Хейл-Стилински-Арджент

Солнце встает. Поднимается над пустырем, что на западе в песке тонет; тенями оранжевыми трассу красит, пикап ржавый, красный, стекла заправки, где внутри, за прилавком, прыщавый парень в кепке "Янкиз" рубится в мобильник. Игрушка какая-то стандартная, стрелялки вроде, где апокалипсис, пушки, зомби - такие раньше за сорок центов брали на денди. Парень язык высовывает, на стуле качается, не замечает, что, когда: снаружи стучит кондиционер, внутри морозильник гудит. – Quedese con la vuelta*, – на прилавок падает бутылка, в чувство приводит, купюры летят под рот открытый и "гейм овер" на дисплее. (Какого?..). Да, Крис перед ним кровь с рубахи оттереть не потрудился. У Криса костяшки сбиты и время на счетчике минутами до конечной. И, конечно, парень знать, кто такой, не знает. Ему и не нужно. Крис усмехается, оставляет еще немного денег в банке из-под кофе и спешит покинуть: не до взглядов фанатичных, он, Арджент, игр не герой. Пикап снаружи, глядишь, развалится. Что ж, не его выбор (выбора-то и нет). Садится вперед, на сидение, кожей обтянутое, двигатель заводит. Отхлебывает виски. Немного, чтобы, черт бы его побрал, с койотами на пару не согнуться. У него дочь и Айзек, и Хейлу обещание за дорогами, шинами поцелованными. Вернется, должен, как ни крути. Рядом Брэйден. Продирает глаза, когда Крис по трассе гонит туда, в Хуарес. В уголках губ корка крови, на животе повязка промокшая, пропитанная, и вздох вырывается рваный, слабый против воли бравой. – Какого... черта? – говорить трудно. – Где он?.. Где... Дерек?.. Последнее, что помнит, - удар в лицо. Это был сапог. Берцовый, со скрипящей подошвой и кровью на носках. Пинали как шавку, ей-богу. – Остался. Брэйден кривится. Кажется, от услышанного, но нет. Она челюсти сжимает разбитые, и это не боль, не то прикрытое избитостью "люблю", которое железом из груди выжгли. Это злость, где желчью: кто тебя, твою мать, просил? Не Крису. Дереку. – Разворачивайся, – выплевывает в лицо, потому что не имели права. Даже если пытали, даже если раскурочили брюшную. Это она выбрала. Она заставила без прелюдий головы сшибать. А теперь бежит шавкой трусливой в место надежное, огнестрельным не сбитое. Бог посмеялся бы, будь он с ней. – Мы. Возвращаемся, – хрипит, чеканит, харкает кровью на кожу сидений в противовес упертому "должна". – Он там умрет. – Если вернемся, умрешь ты, – правдой в простреленное. Она ведь не жилец: насквозь прошитая и наспех сшитая. Крис внешнее подлатал, а моторчик едва - и откажет. – Я вытащу его, как только буду уверен, что ты в безопасности. От беспомощности блевать хочется. Или потому, может, что кишки наружу. Брэйден усмехается: ага. Лучше сдохнет. – А теперь сделай одолжение: держись в сознании столько, сколько возможно. Сколько вытерпишь, - повисает. Если это вызов, она готова. До Сьюдад-Хуареса по прямой сто восемьдесят миль в железной коробке под пеклом. В мыслях - когда выкарабкаемся, ответишь, сукин ты сын. У них же это в порядке вещей - себя под дуло подставлять и в живых умудрятся остаться. // В городе тем временем солнце лениво забирается под оконные рамы, выкрашенные белой краской. По-воровски крадется к стене, осторожничает, смотрит слепящими дырами с поверхности грязных зеркал. Айзек морщится, просыпается, шевелит по привычке пальцами ног, потянуться хочет и. Вспоминает, конечно. Осознавая, понимая, где он, где его руки, где. О боже. Простите его, но он не готов ни к чему из этого. Айзек надеялся, кое-что из прежней жизни уйдет навсегда. Что-то вроде мальчишеской неловкости или гребанного стояка по утрам. А теперь он здесь, в одной постели с ней, Корой, которая во сне настойчиво прижимает его руки к своей груди, и чувствует себя чертовски