Red – Of These Chains
«Земную жизнь пройдя до половины, Я очутился в сумрачном лесу...»
Обилие белого режет глаза до невыносимости, до непроизвольного желания зажмуриться и начать тереть их тыльной стороной ладони. Весь интерьер школы состоит из белого, как напоминание о том, к чему они должны стремиться, чем могут стать, чего достичь. Черный – цвет нищих, работяг без мнения и права голоса, что батрачат по сотне часов в неделю на благо общества, но недостойны банального «спасибо» за свой труд. Серый составляет общую массу – средний класс и учащиеся всех возрастов, цвет людей, на которых держится все их мироздание, и цвет неопределенного будущего, центр градиента, который может уйти как в черноту самого низа общественной лестницы, так и остаться в стабильной серости существования, и, в редких случаях, избавиться от грязи и возвыситься до белого. Белый – цвет элиты, цвет силы, цвет свободы. Жалкой и извращенной ее формы хотя бы. У Чонина нет амбиций, чтобы любить белый цвет, но у него есть присущее серости послушания, чтобы с ним смириться. Поэтому он сжимает кулаки покрепче, в попытке действительно не потянуться к глазам, заработав тем самым уничижающий взгляд надсмотрщиков и последующий выговор, и старается сосредоточиться на речи директора, которая, к счастью, уже движется к концу. Еще минут десять, и младшим курсам позволят занять сидячие места, пока выпускникам будут вручать их дипломы. Стулья расположены слишком близко, из-за чего сидящий рядом Сехун каждый раз, аплодируя очередному поднявшемуся на сцену студенту, задевает его локтем. Это отвлекает, заставляет переводить взгляд на своего соседа, а лишний раз смотреть на Сехуна Чонину не очень нравится. Потому что он такой же белый, как стены их учебного заведения, а ослепляет и того сильнее. На сцену вызывают Чхве Минхо, и Чонин чувствует, как напрягается Сехун. Интересно, почему? Они ведь даже не были близко знакомы. Просто очередной выпускник принимает свой аттестат и жмет директору руку. - Учитель опиши мне их удел Невыносимы этих воплей звуки... Тишина в зале, и до того бывшая идеальной, теперь становится просто гробовой. И судорожный вдох Сехуна практически оглушает Чонина. Странно, что его не слышат остальные. Но всеобщее внимание приковано к сцене, где Минхо смотрит на опешившего директора со снисходительной улыбкой и ждет, действительно ждет хоть какого-то ответа. И отсутствие его, кажется, срывает все еще оставшиеся блоки. - И отвечал Вергилий: "Лишены они свободы Скованы их руки.. Диплом выпадает из трясущихся рук, но шаг выпускника тверд, как и голос. Минхо занимает место на аванс-сцене и, пока еще руководство не успело отойти от шока, продолжает громко зачитывать никому не известные строки. - А скорби их отныне так сильны, Что худшей доле, большему мученью Они увы - завидовать должны. Давно толпа подвергла их забвенью Их не спасают, но и не казнят Приговорив к бессрочному презренью… Выпускник окончательно срывается на крик, хрипит и надрывается, бурно жестикулирует, пытаясь донести что-то хотя бы до одного человека в этом зале. Чонину страшно от слов, что отражаются от стен и, проникая в самое нутро, скручивают внутренности в тугой комок, но он не понимает их. И вряд ли хоть кто-то на это способен. - От жалких тварей отведи свой взгляд Ступай за мной твое страданье мнимо..." Я сделал шаг… Минхо действительно ступает вперед, занося ногу над пустотой перед сценой, но подоспевшие надсмотрщики успевают схватить бунтаря подмышки и заткнуть ему рот. - Но отступил назад, - одними губами шепчет Сехун, вызывая в голове Чонина взрыв из тысячи вопросов. *** Завтрак следующего дня проходит в непривычном молчании. Чонин, конечно, не сказал бы, что каждое утро в столовой стоял шум и гам, такое поведение все-таки считалось недопустимым, но имели место быть разговоры о домашнем задании или о полученных из дополнительной литературы знаниях, а сегодня тишину разрывает лишь звук ударяющихся о тарелки вилок. Но в этом безмолвии Чонин слышит гораздо больше, чем могло быть действительно произнесено вслух. Естественно, все думают о произошедшем на выпускном. Кто-то осуждает, кто-то пытается понять смысл этой выходки, быть может, пара человек размышляет над услышанным, но большинство интересуется, чем же все закончилось для Чхве Минхо. Он не был первым бунтарем в их школе, не стал даже первым