Молодой и красивый

0 - Люди нужны нам как воздух. Да. Ты недооцениваешь целительной силы их близости.       Опять Виктор глаголет о ценности и великой мощи коллективной любви. Какой-то такой силе, которая мне еще неведома, потому что я ребенок. Самоуверенный ребенок.       Я же не придавал такому значения. Ведь вокруг Никифорова постоянно были люди. Мужчины, женщины… Все разных возрастов, достатка, среди них встречались и красивые, и неказистые, и знаменитые, и «мирские». Просто толпы, разношёрстные толпы людей. Российский чемпион, в свою очередь, лишь милостиво нежился в лучах своей славы и страсть как обожал об этом поболтать. - Юряшка, вот зря ты так морщишься! – Никифоров, как и всегда, обманчиво стелил помягче. - Человеческая юность коротка, юность фигуриста – это и вовсе миг. Ты оглянуться не успеешь, как вот эти твои очаровательные черточки… - Изящная рука скользнула в воздухе, мелькнув перед лицом столь невесомо, ведь даже призрачное дуновение, как водится, давало знать о себе легким ветром, холодком, каким-то отголоском. А здесь же ничего. И вдруг ты цепенеешь от укола. Так Виктор коснулся своим длинным пальцем кожи на межбровье. У него нет ногтей. И мягкая подушечка у пальца. Но что-то же пробило кожу, что-то вторглось под нее и лезет до самой кости, пока любезный голос обволакивает слух. - … станут бороздками и складками. И будешь ты не русской феечкой, а русской ведьмочкой, сечешь? - И когда это будет? В шестнадцать?       Я усмехнулся и оттолкнул его руку. Даже тогда мне не нравились такие вот фривольные прикосновения к лицу. Даже от него. Метка на лбу осталась. Я почувствовал. Никифоров же все цедил свою полуулыбку. Его глаза заволокло, пропали острые огни. Теперь они как свечи, будто он решил что все, довольно, можно пожалеть ребенка и приободрить. Я велся как дурак - сейчас он скажет что-нибудь...нормальное? Но с тонких губ опять сочился этот липкий, подслащенный яд: - С учетом того, что ты светловолосый, и кожа твоя склонна к сухости…лет в восемнадцать. В довесок к тому, что ты неизбежно вырастешь. Тебе перестанет подходить старая программа и старые, накатанные трюки. А тут еще лицо буквально «трескается» - ай-яй-яй. Нет, отучайся морщиться, серьезно.       Никифоров, все так же нежно улыбаясь, развернулся и отошел к бортику, делая вид, что наблюдает за Милой. Может, и впрямь наблюдал. А я остался на скамье, не донеся до губ бутылку с водой, и чувствовал себя…обосраным. Да, именно такое слово. Хотя он ничего «такого» не сказал, не оскорбил меня, не треснул мне, как тетя Лиля, по руке, когда она опять «как арматура!». Но…мне в детстве деда говорил, что в деревенском туалете надо осторожнее, поскольку если провалюсь – то буду по уши в говне. Как наш сосед когда-то провалился, пьяный, у себя. Воняло месяц от него. И я был осторожным, никогда не падал, не поскальзывался. Мне неоткуда было знать, каково это нашему говенному соседушке такое. А тут я узнал. Я даже слышал запах на себе, на волосах…       Около месяца, как раз, я мылся без конца и лил на себя туалетную воду, так что вокруг все задыхались, да и я тоже. Тупая Мила даже думала, что я влюбился в девочку! И, вопреки обыкновению, я не пытался ее ни в чем разубедить. Ага, стараюсь девочке понравиться, а что? Вот такая она у меня привереда – сам Юрий Плисецкий ей не мечта. Прикинь? Карга стала высматривать мою строптивую возлюбленную, все это ее не на шутку взбудоражило. И отвлекло, спасибо Господи, от моей собственной персоны… 1 Карга смеется. – Юр, что за херня на лбу?       Прошло достаточно времени, Виктора в России уже не было, а въедливые слова о «черточках» остались. – Не видишь – пластырь! – Огрызнулся тот, надвинув капюшон. – Пытаюсь отучиться морщиться, и Лилия, чтобы ты знала, одобряет! – Конечно, одобряет – лишняя аскеза. – Хмыкнула Мила и хитро, заговорщицки прищурилась. Ее морщины, видимо, не волновали. – У тебя что, новая возлюбленная?       