votre (к сожаленью)

В помещении, в которое входит Лухан, можно организовать катакомбы или камеру пыток; потолок увенчан трубами, освещение – свисающие лампы на шнурках, стены голые, кое-где прилеплены автомобильные номера. Идеальный бар, чтобы страдать. По лицу небритого уже лет сто бармена видно, что люди только за этим сюда и приходят. «Остаюсь», решает парень, мельком пробежавшись по ассортименту алкоголя, нацарапанному мелом на доске. Из семи деревянных столов занято трое, но замечает Лухан только один – у окна. Потому что серединное место у окна – его, всегда и везде. По наполненности бутылки на столе парень делает вывод, что место будет пустовать. И шагает уверенно к блондину, чей лоб так и магнитит к поверхности стола. - Ты ведь никого не ждешь, - констатирует Лухан, отодвигая стул, садясь напротив, полностью обосновываясь. Сегодня уверенность у него можно брать в долг без возврата. Даже наглость одолжить. Ею полны все движения. Блондин вздергивает голову, хмыкает, качается назад-вперед. - Уже – нет. Устал за последние три года. Лухан с собой носит трубочку в куртке, как раз на такие случаи, чтобы хлебнуть чужого запоя. Он пододвигает к себе стакан, между тем смотря на корейца. Тот на голову выше, на часа два пьяней, на года три младше. И не похож на ведущего лайтового моно-вечера. - Кто-то тебе должен? – спросил Лухан, вспомнив поговорку про обещанное. - Ага. Склад нервной пряжи, пару тонн выпаренной соды, Мертвое море, литр крови и коллекцию эхо-криков, - кивает блондин, крутя на пальце зеленую резинку для волос. Кончики жутко красные, видимо, он передавливал их себе. - Зачем ты это делаешь? – на памяти китайца так мальчики переставали дуреть после класса пятого. - Чтобы хоть где-то заглушить чувствительность, - в состоянии парня фокусировка – дело гиблое, но увидеть напротив глаза глазами всё-таки удается. – У тебя уже два вопроса, я не задал ни один. Нелогично, учитывая, что ты нарушил моё пространство. - Пустующее или заполненное тоской с примесью перегара, - кивнул Лухан, жестом прося официанта принести что-нибудь, дабы вечер продлился еще, а не кончился вскоре двумя суммами «лицо+дерево». – Зовут меня Лухан. Я китаец, ненавидевший Корею из-за одного человека, из-за которого сюда приехал, из-за которого сегодня здесь. - Какая любвиподобная закономерность, - многозначительно, насколько это возможно спустя 0,5, произносит парень. - Да вообще, - тяжко вздохнув, Лухан разверзает наболевшее. – Всё в такие моменты становится одним «из-за». - Я Сэхун, я ненавижу одного человека из-за Кореи, - говорит блондин, отбрасывая резиночку. – Из-за того, что в ней так много людей, слишком быстрый интернет и возможностей потеряться в осознанном, смыв свою ответственность за любимых. В этот момент официант символично приносит тарелку с суши, взглянув на которую, Лухан проворачивает ход заманчивой улыбкой. - Похоже, мы тут с одной проблемой? - Без решений. - И выхода. - Не вырвать. - Не заглушить. Сделав глубокий вдох в унисон, они пододвигаются ближе одновременно, точно север почувствовал свой юг. У Лухана странное ощущение, будто сама лампочка над их головами стала светлее и накаленнее. Как удачно отпинывания металлической банки привели его в этот бар. Или нет. Он не знает. Но после дня молчания и внутренней мясорубки внезапно проснулось то самое желание дать слепить кому-нибудь свежий фарш. - Меня парень по переписке бросил, - начинает он первый, поддав храбрости из мутного стекла. – Мы с ним переписывались год, говорили, ругались, сходились, ненавидели, любили – кругами, каждый раз ожидая конца. В очередной раз всё сложилось так, что я сжимал в руке билет в Сеул, а он расплетал все связи. Сэхун внимательно слушал его с пригашенным взглядом, в котором можно было провидеть строение логики в мыслях. Лухан хотел его сразу предупредить, чтобы он там её не искал. Да, немногих придурков таких можно найти, что будут любить сквозь сеть, километры. Но ответом не следовало вешание ярлыка. Потерев подбородок и дав прожевать, блондин спросил: - И что же там