***
Врачи много пьют. Этот стереотип веселил в медицинском, начал надоедать во время врачебной практики, набил оскомину во время развода и, наконец, уступил место равнодушию в Академии и после нее. Врачи пьют, как и остальные люди и гуманоиды. Что с того? Джим поглядывает на флягу и выдает: «Ты все ноешь о космических вирусах, но совершенно не задумываешься об опасности склеить ласты от какого-нибудь внезапного тромба». Боунс отмалчивается. Алкоголь снижает уровень белка фибриногена, который участвует в свертывании крови. Кровь сворачивается хуже, соответственно, уменьшается риск тромбоза. Смерть от тромба в мозгу или сердце ему точно не грозит. Спок говорит: «Хроническое употребление алкогольных напитков может привести к уменьшению количества нейронов». Боунс не согласен. Употребление даже ста граммов виски не вызывает гибели нейронов. Безопасный порог — это сорок граммов чистого этанола в день для мужчин. То есть те самые сто грамм сорока процентного напитка. Тот виски, который Боунс таскает во фляге, имеет даже меньшую крепость. Спок продолжает свою лекцию о связи нейронов и когнитивных способностях, Боунс слушает вполуха. Еще в начале XXI века земные исследователи выяснили, что умеренное употребление алкоголя благоприятно сказывается на умственных способностях, причем по сравнению с людьми, принципиально не пьющими. Боунс лично читал эти исследования и видел графики, когда работал над статьей для «Журнала земного медицинского общества». Он бы красочно послал Спока изучить эти материалы — раньше, не сейчас. «Серьезно, док, ты флягу начал цеплять на пояс рядом с коммуникатором», — это уже Скотти. Вот от Скотти он никак не ожидал. Это удивляет, но не настолько, чтобы пускаться в объяснения того, что алкоголь в малых дозах уменьшает количество клеточных самоубийств. А также увеличивает содержание в крови липопротеидов высокой плотности и снижает риск развития слабоумия и нарушений памяти. Боунс готов привести сто и один аргумент, почему он может выпивать в день одну маленькую флягу без риска для здоровья и службы. Иногда он думает, что это дело уже пора записать на диктофон и включать при необходимости. Но здравый смысл подсказывает, что это его маленькая чертова фляга и его личное дело. Поэтому на все попытки поговорить о вероятных проблемах с алкоголем он закатывает глаза и отмахивается.***
Он отмечает легкую тревогу всякий раз, когда голос Джима из интеркома объявляет, что новая миссия заключается в исследовании неизвестной планеты. Тогда он идет на мостик и встает позади капитанского кресла. По протоколу он не должен покидать медотсек, но быть среди командного состава альфа-смены лучше, чем ждать и вариться в собственном соку. Да и Джим меньше нервничает, чувствуя дружескую поддержку. Это одна из причин. Вторая заключается в том, что в этот момент формируются списки разведгрупп. До Маккоя, они, разумеется, дойдут, но позже, в виде приказа иметь под рукой медкарты и быть готовым оказать первую помощь. Боунс предпочитает ознакомиться с ними заранее, а сделать это можно только на мостике. Поэтому он наворачивает круги, раз за разом проходя мимо голоэкрана со списками и словно невзначай кидая взгляд на обновляющиеся данные. Или просто встает за капитанским креслом так, чтобы экран был в поле зрения. Тревога усиливается и превращается в тянущее, тоскливое чувство, когда «Энтерпрайз» встает на орбиту. К этому моменту формирование списков завершается. В хорошие дни фамилия Чехова там не значится, и Боунс спокойно уходит в медотсек готовить медкарты и трикодеры. В плохие — а таких большинство — он тянется к своей маленькой фляге. Алкоголь, кроме прочих его плюсов, немного притупляет страх. Боунс далеко не трус. Медколледж, затем Академия, развод с женой, обретение, потеря и снова обретение лучшего друга в лице Джима, да и в целом служба во Флоте — все в его жизни способствовало закалению характера. Даже гребаный страх перед космосом сходит на нет, если