Терапия

      Я всегда был уверен, что терапия не помогает. Какой смысл выкладывать все свои мысли, надежды и мечты человеку, которому на это плевать, и он в это время лишь изображает вежливый интерес, подсчитывая в голове доходы?       Как вообще начинать беседу с психотерапевтом? Это похоже на то, когда ты ведешь дневник или блог? Никогда не занимался такими штуками, но сейчас я попробую предположить, что было бы там написано, что я рассказал бы своему психотерапевту, если бы не считал все это полнейшей чушью.       Меня зовут Рори Монахан, и это моя история.       Мне 25, и я люблю свою жену. Нет, неправильно. Мне было 25, и я любил свою жену.       Кое-что изменилось за шесть прошедших лет. Нет, я не постарел ни на день, ни на одну секунду. А вот жены больше нет. Ее, как и меня, убили призраки колонии Роанок, и теперь мы тоже привидения, застрявшие в доме в глуши леса где-то в Северной Каролине.       Кстати, дом был сожжен через год после моей смерти, и теперь он тоже призрак — ничто не исчезает бесследно в этих краях, даже здания, построенные руками людей. Все мы надеялись, что очистительная сила огня поможет обрести покой, но нет. Проклятая земля нас не отпустит никогда. Сказать, что этот чертов дом — безумное место, мало, но он может прочищать мозги лучше любого мозгоправа. Это я вам точно говорю.       Поначалу все мертвецы впадали в подобие депрессии, потому что очень трудно привыкнуть к новой форме жизни, в которой тебе придется просуществовать…сколько? Вечность! И это пугало. Каждый потерял очень много после того, как покинул земной мир. Каждый многое отдал бы, чтобы вернуться.       Я, например, всегда относился к гедонистам и обожал жизнь во всех ее проявлениях. Если совсем просто, то путешествия, еда, выпивка, секс и искусство и были для меня всем. А сейчас этого нет, а ведь раньше я сходил с ума по всему свежему, неизведанному, необыкновенному.       Первый год я провел в подземелье молчаливого сэра Эдварда Филиппа Мотта, чтобы никого не видеть и не слышать. Одри обижалась, что мы отдалились друг от друга. Она пыталась привязать меня к себе с помощью каких-то бессмысленных разговоров, постели, но не сложилось. Почему-то меня стало все в ней раздражать: короткая стрижка, кроваво-красные вульгарные ногти, бесконечная беспочвенная ревность, истеричные вопли в сторону всех, кого можно было даже косвенно обвинить в своей смерти... Потом она перестала даже пытаться заговорить со мной. Махнула рукой на человека, которого, по ее словам, любила больше всего на свете, и, наконец, оставила меня в покое.       Мы все пропустили очень много за время своего мертвого существования. Земля без нас продолжает вращаться, люди живут, творят, изобретают и показывают что-то новое, а мы не видим всего этого. Но это меня уже не угнетает, потому что я совершенно точно попал на самую лучшую премьеру в своей жизни до и после смерти. Но об этом чуде расскажу чуть позже.       Все началось, когда я увидел, как Одри кокетничает со стариной Эдвардом Моттом. Я играл его в ТВ-шоу, «Мой ночной кошмар в Роаноке», знаете, пытался стать этим человеком на несколько минут экранного времени и искренне думал, что хорошо понимаю и знаю его. Но оказалось, что я заблуждаюсь — понял это, когда он впервые пришел на наше собрание. Их придумала Ли — она при жизни часто бывала на таких мероприятиях и понимала, что каждому необходимо выговориться время от времени. Сначала в самой большой комнате собиралось всего пять человек, даже меня удалось вытащить из-под земли, но потом количество желающих подвергнуться терапии беседами увеличивалось с каждым сеансом. Массовая депрессия начала отступать, или так просто казалось.       