Ласка

Солнце, утопая в ломаной линии крыш, ласкало светлые стены гостиной, расчерчивая их отпечатками оконных рам, складок легкого тюля и тонких веток, что покачивал за стеклом ленивый ветер. Виктор мог бы сказать, что тепло закатных лучей никогда не сравнится с теплом, которым одаривают его взгляд Юри, объятья Юри, любовь Юри. Виктор мог бы сказать, что цвет мягкого розового заката бледнеет на фоне румяных скул и ушей Юри, когда он в смущении опускает взгляд, слушая открытые заявления о собственной до-смерти-необходимости, очаровательности и мягкости и к-себе-до-хруста-прижимательности. Виктор мог бы сказать, что Юри не какое-то там Солнце — Юри центр его Вселенной, его единственный источник тепла и жизни. Виктор молчал, глубоко дыша от щемящих до тихого скулежа нежности и обожания в груди, сияя глазами таким беспредельным счастьем, что ресницы плавились и щеки полыхали. Они были на диване, и Виктор, развалившийся поперек ног Юри, вжимался грудью в его бедра изо всех сил, а сам Юри, откинувшись на мягкую спинку, запустил руки в его волосы. Юри, прикрыв глаза, перебирал мягкие пряди, текущие сквозь пальцы. Они почти не путались, падая на свои места, когда руки переплывали к другой части головы, и легко поблескивали в мягком закатном свете. Юри переходил с поглаживания волос к легкому массажу головы, иногда невесомо почесывал кожу короткими ногтями, чаще — захватывал в ладонь большие пряди и потягивал их в стороны. Виктор с шумом вдыхал. Ощущение мягких волос Виктора в руках умиротворяло Юри, ненавязчиво вытесняя из головы все мысли, оставляя наедине с моментом. У шеи волоски были совсем короткие, почти сбритые, они упруго упирались в кончики пальцев и приятно пружинили. Юри обожал это. Самые длинные пряди, передние, он по многу раз пропускал сквозь пальцы, аккуратно закручивал, неловко плел косички. Юри мог бы заниматься этим вечно. Казалось, руки никогда не устанут, ноги не затекут, закат не закончится. Юри ловил легкие мурашки, ощущая ненавязчивые поглаживания пальцев Виктора у колена. Виктор обводил выпирающую угловатую коленку с едва заметным нажимом; поднимаясь выше, скользил по внутренней стороне бедра, следуя за полоской шва на штанах, но не пересекал незримую черту; выводил несколько мелких узоров и возвращался обратно. Они оба были в состоянии ленивой полудремы, и даже когда солнце добралось до дивана и расцветило лица глубоким розовым, не шелохнулись, оставаясь наслаждаться согревающим нежно теплом набирающих силу весенних лучей. «Я люблю тебя больше жизни», — проходились кончики пальцев по ушной раковине. «Ты смысл моего существования», — легко касались бедра мягкие губы. Ничто не нарушало тишины.