Не прекращая щуриться, рыжеволосая фигуристка лениво тронулась в сторону бортика, где пытался изобразить подобие шпагата ее маленький, злобный приятель. Лед был отличный, казалось, сам нес куда нужно. А вот шпагат Плисецкому сегодня не давался – его ноги ныли. И стоило только предпринять попытку растяжки, как мышцы, казалось, превращались в одну сплошную гематому под кожей. Аж искры сыпались из глаз. Это все гребаный балет на выживание у Барановской. А ведь она говорила, что сразу он не адаптируется, и кататься первую неделю точно нечего. – Ага, конечно. – Плисецкий досадливо скривился и встал на обе ноги. Ну не может он просто стоять и смотреть как другие катаются. Чего, спрашивается, приперся тогда. – ПлеруЯ хочу впечатлить и из-под венца похитить. Как думаешь, он даст? – Да ну тебя! – Бабичева отмахнулась. – Не будь как «эти». – Которые? – Заднепроходные. – Пояснила та и без труда изобразила вертикальный шпагат. – Нет, Виктор, он, конечно, мастер, но все эти его гейские приколы… Блин, как-то все же не могу я их воспринимать, противно.       Если бы Юра не ожидал с минуты на минуту того, как она грохнется, изображая такое стоя на льду, да еще и болтая без умолку, то отреагировал бы более...ощутимо. «Заднепроходные»… Ей, разумеется, не надо лишнего знать, но вот слушать такое бомбит. – А с подружками в Инстаграме сосаться не противно? – Юра с вызовом посмотрел на девушку исподлобья.       А она спокойно себе смотрела в ответ. И, казалось, ни капли была не сконфужена. – Юр, ты не путай. Есть девочки, которые целуются, и мальчики, которые целуются. Так вот – девочки от нефиг делать целуются. Даже в губы и даже с языком. Это как… ну, не знаю, как волосы поправить подружке, или сказать, что у нее бирка на блузке торчит. Ничего не значит, короче. – Как это? – Ну так это. Не значит и все. Ты же с мужчинами здороваешься за руку? У тебя же на это не встает? Вот это то же самое почти. Просто дружеский жест, знак привязанности. И все. – А если девочки трахаются?       Рыжая с той же легкостью пожала плечами и перевернулась, опираясь на бортик спиной и заново растягивая шпагат. – Бывает, что и трахаются. И это тоже ничего не значит. – Вы, бабы, такие, блядь, странные. – Плисецикй ушам своим не поверил. Она что угодно теперь скажет, лишь бы оказаться тут самой правой и мудрой? – То есть, можно напиться, облапать с подружкой друг друга за сиськи, попихать друг другу, полизать, и утром, как ни в чем не бывало, пойти по магазам, что ли? – Попихать, полизать… - Передразнила рыжая. – Юр, ты где набрался такой дряни? Впрочем, знаю где… Так вот – да. Попихать, полизать и забыть. Не ревновать к парню, не любить, а просто потом смеяться и бегать по магазинам. Да. Сама так не делала, но знаю тех, кто делал. Все именно так, да.       Нет, это всерьез воспринимать невозможно. Поэтому он волен даже не злиться. Баба просто бредит. Как и почти все бабы. – Хера себе, и чем тогда заднепроходные противнее и аморальнее?       И Мила, не раздумывая, ответила. На полном серьезе, без тени улыбки. – Ну, во-первых, тем местом, куда все это дело проходит. Это первое. И второе – это не естественно. – А баба с бабой – естественно?! – Прикинь, да! Естественно. Девчонки же все время целуются, обнимаются и тискаются. А мужики – нет.       Чертовка нахально подмигнула ему, запрокинув голову. А Юра закатил глаза и не увидел. – Бабологика… – Да ради Бога, но ты понаблюдай за людьми-то и поймешь, что я права. А херню со лба сними уже – следы останутся, и кожа сопреет. Нельзя так долго держать. Раз уж лепишь себе такое на лоб – купи специальные. – Вот еще… Я часа два всего держу. – Снимай. Тебе не надо больше часа. У меня в спортивной сумке лежат гидрогелевые наклейки. Сверху. Возьми парочку, их на ночь надо приклеивать. Расслабляет хорошо. Ну что ты на меня так смотришь? Ты фигурист, а не грузчик, и не проснешься манерным геем от пары бабских наклеек. Раз уж решился с мимикой работать, то работай правильно.       Сказав это, Мила оттолкнулась от бортика и, уезжая к центру арены, заливисто рассмеялась, враз обесценив только что ею сказанное. Так она издевается, или как? Это гейски, или нет? Вот что она этим хихиканьем пытается выразить? Он бы непременно это узнал, если бы мог одеть коньки и поехать за ней, но тогда его ноги отвалятся.       