было? «Дело не в тебе, а во мне?» «Мы разные?» «Я не хочу чего-то серьезного?» «Сейчас не время?» Лухан головой показал «нет», пригубив ободок стакана и дав Сэхуну еще одну попытку, которую тот не упускает: - Еще, может, «у меня другой?» - В точку, - старший вспоминает про наглость и забирает резинку, решив использовать её как методичное конструирование в восьмерку (бесконечность). – Причём просто, как ответить на «как дела?» Как дела? – Люблю не тебя. Сэхун усмехается с такой горечью понимания, что даже приятно. Его пространство растекается на двоих. - И ты всё равно прилетел. - Только чтобы оплевать все места, которые мы хотели сделать своими, - ну вот, Лухан уже и носом нелепо шмыгает, они с Сэхуном, считай, почти родня, – и потом вспоминать, что я был в метре от своего мира, но так к нему и не шагнул. - Глаза его видеть боятся. - А сердце кричит «убей». - Но удается убивать только себя. Лухан поднимает ресницы, что уже готовы были намокнуть. - Твоя история, похоже, страшнее. Сэхун какое-то время молчит, разглядывая кольца на столе, словно определяя, достаточно ли старым был дуб, не уничтожили ли его слишком рано. - У моего было три на стороне, одна вообще девушка, и все – лучше меня. Не такие же. Лучше. Я знаю это наверняка. Сказанное следом не зависит от фактора потребления выпивки за последние минуты. Лухан искренен в словах: - В это с трудом верится. С твоими-то данными. Или ты влюблён в глупца с низкими потребностями? - Я влюблен в высшую степень ума с перечнем требований, - ответил Сэхун, однако, не обижаясь и обхватывая одной ладонью запястье. – И что самое паршивое, я не могу повесить вину на него, на себя, на вешалку, гвоздик в стене. Он думал, всё несерьезно, а значит – можно. Меня прибило еще то, что моё «несерьезно» было ниже других «несерьезно». За соседними столиками лампочки перегорели, а над ними угрожала лопнуть. Лухану уже казалось, что ветер с улицы каким-то мистическим образом перебрался ему в глаза. Здесь, в Корее, ему дышалось иначе, а улицы подсознательно окрашивались в красный, все осадки – по его душу, а солнце – злая насмешка. Сейчас, здесь, ему впервые за неделю показалось возможным расправить плечи. У Сэхуна в бессознательном взгляде было всё, что требовалось для колоссальной заплатки. - Ты ведь не стал поддерживать его театр, поднявшись с земли на сцену? – в надежде спросил он у блондина, шепча про себя «пожалуйста, хоть ты будь из нас умным». - Я пока на ступенях, - уклончиво ответил Сэхун, поглаживая пальцами палочки от суши. – Сложно развернуться и выйти из зала, понимая, что кто-то играет твою жизнь за спиной. - Боишься обнаружить себя полым, - пробормотал под нос Лухан, ныряя памятью во время, когда всё вокруг – всё – отзывалось только ассоциациями. Он любил так, что рядом не было ни частички его, но всё казалось им. И это была клетка. В которую входишь. И входишь. И входишь. Сэхун тем временем уже переместился подбородком на локоть, а столик маленький, что им приходится соприкасаться руками. У кого-то из них – ледяные, у кого-то – горячие. Но разборка теряется, как и все воспринимаемые тактильности, что составляли сейчас меньшую долю осознанного. Внутри каждого было всё многоатомней и сильнее. За толстыми окнами дождь или град, что-то, издавающее звук в соприкосновении с асфальтом. Во время перерыва между накатами Лухан невзначай вспоминает вслух: - А мне еще сегодня идти некуда. Самолет мой завтра, а деньги на оплату комнаты закончились вчера. Но я скорей сотку одеяло из луж, чем пойду к нему, хоть и знаю адрес. - Ты выглядишь точь-в-точь как нечего-теряющий, - Сэхун разглядывал Лухана из-под опущенных век. Его кожа – Лухан лишь сейчас заметил – оставалась бледной вопреки всем опустошенным стаканам. – Именно поэтому я тебя не прогнал и сразу тебе открылся. Потому что ко мне будто подсело зеркало. - А ты мне просто понравился, - продолжая вечер честности, ответил старший. – И я всегда сижу у окна. Они вместе впервые по-доброму рассмеялись. Этот бар чудо, этот бар золотце, он работает до утра, он выполняет все