Take care of business

В Нью-Йорке душное, отдающее прелостью, лето; пыльные окна раскрыты настежь в каждом доме, выпуская последние крохи прохлады из комнат на улицу. Шумные мальчишки, которым нипочем жгущее улицы солнце, скачут вокруг повозки со льдом, заставляя старого коня нервно вести ушами. Жарко настолько, что хочется хорошенько приложиться к бутылке зернового виски. Довести себя до теплового удара и проваляться пару часов в заспиртованном забвении. Гортхаур совершенно не стесняется сесть голой задницей на стол, констатируя и без того известный факт: - Сраное лето. Сейчас бы лежать на отдающем океаническим прибоем пляже Брайтон Бич, а не на продавленном матрасе в сраном Куинсе. Гортхаур говорит, что звезды отсюда видны лучше. Пиздит, конечно; явно видны проблемы с крышей. Не с той, что обеспечивает Бауглир "Рыбам", а с его собственной. Уже насквозь дырявой и прохудившейся, не выдерживающей даже самого легкого житейского шторма. Артано любит гнать волну и брагу из слив, крепкую и прозрачную, как слеза. Бауглир не может, наконец, разобраться, что его раздражает в этом двуликом. Пожалуй, больше, чем чужая привычка тянуть гласные в омерзительном "моя прелесть", он ничего не вспоминает. Город буквально плавится на части, добавляя в вязкую какофонию звуков стук с ближайшей стройки. Нью-Йорк растет и ширится, а вместе с тем - увеличивается влияние, как и ответственность за него. Прессинг со стороны полиции, требующей свой куш после каждой не слишком законной и закрепленной кровью сделки, мелкие сошки, пытающиеся рявкнуть на босса, не побоявшись отмщения. Все как уколы булавкой, мало ощутимые, но раздражение копится себе потихоньку, как проценты в банке. Гортхаур предлагает ему шипучую дрянь в "Рыбах", что Мелькор выпивает не глядя, еще долго после отплевываясь под хохот этого сумасшедшего. Вот уж кто ничего не боится. Священник на очередной проповеди читает про дьявола, являющегося в ликах разных и искушающего лживыми обещаниями. Бауглир сам давно не святой, а в церковь таскается для поддержания образа - да, на руках моих кровь, но всю ее я отмолил. Артано на это лишь восхищенно присвистывает: - Какая потрясающая двуличность. Если старый Том и начинает заводить спиричуэлс, то Гортхаур показно кривится, откладывая смычок и выдувая стакан водки залпом. Как после этого не валится с ног, черт его знает. Черт, с которым он явно распивает за партией в карты. Артано крутит в пальцах тяжелый револьвер, сделанный под заказ, жалуясь, что совсем не понимает, как обращаться с оружием. Врет, хотя стоит признать единственное - член в тонкой руке смотрится куда уместнее. Бауглир не вздрагивает, когда почти над самым плечом свистит пуля. Соседи снова будут жаловаться. Это не Форест-Хилс, и тем более не пьяный Манхэттен, где такие украшения в каждой комнате. Причудливые инсталляции, впечатанные во свежеокрашенные стены. И порой проскакивает шальная мысль - Гортхаур, убери с него пьянство, укороти язык и выброси этот сраный контрабас, залитый всеми напитками мира, был бы отличной правой рукой. В нем есть та хватка, что выискивает Мелькор среди зеленых храбрецов, заявивших, что хотят связать жизнь с таким камнем на шее. Только свободолюбивая сволочь, скорее, бахнет об пол бутылку очередной легковоспламеняющейся дряни. Вот с чем схож Артано - с крепкой текилой, от которой в голове мутно и прячешь скорее по карманам спички, чтобы та не взорвалась ярким фейерверком. У текилы тоже есть свои недоброжелатели, и пока Гортхаур срывает голос в пьяном безумии, которое охватывает "Рыбы" неизменно при наступлении темноты, Бауглир пополняет свою коллекцию утопленников на Гудзоне. Весьма обширную, нужно заметить. Ведь что только не сделаешь ради любви.