Потому Юра, на этот раз жестами, передразнил коллегу по цеху, - как надо, с перекошенным лицом и утрированной "дуростью". Однако поравнявшись с упомянутой в разговоре спортивной сумкой, все-таки заглянул внутрь. А вот и они-родимые. Гидрогелевые патчи. Против морщин, усталости, сухости и бла-бла-бла. С яркими кракозябрами. Японские, блять. Ну, что ж, раз решил вычеркнуть прошлое, то начинать надо с триггеров. Их не должно быть. Лилия говорит, что это как с едой – вокруг тебя все и всегда будут жрать. И жрать именно то, что тебе нельзя даже нюхать. Нужно привыкать к тому, что вокруг все постоянно будет норовить тебя вывести из равновесия и оттолкнуть от цели. Поддаваться нельзя. 2       Раскисать нельзя.       Расстраиваться нельзя.       Нельзя.       Барановская долго молчит, но внимательно смотрит. Иногда кажется, что Юра в одной комнате со статуей, он непонятно для кого так гнется и лезет вон из кожи, вон из собственных костей в прямом и переносном смысле слова. Краем глаза он видит в зеркале как черные, изогнутые брови балерины начинают еле-еле сдвигаться. Над ними, высокий и неестественно гладкий лоб рассекает глубокая складка. Та самая, про которую говорил Виктор. Бывшая прима, тем не менее, по-прежнему безмолвна как скала, вот только от камней не исходит столь навязчивого, выводящего из себя напряжения. Это как ток, текущий по воздуху, ты сам не понимаешь почему, но начинаешь дрожать, весь натянутый, напряжённый, только тогда до тебя вдруг доходит, что тело отказывает, что оно больше не может. Рука трясется, посиневшая, вскинутая и увитая вздутыми венами; нога, оттянутая вверх, тяжелая, в ней ночной судорогой колит боль, но отпустить ее нельзя, иначе все пропало. Заново.       И Юра кусает губу, сдвигает собственные брови вопреки желанию держать в узде лицевые мышцы, он будто опирается сейчас на эти чертовы морщины, они придают ему сил. Они как каркас. Плисецкий жмурится, должно быть, он сейчас как сморщенное яблоко из печки, слава Богу – Виктора тут нет. Но, разлепив глаза на миг, Юра понимает, что на прежнем месте нет и Барановской. Глаза непроизвольно вращаются из стороны с сторону, но угол обзора в такой позе слишком мал, а если покрутить головой, то "прима-балерина" точно упадет. И тут сухой голос режет музыку как нож. Проклятую музыку, которая ничуть не помогает расслабиться и «улетать» в прекрасный, творческий мир, рисуя мелодию собственным телом. Люди романтики и дебилы, только спортсмену понятно, что фигурное катание – это один сплошной смертельный труд. – Плисецкий! Тебя разносит даже от запаха картофеля фри, который жрут все. – Такая маленькая, но стальная, жесткая рука настойчиво тычет его в поясницу, вынуждая прогибаться сильнее. – Даже модели жрут, даже фигуристы жрут. А ты – не смей.       Вторая рука балерины легла на ключицу и надавила в обратную сторону, словно женщина решила стянуть в кольце своего подопечного. Юра запрокинул голову и поперхнулся. Прямо над ним нависло лицо Барановской, красивое даже в безжалостном увядании. Она будто смеется над старостью четким овалом лица и дьявольской геометричностью носа, глазниц, подбородка и скул. А Юра только хрипит ей в ответ из последних сил удерживаясь в позе «кольца». – Учти, всего лишь ложка этого жирного, пищевого мусора видна на тебе. Сразу же. На следующий же день. Не обманывай себя тем, что это «ничего». – Костлявые пальцы грубо цепляются за бок и оттягивают кожу. При этом лицо ее – маска. В глазах – пустота. Только жесткий рот размыкается и смыкается, будто живя отдельно от лица. – Пара миллиметров на талии. Это катастрофа, запомни. Никакого привеса. Даже миллиметрового. Миллиграммового. Или я к тебе не подойду. Мне не нужна рыхлая и слабовольная толстуха в моем зале. Даже половицы под тобой после картофеля молят о помощи. Запомни это. Я узнаю. Я увижу. Никогда не обманывай меня. Тем более – себя.       