стесненно, связано, будто вертится в плоскости не своей тарелки. А в черепной тараканы скребут, раздирают словом, именем. Тем, что с его спаяно. В котором слога три. Эл. Айзек выпутывается нескладно, выдергивает руку - обжегся. Себя проводит: тела остывшие и простыни. Они тоже? Где-то в недавнем слитые губы, языки, топленое золото в радужках; он целует ниже, жестче, прикусывает кольцо в соске, на себя тянет зверем, до крови, заставляя за спину цепляться, стонать, чувствовать его тяжесть. А глубже, в подкорке, хрупкость фарфоровых изгибов, взгляды в глаза, ямочки; нежно, невесомо вдоль по молочной коже. Ли. Сон. Эллисон. Скотт говорил: "Она бы хотела, чтобы ты был счастлив. Мы оба, Айзек. Прими это, и ты увидишь: все изменится. Ты должен отпустить ее, приятель". А если он не хочет отпускать? Не намерен, не может. Что тогда? Зря. Айзек мажет взглядом по очертаниям тела под хлопком ткани. Чувствует запах: пахнет ими. Ночью, потом, этим ее "боже, Айзек". В такие моменты он ненавидит быть оборотнем, потому что слышит острее, задыхается, впитывает снова, заново. Глотает ртом воздух, только когда дверь соседней комнаты толкает. Здесь, в обители из подушек, сопит Элли, пуская слюни на плюшевое ухо своего волчонка. Даже не проснулась ни разу этой ночью. Хнычет обычно, глаза спросонья трет, а сегодня волчий Бог бок подставил, пригрел. Айзек, кстати, тоже заснуть смог. Он нормально не спал уже несколько недель, о чем речь, а там, обнимая, сплетая ноги, забылся: что кошмары с ним, Крис вне зоны, Элли за стеной одна. Ночь может изменить? Да, если говорить о полнолунии, оборотнических штучках. А если о нем, них? – Элли, скажи, я облажался? – Айзек хмыкает над абсурдностью всего: вопроса, ситуации. Но он, честно, понятия не имеет, что ему делать. У Скотта есть кто-то - Айзек почувствовал тогда, в Париже. Не спросил только, как он, МакКолл, справляется. Как смотрит на не-Эллисон? Другую, если так проще. У него была девчонка с мечом. Кира, кажется. Пустынные оборотни забрали ее, и Айзек знает об этом. Но та, другая, - не лиса. Связь, запах - почему? Айзек спросил бы сейчас, будь Скотт рядом: разве так бывает? Может сердце биться по двум, разным? Можно влюбиться заново, снова? И снова, и снова. Скотт не ответит. Никогда теперь, потому что Айзек выходит и видит ее, Кору, и понимает: это она, она влюбилась. Осознание не во взгляде, нет. И не в тихом, усмешливом "привет". Это - в нем на ее коже; в нем, толкающемся в нее; в нем. Потому что волчица выбирает волка, и это всегда, навсегда. Его тянет, но в том, человеческом, Эллисон, не Кора. В том Айзек неизменно трус. Он опускает взгляд. Возможно, этого достаточно. Возможно, правильно. А затем Кора напрягается, и Айзек физически ощущает: не он тому причина. Кто-то идет. Поднимается, нет, волочится по бетону ступеней. Приносит кровь - это металлическое, забытое, что сочится сквозь решетки вентиляции и забивается в ноздри. И еще одно. Знакомое, недавнее. Крис?.. Распахивается дверь, ногой выбитая. – Брэйден? – хрипом. Айзеку хватает секунды, чтобы узнать: та наемница, что спасла его от близнецов. Разница только в одном: теперь умирает она, а не он. Забрать боль - самое малое, что они могли сделать. Что он мог. Кора не задает главный вопрос, который на языке вертится у обоих, но он смотрит на нее, и он видит, как дрожат губы. Это Дерек. Дерек, не вернувшийся назад. – Не тратьте силы, выкарабкаемся, – Брэйден одергивает руку; усмешка на губах вымученная, неуместная. Кровь плевками на белизне подушек тоже не из нормального. Атмосфера висит дохлым котом, которого тянут за хвост. Все не так. Секунды ползут часами - Айзек не уверен, минуты прошли или века. Он, право, об заклад теперь не бьется. Убежден