Глоток противоречий

      У Чуи в глазах лёд, а дыхание — вулканический пепел. У него холодная кожа, а губы обжигающие. Тонкие пальцы и по-птичьи острые ключицы. Взрывной характер и расчётливый ум. Уверенная ненависть и осторожное доверие.              Чуя — блядский комок противоречий, грёбаная статуя в личном музее, которую хочется огородить высоким забором и провести по нему ток. Чтобы никто не трогал. И желательно не смотрел.              Чуя — бескрайнее минное поле. Чую хочется убить, сжать пальцами шею, почти умещающуюся в ладонь, переломать позвонки и смотреть, как лёд в глазах тает и оставляет лишь талую безжизненную воду. Чую хочется трахнуть до ломоты в руках, потянуть пальцами за ошейник, впиться в рот, укусить и заставить стонать, как самую горластую портовую шлюху. Чую хочется погладить, провести по разметавшимся волосам, вплести в них пальцы и помассировать кожу головы, накрыть одеялом и усмехнуться, глядя, как он сворачивается комочком.              Опасный, ядовитый, едкий. Страстный, гибкий, громкий. Трогательный, безобидный, невинный.              Чуя слишком разный, чтобы относиться к нему одинаково.              Дазай думает, что понимает его. Просчитывает каждый его шаг, но снова наступает не туда, подрывается на колком слове и разбрасывается кровавыми ошмётками. Собирается обратно, аккуратно заматывает бинты и отвешивает шутливый поклон, слыша в свою спину отборную ругань. Дазай знает другое применение его языку, но оставляет это на следующий раз.              Сосёт Чуя божественно. У него сразу же краснеют губы, вспыхивают алым щёки, а кожа становится бледной, глаза злыми, и хрипит он так сильно исключительно от ненависти, а не от члена, долбящегося в глотку.              Дазай думает, что, наверное, это трудно: трахаться с тем человеком, которого ненавидишь, хотеть того человека, которого ненавидишь, доверять тому человеку, которого ненавидишь.              В этом есть своя прелесть, свой шарм, своя грань, по которой они оба ходят.              Тончайшее лезвие кинжала, они едва держатся на нём, балансируют, сталкивают друг друга вниз. И в итоге летят в чёрную пропасть вдвоём.              Дазай думает, что Чуя ничерта не цепной пёс мафии, он не комнатная собачонка. На нём есть ошейник, но нет поводка. Он умеет кусаться, но не знает команд. Дазай пытается обучить, пытается пристегнуть поводок к ленте ошейника, но обжигается и сажает на цепь сам себя. Невидимую, но толстую и прочную.              С Чуей — любопытно. Чуя заставляет умирать его каждый раз, а потом возрождаться из пепла его дыхания. Вдавливать в кровать, стену, пол, во что угодно. Царапать белую кожу, обводить языком бледные веснушки и метить изгиб шеи укусом.              Пёс — не Чуя. Пёс — Дазай. И этот факт тошнотворно приятный. Садомазохистский. Ненавидимый.              Для них обоих.              Чуя — личное самоубийство Дазая. И он ревностно оберегает его, обещает, что утянет за собой. Шепчет на ухо, лижет мочку и втягивает её зубами в рот. Чуя вздрагивает, впивается в его плечи пальцами и шлёт на хуй.              Дазай тихо смеётся и не верит. Он сильнее перехватывает его ноги под колени, закидывает одну себе на плечо и оценивает растяжку. Чуя откидывается на матрас и смотрит из-под ресниц, закусывает нижнюю губу и шевелит бёдрами.              — Ты всё-таки та ещё течная сучка, да, Чуя? — Дазай наклоняется, переламывая его тело напополам и с удовлетворением ловя болезненно-возмущённый выдох. — Виляешь хвостом, чтобы тебе скорее вставили?              — Ты не понял? — Чуя щурится и скалится, в его глазах расцветает ледяной пожар, пожирающий Дазая. — На хуй — это туда.              — Нет, Чуя, — Дазай гладит его по бедру, обводит косточки большими пальцами и резко дёргает на себя, глядя, как лицо Чуи перекашивается, как он резко хватает воздух губами и скребёт ногтями по спине. — На хуй — это сюда.              — Мудак, — шипит Чуя. И сам насаживается глубже.              Противоречия, жажда боли — причинить и получить, жажда крови — вспороть чужой живот, вывалить кишки, растоптать их, а после вскрыть свою грудную клетку и выкинуть ненужное, прогнившее сердце, жажда победы — неискренняя, лживая и давно почерневшая.              Никто не хочет победы, они оба хотят сдохнуть. Дазай чувствует это острее, безжалостно заражая желанием Чую, видя, как зараза распространяется по его телу, начинает течь по его венам и заползает в разум, овладевая им.              Дазай не оставит Чую здесь. Одного. В ошейнике, к которому можно пристегнуть поводок.              Дазай — собственник. Настолько, что даже после смерти не хочет отпустить. Собственник и трус. Потому что боится, что кто-то сможет сделать то, что оказалось не по силам ему.              Сердце Дазая тоже прогнившее, всё тело — сплошная гниль, рухлядь и рассыпающийся прах. Наверняка в его способностях есть ещё и умение управлять какими-нибудь иллюзиями, иначе почему всё вокруг считают его до сих пор живым?              — Ты заебал, Дазай, — бурчит Чуя, осматривая синяк на шее. Завтра он станет лиловым, и его будет не так просто спрятать под одеждой.              Дазая устраивает такой исход событий. Он дёргает Чую сзади, валит на себя и окольцовывает руками, не давая выбраться. Чуя сопротивляется несколько секунд, а потом затихает, кладёт затылок ему на плечо и смотрит в потолок.              — Ненавижу тебя, — говорит Чуя.              — Я знаю.              Чуя сосредоточенно и громко дышит, ёрзает и быстро засыпает, устраиваясь удобнее. Дазай трогает губами его висок и упирается подбородком ему в макушку.              Он чувствует, как они падают в бездну, о дно которой не могут никак разбиться. И в полёте разрывают на мелкие клочья друг друга, швыряются ошмётками мяса, выцарапывают глаза и раздирают когтями до костей.              Но почему же так хорошо от этого? Почему хочется продлить это падение чуть дольше, чем требуется, а не перерезать Чуе глотку сейчас, а себе секундой позже?              Дазай знает ответ. Он ему не нравится. Он никогда не скажет его Чуе. Он просто его знает и думает: да, и правда, на хуй — это сюда.