видишь его в иллюминаторе постоянно. Ворчит Боунс скорее по привычке. Другое дело — страх потери. Было больно терять отца, сокурсников, Джима. Всякий раз ножом по сердцу, когда теряешь кого-то из экипажа. Боунс не представлял, насколько было бы больно потерять Чехова — поэтому отказал ему тогда. Слишком сильно привязываться, когда можешь в любую секунду лишиться — это пострашнее астрофобии будет. Это вон Джим со Споком разобрались. Они могут наслаждаться друг другом и не думать, что эти часы, вероятно, последние. Боунс так не сможет. Вступи он в эти отношения — и заглохший страх вылезет во всей красе, как долбаный Ктулху из океана, и опять придется топить его литрами алкоголя. И топиться в нем самому, если однажды этот страх окажется оправданным. Блядскую тревогу, возникавшую вместе с фамилией Чехова на экране, можно залить глотком виски. Блядскую тоску, возникавшую всякий раз, когда навигатор спускался на планету, можно завалить работой. Гипотетичесую блядскую боль от потери он не заглушит ничем. Нет, пусть лучше и он, и Чехов живут спокойно. Лучше он будет потихоньку выпивать свои безопасные сто грамм в сутки.***
Джим, естественно, не согласен. Он сам не дурак и знает, что эта маленькая фляга на работоспособность доктора Маккоя не влияет. И к доктору Маккою у него нет никаких вопросов, а вот к лучшему другу Боунсу — есть. Поэтому он приходит в медотсек и приносит новую бутылку бурбона, видимо, решив, что клин надо вышибать клином. — Я надеюсь, этот твой запой однажды закончится. — Заткнись и пей. — Боунс, я знаю, что ты боишься за Чехова. — Пей, говорю. — Я имею в виду, сколько раз мы едва его не потеряли. Вся эта история с Кроллом… — Была очень неприятной, но мы ее пережили. — …и Ханом до этого. Еще эти космические вирусы, которых ты любишь вспоминать, склеить ласты можно и от них. Или от гостеприимности каких-нибудь аборигенов новой планеты. Или от неизвестных аномалий. Еще он мог бы зависнуть в виде сгустка атомов и энергии при сбое транспортатора, шарахнуться чем-то в инженерном, запутаться в проводах, подскользнуться на банановой кожуре… — Вот ты сейчас вообще не помогаешь. — …все это время, Боунс. А пить ты начал, только когда он сам к тебе подошел. Я просто пытаюсь понять. До этого ты так не боялся за его жизнь, или что? От ответа спасает пискнувший падд. Кирк моментально отставляет стакан и тянется проверить сообщение. Судя по довольному выражению лица — приказ от Звездного Флота. — Боунс, нас направляют в новый сектор. — Мне что, сплясать по этому случаю? — Не бухти. Мне надо протрезветь. — Первый шкафчик, третья полка снизу, оранжевая коробочка слева. Возьмешь одну и запьешь водой. Подействует минут за пятнадцать. — А быстрее? Мне на мостик надо. — Могу предложить гипо. — Так, третья полка сверху или снизу?.. И Кирк ускакал, напоследок хлопнув по плечу.***
Он не пьет во время высадки разведгруппы на планету. Один глоток — чтобы забыть о наличии фамилии Чехова в списке, и ни каплей больше. Не потому, что надоело ловить на себе взгляды — плевать на них; просто Боунсу нужно сконцентрироваться на работе. Чем он вполне успешно и занимается. Пропавший сигнал все на мостике восприняли с легкой тревогой, но без паники. Такое случается. Завихрения в атмосфере планеты, ее магнитное поле, геология — да мало ли причин может быть. Связь восстановили через четыре минуты. Он не пьет, пока группа остается на планете. Зато после, когда материалы отправляются по лабораториям, а капитан отдает приказ сниматься с орбиты и объявляет пересменку, Боунс идет на погруженную в полумрак обзорную палубу, где и делает глоток виски. Спасибо, космос, за еще один день (почти) без приключений. В следующую секунду он готов проклясть всех научников, вулканцев и старших помощников, а также осветительную систему «Энтерпрайз», которая работает по принципу имитации земных дня и ночи — из-за нее он не заметил Спока и перепугался, когда остроухая морда внезапно появилась