на их памяти. Всем было доподлинно известно, что такие вольнодумцы подвергались зачистке, а потом возвращались на учебу, чистенькими, лишь с нужным багажом знаний. А в чем-то даже меньшим. Любой контакт с чужим мозгом являлся ювелирной работой, и мастеров, которые могли избавить человека только от непринятых в их обществе мыслей, не задев при этом другие аспекты знаний, было ничтожно мало, и работали они явно не в школах. Обычно преподавателям сообщалось о предположительных сферах, в которых могли зацепить данные при удалении, и в процессе учебы они их, как правило, восстанавливали. Минхо школу окончил, то есть вернуть его на учебу не могли, но и выпустить в мир такого, бракованного, тоже не позволялось. Вывод напрашивался один. Только вот никто не знал, допускалось ли системой убийство инакомыслящих. И знать не хотел. А Чонин, наверное, остается единственным человеком на всю школу, который думает не о Минхо. Его гораздо больше волнует Сехун, который после инцидента с бунтарем умудрился сбежать из зала, который явился в их общую комнату лишь далеко за полночь, а утром ушел раньше, чем проснулся Чонин, который отсутствует даже сейчас на завтраке, и который оброс слишком большим количеством секретов за какие-то жалкие сутки. *** Сехун появляется аккурат к началу занятий. Ловко проскальзывает в класс одновременно со звонком, но до того, как учитель переступает порог кабинета, и занимает свое место, сложив руки по краям стола, как положено. На его лице привычная непроницаемая маска, и Чонин тщетно пытается разглядеть за ней ответ хоть на один вопрос. Тщетно, потому что сосредоточиться на анализе чужой мимики не удается - отвлекает повязанный на тонкой бледной шее красный платок. Взгляды всех в аудитории обращаются к Сехуну, что сидит с неестественно прямой спиной и, очевидно, готовится принять удар. - Господин О, - Сехун поднимается с места, когда учитель обращается к нему, - не соизволите ли объяснить свой неподобающий внешний вид? - Сегодня год со смерти моей матери. Это платок принадлежал ей.., - он запинается, не успевает придумать, что еще сказать в свое оправдание. - Вы выбрали неподходящее время, чтоб почтить память усопших. На сегодня я прощаю ваше поведение, но впредь имейте больше уважения к школьным правилам. - Да, сэр. Сехун садится, и Чонин видит, как он выдыхает, а по лбу стекает капелька пота. Любому другому подобное поведение не сошло бы с рук, его бы точно оставили после уроков, проводя многочасовую лекцию о тех самых школьных правилах, и почему нельзя их нарушать. Потом донесли бы информацию об этом инциденте до директора, а тот отдал бы приказ надсмотрщикам, чтоб те повнимательней присмотрелись к нерадивому ученику, не наблюдается ли за ним еще каких прегрешений, за которые можно будет со спокойной душой отправить на зачистку. Но Сехун сын действующего мэра, и попирать его желание уважить память матери, означало бы проявить неуважение к почившей жене мэра, а значит, и к самому мэру. Школа не может позволить себе конфликты с властью, и Сехун это прекрасно знает. А Чонин знает, что мать одноклассника действительно умерла весной, но не в начале учебного года, а почти в мае. Дальнейшие же действия Сехуна вызывают в Чонине еще большее недоумение. Учитель в ежедневном ритуале проходит между рядами, выкладывая на столы таблетки, что призваны улучшать концентрацию и повышать работоспособность мозга, что на белом полотне стола выглядят будто капля крови на свежевыпавшем снегу. И Чонин, все еще не отрывающий взгляда от Сехуна, наблюдает, как тот подносит круглую капсулу к губам, но только делает вид, что проглатывает, скатывая таблетку по руке куда-то в глубь рукава. Как прилежный ученик Чонин обязан доложить об этом, но почему-то он просто прикрывает на секунду глаза и переключает внимание на доску, давя в себе ощущение приближающейся бури. А вся тысяча вопросов к Сехуну соединяется в один. *** - Что происходит? Чонин честно старается не выглядеть слишком нетерпеливым и агрессивным, когда после уроков хватает Сехуна под руку и ведет в их комнату, отвлекая внимание и самого парня, и окружающих увлеченным лепетом на тему высшей математики. Но, стоит двери захлопнуться за их спинами, отталкивает от себя Сехуна, заставляя встать напротив, и преграждает своим телом выход, лишая возможности скрыться в запутанных коридорах