Цветок пустыни

Едкий дым прошелся по легким, оставляя на языке горечь, такую же горечь, что была у него на душе. Желтые глаза удручающе воззрились в окно, за которым в воде плавали его питомцы — банановани. Ей они всегда нравились… Он сделал еще одну особенно сильную затяжку и выпустил, разъедающий внутренности дым наружу. Она бы его отругала и отобрала бы отраву. Только ей это было позволено, ругать его, уперев тонкие ручки в бока, только ей можно было смотреть на него с укором. Только она могла обиженно отвернуться от него и пообещать, что уйдет. Глупая, от него невозможно уйти или скрыться, но она опять его переиграла и сделала то, что невозможно было сделать другим — она ушла… на тот свет. Сколько уже прошло? Год? Два? Или уже десять? Он потерял счет времени, ведь в его воспоминаниях она была все такой же прекрасной, словно цветок посреди пустыни. Они были чересчур разными, он мог бы даже сказать, что полностью противоположными. Он убивал, играл с чужими жизнями, воровал и предавал. Она… она была слишком чистой и невинной, была честной, иногда даже до отвращения, доброй со всеми, любила детей и часто сбегала от него, чтобы поиграть с уличной ребятней. Готовой прийти на помощь каждому и отдать последнее. А еще она была слабой. Она часто сбегала из постели, которую ей прописал врач, сбегала, чтобы уже через час он заносил ее бессознательное тело в их комнату. Она улыбалась ему и делала вид, что все в порядке, но он уже давно перестал верить в эти фальшивые улыбки. Дым сигары снова проник в его тело, он ненавидел его, но все продолжал делать новые затяжки. Зачем он это делает? Он и сам не знает, может, все еще надеется, что услышит ее тихий, недовольный возглас. Надеется, что, еще хотя бы раз увидит, как она расстроенно сводит тонкие черные брови к переносице и грозится ему сбежать. Он как мальчишка каждый раз наперекор ее словам выкуривает еще одну сигару и почти с ней не расстается, ожидая что этим привлечет ее грозный взгляд невероятных зеленых глаз. Как же он устал жить без нее… Он с самого начала знал, что им не быть долго вместе, знал, что рано или поздно им придется расстаться. Однако он упрямо отводил взгляд, говоря, что не отпустит. Снова и снова он таскал к ней лучших врачей со всего Гранд Лайна и каждый раз слышал одни и те же слова, что звучали для него приговором — мы не в силах это вылечить, можем только немного задержать. И он опять зажимал в зубах сигару и курил, лишь бы слышать каждый раз ее обличительную речь, знать, что она еще с ним, что никуда не уйдет, что изо дня в день будет его поучать. Сейчас ее уже больше нет, однако он все равно продолжает курить, глупо надеясь на чудо, хотя уже давно разучился верить в него. Рука прошлась по смоляным волосам, припоминая, что ей не нравилось, когда он их зачесывал назад, поэтому она любила их лохматить, а потом с визгом убегать. Он же всегда делал вид, что не может ее догнать. Хотя ему бы хватило лишь раз рассыпаться песком и она бы уже была у него в золотом крюке. Однако он этого не делал, ему нравилось слушать ее заливистый и звонкий смех, который для него звучал лучшей музыкой. И он опять назло ей, чтобы привлечь ее внимание, зачесывал их назад, говоря своим глубоким голосом, что так ему нравился больше, да и выглядит солидней. Она дулась и предпринимала очередные попытки испортить его прическу, он же делал вид, что не замечает этого. А иногда она приходила к нему в кабинет, когда он разбирал очередную стопку макулатуры, залезала на его колени и тихо что-то напевала. И лишь когда заканчивалась неизменно тоскливая песня, она нежно, самыми кончиками пальцев проводила по рваному шраму, что пересекал все его лицо через переносицу. — Прости меня, Кроки, — шептала она, заливаясь слезами, а ведь с того момента прошел уже не один год, но она все еще чувствовала себя виноватой за его ранение. — Глупость все это, — вздыхал он и тянулся за сигарой, это ее переключало на другой лад — отругай «Кроки». Он привык к таким вечерам, настолько, что даже после того как ее не стало, он продолжал каждую ночь засиживаться в своем кабинете, ожидая услышать в коридоре тихие шаги. И каждый раз, стоило этому случиться, он с надеждой вглядывался в дверь, думая, что это она снова пришла к нему. — Босс, вы еще не спите? — спросила Нико Робин. — Нет, — его голос был холоден и даже груб — не та. — Спокойной ночи, — говорит женщина и спешит удалиться, уловив его негативное и даже враждебное настроение. Только для одного человека он становился другим, только одному человеку было позволено его ругать без риска оказаться в желудке его любимцев. Только один человек мог смотреть на него с укором, уперев тоненькие руки в узкие бока. Как же устал ее ждать, как же он по ней… скучает… да, он скучает, стоит это признать. Он с силой сжал в кулак пальцы на единственной кисти, ощущая многочисленными кольца, которыми она была украшена. Среди них был один тоненький золотой ободок, обхвативший мизинец, с внутренней стороны которого было выгравлено: «砂漠の花»*, так созвучное с ее именем — Хана. Да, она и была… его цветком пустыни, который все же не выдержал всех испытаний засушливой природы. А он устал ее ждать. Устал каждый день просыпаться в одиночестве. Устал зачесывать волосы назад, надеясь, что она их растреплет. Устал делать очередные затяжки ненавистного им табака. Он поднялся со своего кресла и направился на выход, по пути тяжелый взгляд уставших глаз упал на окно, за которым открывался вид на Реинбейс. Скоро, скоро он снова сможет встретить свой пустынный цветок, осталось совсем немного, шахматные фигуры уже стоят на своих местах, осталось только сделать шаг, и он найдет Плутон, чтобы каждый в этом мире возжелал его убить. Самоубийство удел слабых… Она бы это не одобрила…

_____________

砂漠の花*— дословно «Цветок из пустыни»