в поле зрения. — Простите, доктор, я не хотел вас напугать. Маккой отмахивается и снова прикладывается к фляге, на этот раз основательно. Спок молчит. Он знает этот тип молчания. В полумраке можно разглядеть, как старший помощник слегка сдвигает брови и поджимает губы. Руки заведены за спину, плечи напряжены. Пассивно-агрессивное молчание. Так Спок ведет себя, когда недоволен, но «выражение своей позиции по данному вопросу с точки зрения логики не является обязательным». Джим от таких выкрутасов бесится, Боунсу тоже неуютно. — Ну чего? Темный взгляд за секунду метнулся в сторону фляги и обратно к космосу за стеклом. Боунс давит поднявшееся внутри глухое раздражение. — Не нравится, что я снова пью? Обычно он не тратит силы на объяснения. Но гребаный список фамилий и внезапно пропавшая связь с десантом хорошенько натянули его нервы. А теперь вынырнувший из темноты недовольный Спок явно собирается сыграть на них этюд для вулканской арфы. И Маккой высказывает ему все, что подумывал как-нибудь записать на диктофон: от справедливых замечаний о «не твоем вулканском деле» до описания биохимических процессов, благодаря которым он может не опасаться тромбоза, апоптоза, ишемии, слабоумия и нескольких сотен видов уничтожаемых спиртом космических вирусов. Потрясающая, достойная вулканской логики лекция. Только Спок не впечатлен. — Доктор Маккой, дело не в алкоголе. И выпустивший пар Боунс застывает с открытым ртом. — Алкоголь — это следствие. — Так. И что же, по-твоему, причина? Спок пару секунд молчит, и это еще страннее. Обычно у него всегда готов ответ. — Вы стали ходить с фляжкой и регулярно употреблять ее содержимое два целых семь десятых месяца назад. Примерно в то же время между вами и навигатором Павлом Чеховым состоялся разговор… — Я прибью Джима. — Доктор, насильственные действия в отношении капитана флагмана… — Фигурально, — выплюнул Боунс и снова отвинтил крышку фляги, — Хотя вообще-то он заслуживает парочку гипо, от которых отнимается язык. Длинный болтливый язык… — Доктор, Джим не собирался делиться со мной этим, — тут Спок помолчал, словно подбирая слова, — Это… мое упущение. Я не предусмотрел, что его сознание может содержать конфиденциальную информацию, и вовремя не поставил ментальный щит. Боунс пожал плечами. — Что, ребята, мелдингом балуетесь? — потом вдруг осознал, при каких обстоятельствах могло иметь место слияние разумов, всполошился и выставил ладони, — Неважно. Не хочу знать. Спок отвернулся к стеклу. — Учитывая понизившуюся с момента разговора эффективность работы лейтенанта, а также ваше регулярное употребление алкоголя, вступить в отношения было бы… — Спок, если ты скажешь «логично», я кину в тебя флягой. — Ваша манера перебивать уменьшает шансы завершить диалог конструктивно. Боунс сосредоточенно уничтожает виски. — Ваш страх… понятен. Вам кажется, что своим отказом вы проявляете милосердие по отношению к нему и к себе. Однако можно предположить, что если Чехов однажды погибнет при исполнении, вы будете жалеть, что не узнали его получше как друга или партнера. — Я уже говорил, что это не твое дело? Спок разворачивается к нему всем корпусом и заглядывает в лицо. — Вы мой друг, доктор Маккой. Логично, что я хотел бы видеть вас счастливым. Боунс жалеет, что выхлебал уже всю флягу. После таких заявлений необходимость выпить ощущается острее.***
Скажи мне, что ты пьешь. Что пил Чехов, он не знал. Русское происхождение должно было коррелировать с водкой, но в его шкафчике был бурбон (шикарный, между прочим, бурбон, и Боунс решил, что при случае заменит пропажу на нечто равноценное). Содержимое его бокала на дне рождении Джима он не приметил — не до того было, но зато услышал громкий рассказ о скотче, изобретенном одной старушкой в России. Может, Чехов держал ту бутылку в шкафчике не для себя, а пил исключительно по праздникам. Боунс не знал. Он долил в бокал еще виски. Правило «скажи мне, что ты пьешь» не работало, потому что образ навигатора плохо вязался с алкоголем. Он не имел температуры, текстуры, запаха и вкуса. Только звук, цвет и форму. Звуком был его русский акцент. Даже если уже привык, иногда надо активно вслушиваться, чтобы понять. Мягкие межзубные согласные превращались в «с» или «з», «в» и «у» подменяли друг друга в неожиданных местах, резкое раскатистое «р» особенно сильно выделялось в нетипично четкой артикуляции. И Боунс скорее усыновил бы триббла, чем признался кому-то, что откровенно млел от произносимого в этой манере слова «доктор». Цветом и формой была прямая спина под желтой тканью, когда он был на мостике, или сутулая и обтянутая красным, когда помогал Скотти в инженерном. Бледные округлые кисти рук с гибкими пальцами, уверенно порхающими по экрану или держащими инструменты. По-детски большие глаза, цвет которых Боунс тщетно пытался восстановить в памяти. После того короткого разговора Чехов избегал смотреть на него. Сухие приветствия кивками, и все. Никаких влажных взглядов и неловкого молчания во время встреч в коридорах, никаких глупостей. С виду так и не скажешь, что хуже работать стал. Маккой припоминал себя в его возрасте: юный студент медвуза реагировал бы на отказы более бурно. Чехов справлялся не в пример лучше, чем он тогда. Да и сейчас Маккой справлялся откровенно хреново. Вся эта ситуация с пропавшей связью тому подтверждение. Пока мостик пытался связаться с десантом, доктор мрачно оглядывал голоэкраны. Чем сложнее ситуация, тем хладнокровнее надо себя вести, обстоятельства требуют ясного ума. Сейчас был не тот случай, но он все равно сосредоточился и начал восстанавливать в памяти курс планетологии. К концу третьей минуты насчитал полтора десятка причин исчезновения сигнала. К концу четвертой связь вернули, и Боунс медленно выдохнул. И только тогда позволил себе обратить внимание на реакцию тела. Сердце колотилось как бешеное. Будь к нему сейчас подключен пульсоксиметр — зашелся бы в истерическом писке. Внешне он себя ничем не выдал, спасибо, опять же, разводу, службе и Джиму — научили выдержке нечеловеческой. Заметил его состояние только Спок. Наверное, потому что сам был тем еще тихушником. Еще виски, и в этот раз пьем за наблюдательных вулканцев, которые носят армию чертей в своих ментальных омутах и могут разглядеть этих же чертей в соседнем болоте. Впрочем, с болотом он загнул. Но по-другому назвать то, куда его затягивало, наверное, нельзя. Беспокойство за жизнь Чехова было сродни тому беспокойству, которые он испытывал по отношению к каждому члену экипажа — пока Чехов не пришел в медотсек со своим «Доктор, я по личному вопросу». После этого беспокойство переросло в сильную тревогу, и Боунс стал таскать флягу. А сегодня его захлестнул тот самый страх. Хорошо контролируемый, но самый, мать его, настоящий страх. Всего лишь оборвавшаяся на четыре минуты связь вывела его из равновесия и заставила выпить всю флягу сразу после окончания альфа-смены. Скажи мне, что ты пьешь. Боунс пил виски, и, вероятно, все-таки был трусом. Если так пойдет и дальше, он будет вынужден подать рапорт об отставке. А чего, собственно, тянуть? Боунс придвинул к себе падд, но снова отложил в сторону, когда заметил, что промахивается по кнопкам. Так не пойдет. Рапорт нужно подавать на трезвую голову. Добрел до ванной, поморгал в темноте и произнес «Свет на сорок процентов», но из-за заплетающегося языка система распознала команду только со второго раза. Горько усмехнулся, вспоминая, что у Чехова тоже вечно возникают подобные проблемы из-за акцента. Подставил голову под кран, постоял немного под холодной водой. Запоздало пришла мысль, что в тумбочке есть таблетки и даже раствор для гипо. И еще одна: эта отставка будет побегом. Та же трусость. Он выключил воду и уставился в зеркало. С носа капала вода. Это ни разу не выход. Он окажется на Земле, Чехов останется в космосе. Это будет еще хуже. Да и Джим, вероятно, не примет его рапорт. В тот раз они не договорили