школы. - Скажи, Чонин, кто мы друг другу? – внезапно спрашивает Сехун. - Соседи, - с какой-то неуверенностью произносит Чонин. - Тогда я не вижу смысла отвечать тебе. - Друзья? – Сехун издает непонятный смешок и встряхивает рукой. На пол выпадает та самая утренняя таблетка, которую сын мэра поднимает и подносит к глазам, задумчиво рассматривая. - Даже если так, через неделю ты выдашь меня с потрохами. Тебя гложет еще не убитое в тебе любопытство, и я не склонен его удовлетворять. - Почему «еще»? – Чонин не оставляет попыток вытянуть из Сехуна хоть что-то, цепляясь за незначительные детали, на деле – задавая самые правильные вопросы. И это приносит свои плоды. Сосед тяжело вздыхает, устало трет виски и садится на кровать, через силу начиная рассказывать. - Ты когда-нибудь задумывался, почему все, даже «черные», особенно «черные», безропотно принимают свою судьбу? Ответ прямо перед тобой, - красная капля занимает свое место посреди белого стола. – Эти таблетки на самом деле призваны подавлять волю, эмоции, делать из нормального человека тупого робота: какую программу в него заложишь – тем он и будет. Прикажешь копаться в грязи – он пойдет, скажешь работать по двадцать пять часов в сутки восемь дней в неделю, разбирая какие-то безумно важные бумажки – он с радостью это выполнит, на благо общества же, велишь управлять городом или целым государством – он будет управлять. - Я всегда думал, что «белые» имеют привилегии, что раз уж они могут решать за других, то за себя уж точно в праве, - Чонин позволяет себе отойти от двери и занять место рядом с Сехуном, понимая, что тот теперь от его вопросов никуда не сбежит. - Единственное наше отличие – это количество власти. - И кто же закладывает эти программы? - Система, общество, сам мир, в котором мы вынуждены существовать. - И ты…? - Просто придурок, которого все это не устраивает. - Что планируешь делать дальше? - Этого я тебе не скажу. Если мы друзья, то я, наверное, не должен тянуть тебя за собой на дно. - Минхо же тебя потянул. - Там долгая история. Ты не поймешь, - Сехун хлопает его по плечу и, послав легкую ободряющую улыбку, скрывается в ванной. Чонин еще какое-то время сидит, уставившись в одну точку, а потом переползает на свою кровать и ложится, даже не сняв форму. На завтра предстоит еще сделать гору домашнего задания, но сейчас это волнует парня в последнюю очередь. Правда, та малая ее часть, что ему открылась, укладывается в голове с большим трудом, но причин ставить под сомнение рассказанное Сехуном нет. И Чонин не знает, что он должен делать дальше, как себя вести. Он не очень хочет становиться актером представления, устроенного бунтующим сыном мэра, хоть и склонен согласиться с тем, что их мир не правильный. Но какой тогда правильный? Если вернуть людям их эмоции, их мысли, их личности, то ведь у каждого живущего будет свой ответ на этот вопрос. И невозможно создать нечто такое, что удовлетворит абсолютно всех. Перспектива превратиться в бесчувственную машину общества, конечно, пугает, но Чонин не видит смысла трепыхаться лично для себя. Только вот подчиниться действующим правилам означает в недалеком будущем действительно предать доверие Сехуна, сдать его в руки директора и надсмотрщиков и с безразличным лицом наблюдать, как друга тащат на зачистку – даже статус сына мэра не спасет его от этой участи. Вот этого Чонин не хочет очень сильно. Закат окрашивает белую комнату всеми оттенками оранжевого и алого, и, засыпая, Чонин думает, что цветом свободы, должно быть, на самом деле является красный. В конце концов, за свободу всегда расплачиваются кровью. А утром он прячет свою таблетку в карман, чувствуя взгляд Сехуна, в котором смешались тихое неодобрение и всепоглощающая надежда. *** Директор стоит на лестничной площадке главной лестницы в окружении, кажется, полного состава надсмотрщиков, что рентгеновским взглядом окидывают собравшихся в холле учеников, выискивая малейшие отклонения от нормы. Сехун с Чонином занимают место почти у самого выхода, скрываясь за плотной толпой, потому что у Сехуна краска не до конца отмылась с пальцев, и он тщетно пытается натянуть рукава формы посильнее, чтобы прикрыть это, но вот спрятать свою торжествующую улыбку ему не удается, как бы плотно он не сжимал губы. За спиной директора кровавыми слезами плачет надпись:«Оставьте всякую надежду, вы, входящие сюда».