На этот раз она слишком сильно давит на ключицу, и Юра падает. Нет – он сыплется на паркет. С грохотом и скрипом, будто стопка книг. И от удара спиной он заходится в кашле. А в динамиках магнитофона рвутся скрипки сквозь заунывный и протяжный вокал популярной певицы Ланы дель Рей. Вокал глубокий и печальный, словно эта женщина – уже история и она уже мертва или стара, а ее голос звучит из далекого прошлого. Примерно так же до Земли долетает свет мертвых звезд. Мертвых или поблекших. Будешь ли ты любить меня, когда я не буду молодой и красивой? Будешь ли ты любить меня, когда у меня останется только душа?...       Садистка-Бараноская не просто так тут крутит эту песню, ей вообще не любы песни на тренировках – только мелодии, без слов. Но это еще один триггер. Плюс, по мнению Лилии, под такую песню можно только бесконечно тянуться и тянуться пока глаза не выкатятся, она как будто для того и написана.       Юра кашляет и не может остановиться. Его катает по полу, грудная клетка сама собой сокращается и изрыгает такие звуки, как-будто вот-вот он закашляет кровью. Носки круглых туфель балерины прямо перед его носом. Они то расплываются, то поразительно четко бликуют, слепя и вызывая очередную волну дурноты. – Вставай. – Негромко велит балерина откуда-то сверху.       Она как-будто в небесах. Далеко. Через чур далеко, это расстояние ему не превозмочь. Опять ассоциации уносят его в космос. А, может, это бред? – Не могу… – Ты можешь, Плисецкий, вставай!       Ноги делают это. Колени тяжело лезут под торс, перекатывают все тело с бока на живот и начинают распрямляться, через силу и боль, боль, что вспышками застилает глаза. Забавно... Почти как в аэропорту, с Виктором. Их фотографировали, им кричали, а от вспышек невозможно было даже понять, куда ты идешь... Юру вело из стороны в сторону, тремор в ногах лишал ощущения опоры, и к горлу, волна за волной, подкатывала мучительная дурнота. Это от боли. Ему слишком больно. И сейчас он заплачет, потому что в глазах горячо. И в груди. – Ну-ка давай руки. – Произносит черный туман за полусжатыми веками.       Из его недр, навстречу, выплывает две руки, развернутые ладонями вверх. Облачение балерины полностью черное, потому Юре кажется, что руки ему протянула сама темнота. «Ты готов продать душу за победу…?» – Не могу… - Хрипит он, силясь поднять руки.       Он-то думает, что машет ими, в действительности – едва шевелит пальцами. Темнота сгущается перед ним. – Сказала – давай руки. Быстро.       Темнота опустила ладони, и это позволило ему с трудом, превозмогая дурноту и боль, но все же взять наставницу за руки. – Теперь, как я учила – на мысках. Я веду.       Юра сделал шаг, выпрямляя спину и вспоминая об осанке. Будешь ли ты любить меня, когда я не буду молодой и красивой? Будешь ли ты любить меня, когда у меня останется только душа?... Он не будет. Виктор не будет его любить, никогда больше не будет. Потому что он забыл об этом. Он точно не вернется, и Юра, молча собрав монатки да отвалив обратно, в Россию, не вызвал во всем существе этого беспечного божка ничегошеньки окромя вздоха искреннего облегчения. – Он не будет любить меня. – Произнес Плисецкий, распахнув глаза и посмотрев на свою новую наставницу-Барановскую.       Она была все так же строга, несмотря на то, что вела его вглубь темноты как мать. Как-будто он вот только сделал первые шаги. – Не будет. – Барановская едва заметно кивнула, и ему показалось, что ее пустые глаза засверкали. Где-то там, глубоко. Глубоко в ее душе и сердце, возможно, она…сочувствует ему? – Он не будет любить меня… - Голос дрогнул и утонул в непроизвольном, шумном выдохе. Воздух закончился. Вернее, это ком нарос в горле. И вдохнуть невозможно. Его надо куда-то деть. Он растет. – Не будет. – Все так же сухо повторила Барановская. – Виктор не…– Слова рассеялись.       Раз даже она его понимает, значит, дело действительно плохо. Никифоров не вернется. Он не будет любить его. И больше Юра не прибедняется перед собой и не драматизирует – его не будут любить. Действительно не будут. Виктор не будет. Это не томительное врепрепровождение онлайн или рядом с телефоном, когда ты думаешь, что да - мы порвали, а сам ожидаешь сообщения или звонка. Это глупо, но это так. Раньше Юра бы сам себе фыркнул "девчонка!". А они тут совершенно не при чем. Не девчонка - надежда.       