капризы, как, например, второй сет суши и выключение ненавязчивой музыки просто потому что хочется послушать дождь. И совместную, проходящую между ними тишину. Лухан - «нечего-терявший», а потому вместо вызывающих троеточий расставляет восклицательные знаки в пространстве и спешит дальше по своей бездне. - И мы почти во всём друг друга не понимали. Например… - это иллюзия мира, они ждут атаки с неба, их накроет бомбой, и всё исчезнет, как не было, - я читал ему жизнь раздавленного художника, кричал, вот, смотри, это первородная несправедливость и небывалое рвение творить, это гений, послушай, разве не слышишь? Его «ага-ага» мне стоило несколько выворотов наружу. - А что тот художник писал? – прищурившись, интересуется Сэхун. Лухан дышит через нос, стараясь не дай бог не развалиться просто из-за интересов. - Рабочих. Грязный труд. Движение люда, простого, низкого, он находил в этом красоту, он стремился к ней. Всеми силами помогал. И любил всё, при этом в истории оставшись как сумасшедший, а на деле… «Нужно любить, любить как можно больше…» -« Ибо в любви – подлинная сила, и тот, кто любит, тот делает много», - продолжил за него Сэхун, настраиваясь на нужный нерв. Лухана захлестнуло и захлебнуло – «он знает!» - Он вобрал в себя всю нравственность того времени, - был первый нормальный его вдох, - я так хотел, чтобы он тоже это прочувствовал. - Сейчас я согласен скорей с предсмертной фразой, нежели с этой, - вновь горько усмехнулся Сэхун, уже на двоих предвкушая цитирование в один голос. - Печаль будет длиться вечно. - Печаль будет длиться вечно. Лухан тоже падает на локоть, запинаясь в воздухе, а Сэхун говорит: - Я давал ему слушать песни, которые чужими голосами говорили мои слова, но он их не слышал, не понимал. Приходилось говорить, что это – послание, а не просто колыбельная для хорошего сна. - Чтение между строк по указке – такое убожество, - соглашается Лухан, поморщившись. Он не видит и чувствует слабо, что вместо полотенца уже сжимал чужую ладонь. - Тупой и тяжелый, как любой Лев, - рассеянный Сэхун чужое шкрябание пальцами воспринимает абсолютно спокойно, как надо, как нормально, а что? Чья-то боль может стать твоей, влиться в уже существующую. - Я ему читал гороскопы, приводил факты, проводил аналогии, в ответ слышал только «чушь», - сознается Лухан, - и смешное «все Овны такие наивные?» - Нет, мы упрямые и своевольные, - сжимая пальцы в кулак, в заточении которого оказались другие, отвечает Сэхун. - О, ты тоже? Я – 12. - Когда эти цифры так же напьются и поменяются местами, буду я. Они уже не находят на поверхности стола что-то, кроме друг друга, а больше им пока что уже ничего не нужно. Только терроризировать друг другу кожу и сплетаться. - Я писал его строку в адрес чаще, чем расписывался за зарплату, - скрежет зубами Лухан, оставляя на запястье красные полосы ногтями, - А у меня в ящике ни одного его письма. Сэхун смотрит, как красное постепенно переходит в белое. - Я рвал ему страницы из книг. Самые важные. Снимал со стен картины, вынимал фотографии из рам, и можно подумать – вещи, вещи, низко о них жалеть, но я рвал, снимал и вынимал себя. Развалился не мой дом, а я. - Кусочные, - закивал Лухан, уже не контролируя свои метафоры, - теперь мы – кусочные, пазлы, разграбленные пазлы, кто-то злой отобрал половину и заставляет теперь собирать. - Даже пел песни, - под пальцами Сэхуна мокро, на губах – мокро, и везде – теплое, противное, - пел, с моим-то голосом! H…Here is a plea… From my heart to you… - Nnnobody knows me. As well as you do. - You khow how hhhh… - дальше должно было идти вверх, но Сэхуну уже было не осилить из своего-то дна. Он взглядом уперся в замысловатый узел из их рук, что они сделали, и расправил мышцы на лице, по-прежнему, черт возьми, снежном. – Лухан, мы не в порядке. Тому не требовалось поддакивать, его согласие уже выступало в углах глаз. Дождь за окном прекратился, а лампа над ними замигала. Бомба приближалась, час близок. - У меня есть китайский фонарик, - уже без перегородки в горле говорит Лухан, - пойдем, запустим