- Я взываю к вашей сознательности и требую, чтобы каждый, кто что-то знает об этом инциденте, у кого есть хоть малейшие подозрения, кто это сделал, пришел ко мне в кабинет и рассказал, чтобы мы могли разобраться с нарушителем спокойствия, - директор выдает свою речь и покидает холл, твердо уверенный, что если не сами ученики, то надсмотрщики быстро найдут виновного. - Я бы советовал поуменьшить широту улыбки, если не хочешь, чтоб все догадались, что это сделал ты. Сехун дергается как от удара и вцепляется в руку друга в поисках опоры, переводя взгляд на остановившегося рядом с ними Бэкхёна. Чонину страшно: если судить по общечеловеческим понятиям, которые давно утратили свой смысл, Бэкхён был маленькой дрянью, которая могла сдать Сехуна, лишь чтобы получить какие-то привилегии для себя. Но одноклассник только жмет плечами и, игриво подмигнув напоследок, удаляется в сторону столовой. Лицо Сехуна озаряется неподдельным детским восторгом - он не один. Чонин переплетает их пальцы и мысленно поправляет себя – они не одни. *** А вечером к ним в комнату приходит Чунмён. Это странно, учитывая, что в их классе изначально не сложилось даже подобия дружеских отношений, за исключением тех, кому приходилось жить вместе. Но вот сейчас их староста пытается поудобней устроиться на стуле и улыбается так, будто они не то что друзья – семья. Чонину это кажется плохим предзнаменованием, и он оказывается прав. - Давай проясним парочку моментов, Сехун, – улыбка не сходит с лица Чунмёна несмотря на ледяной холод тона. – Если ты считаешь себя единственным в школе человеком, кто понимает, насколько нам промывают мозги, и недоволен этим, то ты глубоко ошибаешься. Просто у кого-то хватает ума не бравировать этим. - То есть, у тебя? – Сехун скрещивает руки на груди и не скрывает своего враждебного настроя. - У меня в том числе. - В первую очередь. - Хорошо, в первую очередь, - приходится согласиться Чунмёну. - Просто если уж явился сюда, чтобы угрожать мне, имей совесть быть честным в своих мотивах. Не думаю, что тебя заботит хоть кто-то из наших одноклассников и уж тем более остальных учеников. - Не желаю выслушивать упреки от человека, который не видит перед собой ничего, кроме образа великомученика Чхве Минхо. - Говори, что хотел, и проваливай, - шипит Сехун сквозь зубы. - Отлично, - улыбка окончательно сходит с лица Чунмёна. – Не знаю, как ты, а я планирую выйти из школы собой, а не тупой марионеткой нашей системы. И ты можешь творить какую угодно тупую хрень, считая, что это что-то изменит, но если из-за твоих выходок я попаду под удар, то знай - именно я буду тем человеком, что сдаст тебя, - последние слова староста практически выплевывает в лицо Сехуна, а потом, вернув на лицо маску учтивости и доброжелательности, поднимается со стула, поправляя полы пиджака, перед уходом бросив, – Надеюсь, мы друг друга поняли. Одновременно с хлопком двери кулак Сехуна врезается в стену, а Чонин, до того усиленно делавший вид, что он предмет интерьера, отмирает и кидается к другу, удерживая его от последующего самоистязания. Сын мэра выкрикивает ругательства, брыкается, и Чонину приходится со всей силы прижать его к себе, гладя по спине в бестолковой попытке успокоить. Пусть лучше белоснежные кулаки молотят по его спине, так синяки останутся только на Чонине, это он переживет гораздо легче. Сехун затихает только минут через десять, утыкается в плечо друга, превращая удержание в объятия. - Я никогда не верил в то, что реально способен что-то изменить, но Минхо убедил меня, что где один человек, там и двое, а за ними десятки, сотни, тысячи…Тяжело ведь только начать, а потом все покатится снежным комом, - шепчет Сехун, щекоча своим сбитым дыханием шею Чонина. – И нет, я не настолько самонадеян, чтобы думать, будто у меня есть силы и способности повести за собой людей. Мне просто хотелось, чтобы хоть один человек благодаря мне понял, в насколько неправильном мире мы живем. - Ну, один у тебя уже есть, - неловко смеется Чонин и утыкается носом в макушку прильнувшего к нему еще ближе в немом выражении благодарности Сехуна.«…И за собой поэт меня увлек В круг первый этой бездны непроглядной…»