из-за приказа следовать в новый сектор, и Боунс был этому рад. Признаваться в собственной трусости сложно даже себе. Что сказал бы капитан, узнай он, что после того разговора с Чеховым все фобии его друга усилились? Что он отказался от отношений из страха перед чужой смертью? Наверное, что-то вроде «Эй, ты же не перестал со мной дружить, когда Хан убил меня». Какая же чушь лезет в голову. Он еще раз сунулся под воду. Прополоскал рот, с силой потер лицо. И вот тогда в голову пришла третья мысль; Боунс понадеялся, что она будет на сегодня последней и быстрым шагом покинул каюту — пока не передумал. Минута до турболифта, несколько секунд внутри, еще минута до лейтенантских кают второго класса. Полминуты, чтобы найти нужную. Итого почти три. Еще где-то с минуту он стоял и тупо пялился на дверь. Руки почти высохли и теперь мерзли, вода натекла с волос за шиворот и холодила спину. Вся решимость куда-то испарялась. Вспомнилось собственное «Не трать на меня время», после которого Чехов с нечитаемым выражением лица встал и ушел, вспомнились все свои страхи, гребанные голоэкраны со списками на мостике, пропавшая связь. К концу четвертой минуты вспомнился Джим и его реакция на рассказ о признании: «Дурень ты, Боунс. Боишься сделать больно себе и ему, и делаешь еще больнее». А потом логичный Спок со своей нелогичной фразой о счастье. К концу четвертой минуты Боунс звонит в дверь.***
Прежде чем поцеловать, он низко наклоняется и делает первый вдох. Чехов только что из ванной — готовился ко сну — и от него пахнет ментоловой зубной пастой. Губы еще влажные, но немного жесткие, обветренные, потому что он их облизывает и кусает, когда нервничает. Еще он удивительно умело целуется. Правда, в своей манере, перемежая долгие глубокие поцелуи с невесомыми прикосновениями и полуукусами. Ладонь царапается о чуть шершавую щеку, контраст горячего языка и холодного ментолового привкуса ошеломляет. Кудри мокрые. Маккой загребает их пальцами, зарывается носом и вдыхает терпкую отдушку шампуня; оттягивает, заставляя запрокинуть голову. Сквозь собственные алкогольные пары ощущает чистый запах тела; осторожно прикасается губами к шее, чувствует пульсацию яремной вены под кожей. Прижимается, пробует на вкус. Попытки Чехова что-то сказать проваливаются одна за другой, срываются на стоны и сбитое дыхание. Все, что Маккой различает — это только «Леонард» с растянутой «а» и раскатистой «р» на конце, и обкатанное русским акцентом собственное имя пульсирует в ушах сильнее, чем «доктор». Хочется сказать что-то в ответ, но формулировать мысли не получается: Боунс слишком много думал и слишком контролировал себя в последнее время, поэтому эти попытки он оставляет. Проще показать. Проще завести ладони ему за спину, очертить пальцами поясничную мышцу и потянуться вверх. Пересчитать позвонки, задрать ткань, выше и выше. Выяснить, что спина, прямая под желтым и сутулая в красном, в темноте и без одежды соблазнительно прогибается в пояснице. Чехов тоже запускает ему руки под форменку. От работ в инженерном у него мозоли на ладонях, а пальцы и тыльная сторона исцарапаны; «настучать по шапке Скотти и принести регенрирующую мазь» — Боунс мысленно делает пометку, но через несколько мгновений никаких мыслей вообще не остается из-за того, что Чехов этими руками делает. Остается уткнуться носом куда-то в ключицы и дышать, дышать, сминая пальцами рукава, судорожно хватать чужие предплечья, не то останавливая, не то направляя. И в итоге мягко остановить — потому что это должно быть не так. Можно поддаться желанию взять то, от чего так долго отказывался, но оба они заслуживают больше. И Чехов, который не послал его и не захлопнул дверь перед носом, хотя имел полное право, и сам Маккой, который слишком долго шел на поводу у своего страха. Оба они заслуживают не голодных и торопливых движений, а медленных ласк, долгих чувственных поцелуев, нежных прикосновений и плавных оглаживаний. Всего того, что позволит почувствовать друг друга по-настоящему. Образ Чехова, до этого состоявший только из звука, цвета и формы, наконец обретает запах и вкус.***