с моста? На улице менее уютно и безопасно, а вдыхаемый воздух кажется не кислородом, а токсинами, скручивающим что-то внутри. Махинация «отыскать в два ночи адекватного прохожего с зажигалкой» проходит на удивление успешно, после которой, нагнувшись над Хан, с перил, парни зажгли фитилек под кроваво-красным пакетом. Пока он летел в лучшие края, далеко и надолго, Лухан с Сехуном смотрели и завидовали возможности оторваться и взлететь. - Всё сгорает, - комментирует блондин, вложив в каждое слово по несколько смыслов. Лухан своевольно хрустит его кожанкой, растирая о ней зудящий лоб (от сердца отдает?). Они очухиваются только во дворе, в котором младший поднимает голову к девятиэтажке. - Эй, Лухан… - Очень смешно, - фыркает тот, - я завтра лучше в иллюминатор вылезу, хоть интересней. - Нет, я о другом, - Сэхун поворачивается к нему корпусом, в его взгляде – тысячи намеренностей на глупости и обнулившиеся сожаления, - давай им отомстим? - Что? - Из дыр можно сделать тоннель и проехаться по нему с ветерком, - бесспорно пьяный усмехается парень, вынимая из кармана джинсов ключи, - а живу я в пяти минутах ходьбы, если поддерживать друг друга. Ориентация отправляется к фокусировке, а здравый смысл с тоской смотрит им вслед, рассчитывая улизнуть в любой подходящий момент. Кажется, это он и был, иначе почему Лухан врезается в Сэхуна, раздирая тому грудь тисками и шипит в подбородок: - Хоть раз тебе хотелось… убить в себе способность восприятия только из-за одного чувства? - Или обострить всё самое эгоистичное, что только можно в себе отыскать, - продолжая плести на одном языке их реквием, шепчет Сэхун, после чего мажет щеками по чужим холодным вискам. - Понимаю. - Болею. - Разделяю. - Разрываю. Открывая глаза, Сэхун уже слышал шелест белья в ногах и чужое дыхание, прерывистое, как человека бодрствующего. Приподнявшись на локтях, он взглянул на спину с выпирающими позвонками, что виднелась на краю кровати. За плечами просачивался свет от экрана телефона; Лухан прикусил палец одной руки, второй что-то вводил в строке. Почувствовав движение, он повернулся к Сэхуну, встретился с ним взглядом. Их способность попадать в цели передаваемого продолжало действовать и сейчас. А потому они сразу всё поняли. Влет. Моментально. Не испытывая нужды и не обнаружив смысла отрицать то, что требовало отрицания. Логика, рациональность, адекватность, тот же здравый смысл подняли бы бунт на их безмолвные вердикты друг другу. - Мне нужно только забрать свои вещи, - говорит Лухан ровным голосом, а Сэхун кивает на мобильный в его руках. - Что ты ему написал? - Нужную реплику, - ответил старший, замедленно моргая, - всякую смешную чушь, с которой и начнется спектакль. - Ты никогда не опустишь занавес, - констатирует Сэхун, зная, что его ждет та же дорога. - Прости, - говорит Лухан такое смешное и ненужное Сэхуну слово, поднимаясь с кровати, - Мы сами выбираем эту дорогу. Сами делаем себе хуже. - И не в силах перестать. - От боли тоже можно быть зависимым, - парень бросает взгляд на ненавидимый им город в окне, - если она берет начало в сильном чувстве, составляющим всего тебя. Их молчание скрепляет всё сказанное, понятое, пережитое и переболевшее вместе. Несмотря на превосходную складываемость их кусочков, Сэхун не знает, как следует попрощаться, когда Лухан стоит в прихожей, полностью одетый, и такой необычно незнакомый в утреннем свете окна. Впрок было б рассмеяться ситуации, не будь она так грустна. - Не убивай, - вот, что он говорит, неуклюже улыбаясь в проеме двери и прислоняясь к косяку, - есть еще множество того, что стоит через себя пропускать. Лухан тоже в ответ улыбается. - Надеюсь, когда-нибудь, и для него я стану просачиваемым. И всё выйдет. - Обязательно выйдет. Парень протягивает на память Сэхуну ту самую лампочку, что он бессовестно стащил во вчерашнем баре, искренняя веря, что она – уникальна , после чего скрывается за дверью, на прощание говоря, уже в пол-оборота: - Может, в другой жизни, Сэхун? - В той, что перестанем жить, как люди – разрушая себя. Обязательно.