Призраки, как анонимные алкоголики, сидели в кругу и говорили о своих проблемах, о своих, мать их, ПЕРЕЖИВАНИЯХ. Мертвецы! Это лицемерие бесило так, что сводило пальцы на ногах. И я молчал. День за днем, неделю за неделей, месяц за месяцем. Потому что слушать в очередной раз, как Шелби и Мэтт — сериальные и настоящие — в очередной раз решают проблемы с изменами, смотреть представления, которые устраивала моя благоверная, обвиняя во всех грехах Ли, снова и снова извиняющуюся перед всеми, было откровенно скучно.       Стало чуть интереснее, когда к нашей актерской братии на эти своеобразные сеансы стали присоединяться другие призраки. Им, видимо, тоже не хватало общения. Жизнь после смерти вообще не радует ощущениями, эмоциями и развлечениями.       Мы даже научились вполне миролюбиво общаться с новенькими, даже с теми, кто нас убивал. Те медсестры, например, оказались почти вменяемыми, ну, насколько вообще можно назвать вменяемыми двух маньячек.       Помню, как во время очередной исповеди Ли едва слышно простучали по деревянному полу приближающиеся каблуки, а потом без звука открылась дверь, и перед нами предстал во всей своей красе сэр Эдвард Филипп Мотт — первый хозяин этого проклятого дома. Напомаженный, в парике... Почтил визитом, так сказать.       Говорили, что у него какое-то серьезное психическое расстройство, что он избегает общества. Всегда избегал. Но, кажется, даже этому социофобу в одиночестве стало совсем тоскливо, раз он переборол отвращение к людям и выбрался из своего подземелья.       Видимо, мы его забавляли, потому что Мотт даже хмыкал, реагируя на совершенные, по его мнению, глупости, которые выливались на голову слушателей, как ушаты воды. Сам он, конечно же, ничего не говорил, никто и не настаивал на откровениях, хотя я чувствовал, как каждый присутствующий просто плавился от любопытства рядом с этим человеком.       А еще Мотт не сводил глаз с Одри. Она, разумеется, наслаждалась вниманием сэра Эдварда, как он, манерно растягивая слова, просил себя называть. Со временем слово «сэр» отпало само собой, потому что очень странно так обращаться к человеку, с которым ты спишь. Конечно, она не устояла. Одри всегда была падка на красивые слова и цветистые комплименты, и поэтому, когда я увидел их двоих, целующихся на лестнице, облегченно вздохнул и отступил спиной вперед обратно в холл дома, где практически столкнулся с ней. С Софи Грин.       Мне показалось, что хватило всего одного взмаха ее пушистых ресниц, и я пропал. Сердце, которое почему-то до сих пор стучит в груди, как метроном, ухнуло и провалилось с высоты Эвереста на самое дно Марианской впадины. А когда она улыбнулась, и в ее глазах затанцевали солнечные зайчики…       Почему я раньше не видел ее, как я вообще мог не замечать ее? Непонятно. Непостижимо.       Софи. Софи стеснялась нас всех. И пришла на очередное собрание только после того, как я подошел и прямо спросил, почему она всех избегает. Софи мне даже не смогла ответить что-либо внятное — покраснела лишь и попыталась сбежать. Но дальше стен этого дома мы все никуда не денемся.       И поэтому на следующий день Грин, не поднимая ни на кого глаз, прошла в полную призраков комнату и села позади всех. Ее попытались втянуть в беседу, расспросить о том, как она все это переносит после костра, но девушка с каждым новым вопросом все заметнее вздрагивала, вжимала голову в плечи и молчала, конечно. Как и я все это время.       В следующий раз я сел рядом с Софи, и когда в очередной раз кто-то предложил ей высказаться, пришлось чуть кашлянуть, чтобы привлечь внимание. Она перевела на меня испуганный взгляд, и…я ободряюще улыбнулся. Мама часто говорила, что я похож на солнце, и не только потому, что природа щедро одарила рыжими волосами. Она утверждала, что от моей улыбки ей всегда становилось светлее и теплее. И не только ей, я часто пользовался этим, чтобы привлекать симпатичных девушек. Но, честное слово, ни разу не видел, чтобы простое мимическое действие вызвало такой эффект. На пухлых розовых губах Софи расцвела неуверенная ответная улыбка, а потом она все оставшееся время старалась на меня не смотреть. Пыталась не смотреть — вот так правильнее. Но у нее не получалось надолго отвести своих глаз от моих.       