, солдаты Федерации, Олаф даже не вздрогнул. Неторопливо поднялся, положил на стол личный пистолет, отошел к стене. — Адмирал Кальдмеер? — громыхнул один из моряков. Высокий, черноволосый. Знаков различия не было видно под накинутой штормовкой. — Это я, — кивнул Олаф. — Адмирал Рамон Альмейда, — представился тот. — Поднимите руки, сейчас вас обыщут, а потом вы отправитесь в поездку. Олаф молча подчинился. Когда на стол, рядом с каким-то бумажным сором и носовым платком, вытащенным из кармана, легла стопка свернутых листов, сказал: — Там есть письмо и для вас. Прошу вас передать остальные адресатам. — От кого? — немного удивился Альмейда. Взял верхний листок, развернул и замер, узнавая неровный почерк. Олафа вывели в коридор, оставив под конвоем из четырех морских пехотинцев. Никуда бежать он не собирался, поэтому просто прислонился к стене и постарался ни о чем не думать. Альмейда все не выходил из кабинета. Двое солдат протащили мимо что-то в брезенте, положили на пол. Один распахнул дверь кабинета, сказал тихо: — Нашли. Альмейда быстро подошел, дернул в сторону ткань, потянулся к чему-то, невидимому для Олафа с того места, где он стоял, отдернул руку. Постоял так, потом обернулся, и Олаф удивился, насколько белым было у него лицо. От горя или ненависти? — задался он вопросом. — Зачем? — спросил Альмейда. — Зачем? — и, в два шага оказавшись рядом, сгреб за воротник, приподнял, швырнул к стене. Олаф встал, отряхнул кровь с пальцев и сделал шаг к брезенту. Затем второй, третий. Опустился на колени, впервые за пять дней смотря и не узнавая искаженные черты. Провел пальцами по векам, стараясь опустить, но нет — стояла минусовая температура, и тело промерзло насквозь. Скользнул пальцами по твердой щеке, по безжизненно вывернутой шее, положил ладони на грудь Было неестественно тихо. Или он просто не слышал сейчас ничего. *** Поездка вышла недолгой. Олафа выкинули из вездехода прямо в пахнущую гнилью грязь. Здесь, на вечно незамерзающих болотах в окрестностях города, уже царствовала весна. Кто-то дернул сзади, поднимая, потому что сам Олаф со связанным за спиной руками не встал бы. — Тебе повезло, — сказал Альмейда. Остальные молчали. Те двое, что принесли тело Вальдеса, и еще трое незнакомых, один из них в чине адмирала. — Если бы я не торопился, то с удовольствием пообщался с тобой подольше. Но Ротгер, — тут его лицо странно скривилось, и он замолк на секунду, — Бешеный и есть бешеный, р-романтик проклятый. Он повернулся к своим, сказал что-то на своем языке. Из вездехода достали лопаты, быстро расчертили место будущей могилы, сноровисто сняли дерн. Жирная, влажная земля полетела в стороны под ударами лопат. Олаф опустился на землю и стал смотреть в небо. Было спокойно, а где-то в вышине барражировал самолет-разведчик. Олаф постарался подумать о том, как проходит сдача кораблей, дошел ли приказ до пехоты, но решил, что это уже вне его компетенции. Тело Вальдеса обернули ало-золотым флагом, обвязали поверх веревкой, бережно спустили на дно неглубокой ямы, слишком длинной для него. «Просчитались с ростом», — подумал Олаф. Вспомнил, — «Повешенные и так вытягиваются». Только когда его толкнули в оставшееся свободным место под ногами тела, и он согнулся в тесной яме, подбирая под себя ноги, он понял, что расчет был верным. — Мы закопаем тебя как собаку, хотя даже этого ты не заслуживаешь, — улыбнулся Альмейда. Олаф посмотрел на небо: синее, с плавающим прямо над ним маленьким белым облачком. Когда на лицо посыпалась земля, он задержал дыхание, и усилием воли заставил себя, сквозь резь, не закрывать глаза, полные песка, до тех пор, пока последний клочок синего не исчез. А потом считал секунды и удары комьев земли, сдерживая рвущееся, не желающее умирать тело. Когда мука закончилась и наступило милосердное забытье, он не понял. *** Ротгер знал, что ему повезет, и на этот раз удача его не обманула. Через два дня брожения по болотистому берегу севернее города, десяток зазря раскопанных кочек и столько же невысказанных, но прекрасно показанных взглядом реплик Олле. Ротгер почти не поверил, когда увидел грязно-бурый, расползающийся под пальцами конец ткани, торчащий из глубины выкопанного на пробу шурфа. *** Время давно перевалило за полночь, Альмейда, закончив свой рассказ, молчал. На столике лежало письмо, про существование которого теперь знало на одного человека больше. В голове у Мария рождались вопросы, и тут же умирали, не найдя выхода. Фальшиво сочувствовать адмиралу он не хотел, как, почему-то, и уходить. Было тихо и как-то спокойно. Свет в комнате они включить забыли и за окном разноцветно мерцали огоньки города. Звук отпираемой двери дома вырвал Мария из размышлений. Зажегшийся тут же свет резанул глаза, на секунду дезориентируя. Потом он разглядел-таки вошедших. — Привет, — сказал его старый знакомец, вихрастый парень, названный в честь. Прямо, не по годам серьезно посмотрел в лицо Альмейде. — Отец, мне очень нужна твоя помощь. Нам нужна. Это для справедливости и для Олле, а еще немного — для истории. На столик, рядом с письмом, звякнув, легла семилучевая звезда, а кольцо, подпрыгивая, покатилось по стеклянной поверхности и, наверно, упало бы на пол, не подхвати его Марий.