Но теперь его осенило, он понял - все по-настоящему. Все по-настоящему кончено между ними. И так тепло в сердце. И вокруг. Словно его греет кто-то. Это от сочувствия. Не жалости – сочувствия. Никто тут не презирает его, Юра бы распознал. Его безусловно и от чистого сердца…понимают и поддерживают. Молча. Сухо. Но поддерживают. Как безнадежно больного. Не надо… От этого глаза печет. Он же может…Не надо! – Пришли.       Опять вступили скрипки. И ком разорвался. Стальная женщина крепко сжала руки юного фигуриста. Как оказалось, только это его и удержало. Он пытался их вырвать. Несколько раз. И тщетно. Обессилив, Юра тяжело опустил голову и затрясся. Сначала беззвучно, а потом и в голос. Беспощадные ранее пальцы опустились на кнопку, помеченную знаком "+", и Лана запела еще громче. Почти заорала, вынося перепонки. Ему, Лиле, и всему этажу заодно, кто еще не ушел. А Барановская даже не поморщилась, только коснулась свободной рукой его спины. И похлопала. Несколько раз. – Все. Все, все. Сейчас пройдет. Пройдет, слышишь!       А в темноте не оказалось адского котла и чертей, жаждущих выкупить за успех его душу. Там была лишь скамейка и бутылка воды. И еще полотенце. Как его усадили, Юра не запомнил. И как полотенце взял – тоже. Он просто хотел чтобы мир опять растворился и утонул. И это произошло. На этот раз глухо, с воем в полотенце. Задавленным и остаточным. Все, что мог он уже проорал. – Лучше? – Буднично осведомилась Барановская, как только Юра окончательно замолчал и убрал махровую тряпицу от лица. – Лучше. - Хрипло отозвался он.       Хрипло, сипло, но уверенно. Наставница протянула ему бутылку воды и настояла на том, чтобы он попил. – Выключить вашу Лану?       Юра резко помотал головой. – Не надо, только звук убавь. Пусть поет. Хорошо же поет.       Барановская снова еле заметно кивнула. Даже не так – она моргнула. Медленно. Имитируя этот кивок. – Никифоров – инкуб. – Сказала она после недолгой паузы. – Думаешь, ты первый сломанный им кукленыш, которого я чиню?       Юра вновь помотал растрепанной головой, так что светлые пряди прилипли к красному и воспаленному лицу. – Я не хочу о них знать. – И не узнаешь. Я о другом. - Далее Барановская, зачем-то, понизила голос. Словно речь пойдет о какой-то тайне. Юра же был уверен, что ничего нового или, скажем...неожиданного, она ему не поведает. И, все же, он слушал. - Однажды насосавшись из тебя твоего обожания и страсти, он будет искать этого постоянно. Даже если вы не вместе. Даже если он далеко. Как только он увидит тебя, он снова попытается тебя расшатать. Он может сделать что-то похуже, чем завязать тебя в узел под «вашу» песню. Ты должен быть сильным. - Пустые глаза балерины внезапно ожили и заострились. Юра мог поклясться что на наяву и совершенно взаправду они обращались в кристаллы. А голос женщины звучал в унисон с величественной и пафосной музыкой так заклинающе, что появлялось ощущение шума в ушах. Он запомнит каждое слово. - По-настоящему сильным. Гораздо сильнее, чем сейчас. Чем когда-либо. Ты попался однажды. Он не отстанет. Он ведь пел тебе про морщины? Это, конечно, хорошо, что ты хочешь контролировать свою мимику, это очень полезно и сослужит тебе отличную службу. – При чем здесь морщины? - Эхом себя же отозвался Юра.       Он моргнул. Все такой же заостренный,цепкий взгляд его не отпускал. Она понимает его. И он позволит вложить себе в голову все, что нужно. Так действительно нужно. – Замечал, какой он свежий после того, как искупается в кольце своих поклонников и коллег, проведя с ними хотя бы пару часов? Как после сна или процедуры на лицо. Я никогда не верила в такую чушь, я же тебе говорила, что лучшей диеты чем пища только для выживания попросту нет. Но у него это работает. Клянусь тебе – он жрет чужие души. Не позволяй ему этого делать. – Хорошо.