только, что кое-что-таки должен. (Кто, если не он?). – Где Дерек? – спрашивает между делом, так, будто треплется о результатах бейсбольного матча по телику. Не отвечают. А он, волчонок, разве знает, что игра не окончена? Здесь тайма нет - бьешь, пока не сдохнешь. По мячу, лицам - разницы нет. И речь-то не о бейсболе, а о дерьме, куда они влезли. Что-то с торговлей оружием, Штатами, границами - Кора проболталась как-то, в один из тех вечеров на крыше. Крис зачем-то кладет руку ему, Айзеку, на плечо. Сжимает по-мужски крепко, будто здесь, в жесте этом, то важное есть, главное, о чем вслух не говорят. Элли. И: – Я должен вернуться, Айзек. Должен. Слово охотника, Арджента или, черт возьми, человека? Того, который с плечом простреленным в пекло лезет снова, не размениваясь, чтобы только вытащить его, Дерека. Дерека Хейла. Из ряда того, где про "своих не бросаем". А они давно - свои? Потери делить на двоих? Или руки в крови? Хейл-Арджент. Айзек не лишний, не чужой среди них, если поймет: Крис не оставляет его, малышку. Крис выполняет долг. Тот, который по человеческому, о котором не просят. По-другому здесь, у них, не бывает: борются не за себя, нет. За своих. Законы дикой природы не в счет: здесь человек управляет волком. Поэтому Дерек не вернулся. Там, среди людей, он не оборотень. Айзек не отвечает. Крис и не просит говорить. Вместо этого спрашивает: – Где она? – Спит, – Айзек кивает в сторону комнаты, сразу понимая, о ком речь. Крис не спрашивает разрешения: он, разумеется, может войти. И он входит, и он стискивает челюсти и ближе подходит, а потом вдруг улыбается, потому что, черт, Элли так похожа на нее. Морщится Малией, вертится во сне, сплетает ладошки, ноги. Он и забыл, какового это - спать с Тейт, которая ночами прижималась к нему животом, забрасывала руки на плечи. Тогда была квартирка в Мейвилле и одно одеяло на двоих. Сейчас - Элли и Хейлы под боком. Крис супергероем заделался, вытаскивая их волчьи задницы. Что ж, годы не меняют. Арджент наклоняется и осторожно, невесомо почти целует, проводя ладонью по каштановым завиткам у висков. Шепчет: – Скоро вернусь. И уже к двери оборачивается, ступает, не оглядываясь, когда слышит: – Папа? – это спросонья, непонимающе, в спину глядя, но Элли чувствует: Крис. И ей не нужно видеть лица, чтобы узнать, понять. – Папа! Пытается с кровати сползти, плюхается на попу, поднимается, хватаясь ладошками за матрац: упа! Балакает еще что-то на своем, Ардженту неизвестном, и он оборачивается (он заставляет себя сделать это). – Папа, па-па! Крис садится на корточки, и Элли хихикает, бежит к нему босая, радостная, в белой майке и с торчащими снизу зубами. – Да, Элли, это я, – прижимает к себе, и в груди колет - это не его, охотничье, это чужое. А она щекой жмется, обхватывает широкие плечи и радуется, радуется, будто он, Крис, что-то огромное. Большее, чем значимый, важный. Необходимый. Но время сквозь пальцы песком, времени до них дела нет. У Криса есть двадцать четыре часа, чтобы вытащить Дерека. Потому что Крис единственный, кто видел: серебряные пули. Там, у них. С осознанием или без, но они убьют его, когда рассвет придет снова. Потому что Дерек не исцелится. (Не будь он оборотнем, давно полег бы). Крис не оборачивается, когда оставляет Элли на руках у Айзека. Айзек делает вид, что не слышит, как надламывается что-то там, в арджентовской груди. А Элли плачет. Элли рвется к двери, за ним, папой. Элли рыдает навзрыд, потому что ушел, потому что эмоции (не свои, нет, других) толковать не умеет, маленькая. Потому что человеком - не волком - привязалась, понимает, что папа был здесь, с ней, а затем раз - и нет, исчез, пропал. – Тш, детка, папа вернется, папа скоро вернется, – Кора у Айзека