Некоторые вещи меняются, некоторые остаются неизменными. Например, он по-прежнему пил бурбон только с Джимом. Один раз их прервал Спок: отрапортовал о состоянии дел на мостике, встал над душой и извел капитана своим пассивно-агрессивным молчанием. Зато после констатировал, что «влияние алкоголя на человеческое сознание довольно интересно», и Боунс понял, что старпом имеет в виду их с Джимом ментальную связь. Как именно захмелевший разум ощущается телепатией, он спрашивать не стал, потому что, опять же, некоторые вопросы все-таки слишком интимны. Сулу продолжал пить пиво, но дегустаторский интерес внезапно подменился научным. Павел как-то обмолвился, что рулевой стал часто пропадать в лаборатории за изучением пивных дрожжей. «Может, новый вид выводит». Ухуру с абсентом он больше не видел. Он в принципе видел ее редко, не считая встреч на мостике во время альфа-смены. И это было странно, потому что, судя по журналу, она довольно часто посещала медотсек. Чэпел с выпивкой он тоже не заставал. Свежий можжевеловый аромат продолжал тянуться за ней шлейфом, но теперь это были духи. Еще она стала в редкие свободные минуты почитывать какие-то статьи. После одной из них задумчивая Кристин поинтересовалась, что доктор Маккой думает о различиях в неземных диалектах английского языка — и густо покраснела на его «Я доктор, а не лингвист». Джейла, судя по словам Скотти, изучала материалы о двигателях внутреннего сгорания и собиралась собрать парочку крошечных каров, работающих на этаноле. «Чисто ради интереса», — разъяснил инженер. «Чтобы гонять на них на пару с Кинсером по ангару», — сообщил более осведомленный Павел, который в свободное время бегал помогать. От него же Боунс узнал, что Джейла в принципе интересуется техникой до-варповой Земли и втихую готовит для Скотти какой-то раритетный подарок. Сам Скотти по-прежнему обожал скотч. Ничто в этом мире не могло быть более стабильным.***
Павел, как выяснилось, особых предпочтений в алкоголе не имел. Изредка составлял компанию Джейле и текиле, иногда — Сулу и пиву, но теперь все чаще Сулу и его пивным дрожжам. К водке относился спокойно, как и к бурбону. — А на кой черт ты тогда держал бутылку в шкафчике? — Не поверишь, хранил для тебя. А зачем ты взломал мой шкафчик? — У меня тогда в медотсеке бурбон закончился, а нашему капитану нужна была поддержка. Так что я настроил трикодер на этанол и пошел… Тут Павел начинает так заразительно смеяться, что Маккой тоже невольно улыбается. — Ну чего? — Я просто представил, как ты крадешься по темной палубе с этим… алкоголеискателем в руках. — Нет такого слова, Павел. И бутылку я, кстати, собирался вернуть. — Да ладно, тебе нужнее. — Не смешно. Я пью уже гораздо реже, — не хватало еще, чтобы он тоже начал подкалывать на тему зависимости. — Да, мне сказали. — Сказали? — Ну, Скотти говорил, что ты носишь флягу на поясе с коммуникатором. А я ее не вижу, значит, перестал. — Скотти, значит. А сам ты не замечал? — Я старался на тебя вообще не смотреть. И не думать. На мостике пялился в экраны, вне смены бежал в инженерный. — Понятно. Какое-то время оба молчат. Боунс прикрывает глаза и напоминает себе, что жалеть об упущенных трех месяцах бессмысленно. Надо наслаждаться тем, что есть, не взирая на страхи. — Ленн. — Ммм? — Ты из-за меня пил? Так. Это еще откуда взялось. — С чего ты взял? — Время сопоставил. Кудри растрепаны, губы припухли и покраснели, слабая извиняющаяся улыбка. Боунс смотрит на него и ощущает болезненный, почти щемящий прилив нежности. — Считай, что я из-за тебя почти бросил. Скажи мне, что ты пьешь, и далее по тексту. Боунс по-прежнему пьет виски — любой, кроме орионского, бурбон с Джимом и скотч со Скотти — но несопоставимо реже, чем раньше. И чувствует себя человеком, который способен смотреть в лицо своим страхам.