Ирландская зелень в сентябре — вот какого цвета радужки ее глаз! Софи Грин. Эта фамилия подходила ей просто идеально. Я не поэт, совсем нет, но глядя на нее, хотелось творить, писать стихи и даже петь в полный голос, черт возьми!       Софи обожала Одри, это было мне известно от ее друзей-блогеров, которые пространно рассказали, как девушка вернулась сюда, чтобы спасти мою жену. Бывшую жену, наверное, она же проводит все время с Эдвардом Моттом, который, кажется, вспомнил о том, что ему все же когда-то нравились женщины. И об этом он очень активно вспоминал сам и напоминал другим. Интересно, а во время секса он снимает свой пыльный парик? О чем это я? Софи.       Я часто видел в ее взгляде, направленном на Одри, знакомое выражение, с которым обычно фанаты смотрят на своих кумиров. В Тиндалл вообще сложно не влюбиться, особенно когда не знаешь ее близко. Но когда Софи поворачивалась ко мне, ее лицо кардинально менялось. И мне было невыразимо приятно понимать, что Грин видела во мне не просто красивую куклу, кривляющуюся в прошлом на экране. Для нее я был обычным человеком, застрявшим здесь, как и она сама.       Однажды во время речи одного из давних жильцов этого дома-призрака она шепотом спросила, кто это говорит. Оставшееся время я рассказывал ей на ухо всю известную о нем информацию. Кажется, ей было щекотно от моего дыхания. Во всяком случае, пару раз я заметил на ее коже мурашки. Или они появились не из-за щекотки, а от чего-то другого?       До следующего сеанса я, наверное, очень глупо улыбался, как только эта мысль появлялась в голове. Не знаю, где спряталась Грин, но сделала она это просто отлично — найти ее так и не удалось, я пытался весь день. Зачем? Соскучился. Хотел увидеть ее, услышать ее голос. И как только она оказалась сидящей рядом, смущенно хлопая ресницами, я не выдержал и аккуратно сжал ее тонкие и странно холодные пальцы в своих руках, как будто хотел удержать Софи, как видение, сон, волшебный мираж, который так и норовил исчезнуть. Я молча потянул ее за собой, и девушка отправилась со мной практически на край света.       На этот раз сбежать ей не удалось, хотя, кажется, она и не пробовала. Сеанс массовой психотерапии был пропущен, и до утра мы просидели на крыльце, наслаждаясь ночной прохладой и сиянием звезд. Звезд, которые искусно находили возможность отразиться в ее глазах, так напоминающих родной дом.       Софи задорно смеялась, когда я рассказывал забавные истории из своей актерской жизни, трогательно смущалась, когда я брал ее за руки и грел дыханием постоянно мерзнувшие пальцы. А когда под утро стало совсем холодно, я обнял ее и вдруг почувствовал, как чужое сердце быстро-быстро бьется в моей груди, словно маленькая испуганная птичка мечется по своей тесной клетке.       Время вдруг остановилось, когда ее руки скользнули по моим плечам, шее, прикоснулись к волосам… Чуть отстранившись, я заглянул в ее лицо и как-то сразу все понял. Одно сердце, одна ночь, одно дыханье на двоих — и поцелуй, мягкий, как пух, нежный, как шелк, сладкий, как шоколад. И хотелось, чтобы он длился до скончания веков.       Несмотря на то, что впереди целая вечность, тратить даже секунды на выслушивание пустых разглагольствований других призраков, нам не хотелось — были занятия намного, намного более интересные и приятные. Им мы и посвятили все эти пять лет и больше на сеансы не ходили.       Я всегда был уверен, что терапия разговорами ничем не помогает. А вот любимый человек — совсем другое дело. Счастье — вот лучшая терапия.