перенимает, успокаивает, качает в руках. – Элли, Элли, тш, у тебя есть мы: Айзек и я. Айзек и я, – повторяет медленно, тихо, губами к виску прижимаясь, гладя по спине, ручкам. Айзек рядом. Айзек старается не думать о них. Потому что здесь и сейчас их нет. Есть она, Кора, которая знает, что делать: с Элли, Брэйден и сто семнадцатью миллионами проблем. И есть он. Айзек, который слышит плач и понимает только, что не в одном Крисе дело. Во всем, что касается их. // В конце концов, Элли успокаивается, но она вялая по-прежнему и тихая на удивление. Сидит на айзековских коленях, перебирает игрушки; глаза заплаканные, красные. В стороне, возле дивана, тот аптекарь-лавочник, у которого Айзек однажды покупал лекарство для малышки. Смотрит понуро, качает головой, говорит что-то быстро и по-испански. Кора рядом недовольно хмурится, встревает, объясняет. Затем вступается Брэйден, и Айзек задумывается зачем-то над тем, сколько языков она знает. (Разумеется, это не имеет значения). У нее голос усталый, вымученный, но, однако, твердый, возражений не терпящий. Разговор (неясный, непонятный) таки заходит в тупик. Кора хмыкает невесело. Аптекарь в очередной раз (девятый, десятый?) мотает головой, и смоляные засаленные кудри падают на его выкорчеванный морщинами лоб. Айзеку без подкованного языка ясно: бессилие. Что ж, Хейлы не из сговорчивых - Лейхи знает, Лейхи на опыте собственном прочуял, прочувствовал. Но мексиканец времени не теряет, мексиканец на Айзека смотрит пристально, долго. В колодцах глаз черных, бездонных одно - ты. – Иди с ним, – бросает вдруг Кора. – Хесус даст тебе кое-что из лекарств, – и добавляет зачем-то, – пожалуйста. Того утреннего, спокойного, счастливо, нет. Взгляд утомленный, но Айзек видит, как проскальзывает что-то. Теплота: ему, для него. – Все будет в порядке, да? – перехватывает руку, и прикосновение, касание - это током бьет; это то вчерашнее, настоящее. (Что же ты делаешь?). – Нет ничего, с чем мы не смогли бы справиться, Айзек, – звучит надеждой. Мнимой, выдуманной - плевать. Она есть, должна быть, и Айзек знает, верит. Не на них, нет. На выход. Мимолетная улыбка на губах, а после - холод разнятых рук и когти, по прутьям ребер скребущие. Кора делает вид, что не чувствует себя чертовски паршиво. (Не впервой ведь, так?). Берет волю в кулак и держится день, вечер: когда пытается Элли развеселить, бодает, щекочет поцелуями; когда разрывает слипшуюся от крови майку, отлепляет повязку от раны гнойной, рваной; когда протыкает иглой кожу; когда гасит свет. Брэйден во сне дышит прерывисто, хрипло, и от этого паршивей вдвойне. Кора поднимается на крышу. Ждет Айзека, чтобы сказать, что он ошибся тогда, в один из их вечеров; что ей, черт возьми, страшно, она боится, в ужасе, потому что понятия, что делать, не имеет, но он не приходит. Ни в полночь, ни после. И она сдается. Никакая не сильная-девочка-Хейл. Лора была, но не она. Кора плачет. Растирает слезы по лицу, сморкается в рукав, шмыгает носом, и ей, честно, плевать, как выглядит, слышит ли кто или видит. Ей страшно не когда-то там. Ей страшно сейчас, Господи, чертовски, потому что она теряет их - семью. Они же де-факто всего лишь дерьмовые остатки, а жизнь нацело делит. Жизнь делит. – Дерек, ты не оставишь меня, сукин сын, ты не можешь, ты обещал мне, – конечно, в пустоту, в черноту ночи, неба тихо, надрывно. – Пожалуйста, Дерек. Кора дрожит, цепляется руками за плечи, раскачиваясь, чувствуя себя уязвимой, и это, право, худшее. Потому что она, Кора, не имеет права на боль. Не сейчас. И тогда она поднимается. И она заставляет себя быть сильной, быть Хейл. (Кто, если не она?). А где-то там, через мили, трассы и мексиканские пустыни, Крис говорит Дереку, что они победили.