Болеть им

Стайлз любил Дерека. Отдавал всего себя, менялся, подстраивался, совсем забывая о себе. Болел им и плевал на свою гордость. Впускал в дом, в кровать, в сердце. Открывал нараспашку двери и ждал когда же он придет и тихонько их прикроет, повернет дважды ключ и больше никогда не уйдет; и не впустит никого тоже. Но Хейл только заглядывал туда, иногда, в неделю раз, проверить жива ли еще вечно молодая мальчишеская душа и любит ли его, бессердечного, черствого ублюдка. Проверял, убеждался, что все в относительном порядке и уходил, оставляя дверь открытой. Стайлз молчал. Иногда, когда было совсем невыносимо, срывался с места, закидывая в карман ключи от старого джипа. Залезал в окно к Лидии Мартин и сидел у нее ночи напролет. Рыжая не говорила с ним, молча открывала бутылку дорогого виски и доставала два бокала. Они смотрели "Дневник памяти", а Стайлз мечтал о любви без боли. Но глядя на красные глаза Мартин и двадцать три игнорируемых Джексоном звонков с ее телефона, понимал - такой не существует, и тот, кто однажды сказал про любовь, как про порхающих бабочек в животе был абсолютно, невероятно, беспредельно неправ, любовь - это чертов зоопарк, и животные в нем топчут тебя, втаптывают в грязь, пытаясь сбежать из этой надоевшей клетки. Когда Дерек, соскучившийся либо по остроте ощущений, либо по издевкам над парнем, приходил, Стайлз затыкал рот своим принципам, целуя его и отдаваясь самозабвенно, пропуская мимо стойкий запах роз на его одежде и не замечая кроваво-синие отметки где-то на шее, той же формы, что и губы Дженнифер, новой учительницы литературы. Он стонал, выкрикивал, вышептывал в мужское плечо его имя, когда холодные пальцы накрывали возбудившуюся плоть. Выгибался навстречу мокрым поцелуям, проводил руками по накаченной спине, обводил пальцем ту самую завитушку - трискелион, да, Хейл, я запомнил - и отпускался ниже. Облизывал, заглатывал, рисовал языком непонятные узоры по пульсирующему от желания члену и почти никогда не слушал тихое, издевательское, на выдохе "Послушный мальчик" перед пиком Хэйловского наслаждения. Стайлз выворачивался наизнанку. Менял себя по устоям Дерека, сходил по нему с ума, л ю б и л. Жил ради раздражённого "Смотри, блять, под ноги, Стилински" и крепкой, сильной руки, что придерживала от очередного падения. Дерек игрался. Без зазрения совести сначала спасал от столкновения с асфальтом хрупкую куклу, а потом, убедившись, что она в его руках, ломал ее, медленно, по кусочкам, по мелким-мелким частицам - так больней. Тот, кто сказал, что любовь - это счастье, невероятно ошибся. Или, наверное, вовсе никогда не любил - Стайлз это знает, он в Дерека по уши и еще чуть-чуть сверху.