Обещание

Честно говоря, лучшего шанса для этого не могло быть – и не было. Это прекрасная возможность, а жизнь Готорна построена на возможностях, поэтому он хватается за нее. Готорн хорошо подготовился к этому тяжелому испытанию: по меньшей мере десять полотенец, разложенных вокруг ванны на случай, если Федор придет в ярость (что весьма вероятно), две бутылки мягкого шампуня (который не щиплет глаз – такой, который матери обычно берут для своих детей, также на случай, если Федор придет в ярость), абсорбирующие бинты, мыло, расческа, фен (который лежит на тумбочке, подальше от Федора, на случай, если тот придет в ярость и использует его как оружие) – словом, Готорн создал максимально комфортные условия. Он собрал волосы в хвост и даже выбрал специальную одежду для своего богоугодного дела - штаны для йоги и белую, полностью застегнутую свободную рубашку с закатанными рукавами. Натаниэль Готорн дышит глубоко – вдох через нос, выдох через рот – и приступает к опасной миссии: искупать больного, находящегося почти в бреду Федора Достоевского. Миссия сложная, но кто-то должен ее выполнить. Кроме того, купание принесет Достоевскому не меньше выгоды, чем Готорну. Потому что он решил поиграть в доктора по доброте сердечной – временами ему кажется, что чрезмерно сердечной. Готорн должен был позволить Достоевскому превращаться в загнивающий труп на его ужасной не застеленной кровати, смирившись с тем, насколько ужасен Федор в поддержании того, что зовется личной гигиеной, и чья лихорадка усугубила все в десять раз. Наполнив ванну теплой водой, Готорн проходит в комнату Достоевского. Он даже задумывается, а не соткать ли носилки из крови и драматично левитировать Федора в ванну, но это могло стоить парочки галлонов крови и нескольких лет жизни Готорна, и, если честно, он совершенно точно не собирается тратить их на Достоевского. Поза Федора изменилась. Когда час назад Готорн только начал подготавливать запасы, тот представлял собой несчастный комочек одеял на кровати. Ну а сейчас он был несчастным комочком одеял на полу. Федор определенно пытался сбежать и в конечном итоге рухнул у изножья кровати. Никто не сбегает от Натаниэля Готорна, мрачно думает тот, наклоняясь. Никто. Он скользит рукой за спину Достоевского, подхватывает под согнутые ноги и поднимает его. И пятится, ошеломленный тем, что на руки практически ничего не давит. Федор легкий – слишком легкий. Натаниэль не понимает, чему он удивляется; Достоевский выглядит худым и недоедающим (а также ужасно бледным), и Готорн сбился со счету, как много раз тот забывал поесть за последние несколько недель. Неожиданный всплеск движения, кажется, разбудил Федора – тот слабо стонет, его веки подрагивают. – Нет, – говорит он, безуспешно отмахиваясь от рук Готорна. – Перестаньте. Готорн ужесточает хватку и марширует по направлению к ванной, и Федор распластывается на его руках, точно застывшая невеста. На самом деле Готорн несколько удивлен, что Достоевский не обвил его руками и не скривил в усмешке губы, бросаясь какой-нибудь мерзкой шуточкой, потому что «смути Готорна ко всем чертям» стало его любимейшей игрой в последнее время. Предположительно, надвигающейся угрозы в лице ванны оказалось достаточно, чтобы Федор прикусил свой острый язык. Эта мысль вызывает у Готорна улыбку – наконец-то он получил над Достоевским частичный контроль. Он локтем открывает дверь, сажает Федора на край ванны и занимает себя его рубашкой. Готорн расстегивает верхние пуговицы – обнажаются костлявые плечи и грудь. Вид чудовищной худобы Достоевского заставляет Готорна вздохнуть. Федор вновь погрузился в бессознательное состояние, облегчая Натаниэлю работу во много-много раз, но в любой момент он мог предательски очнуться и совершенно неправильно интерпретировать происходящее. Назло Готорну. Отбросив эту мысль в сторону, тот стягивает с Федора рубашку и кидает в корзину – эта одежда буквально молит о незамедлительной стирке. Она такая же ужасная, как и сам Достоевский. Пальцы касаются чужого пояса, и Готорн колеблется – кажется, что он имеет дело с обнаженным, больным, неразумным ребенком. Несмотря на то, что минуту назад Готорн буквально на себе почувствовал всю худобу Федора, он все еще шокирован и немного обеспокоен тем, насколько худым Федор выглядит. Как и ожидалось, недоедание его не красило. Взгляд Готорна легко скользит по линиям костей, выпирающим сквозь бескровную белую кожу. Резкие контуры отдельных ребер, ярко выраженная линия ключиц и плечевых суставов – все предельно ясно. Готорну почти хочется кричать – Федор такой костлявый. Может ли он заботиться о самом себе? Может? (Нет). Готорн решает покончить с этим всем как можно скорее. Что-то бормоча себе под нос, он стаскивает с Достоевского оставшуюся одежду. Придерживая рукой спину Федора с одной стороны и копошась с молниями и пуговицами с другой, он старается казаться невозмутимым и не пялиться слишком откровенно. Покончив наконец с этим опасным заданием, он погружает Федора в ванну; тот цепенеет, стоит воде коснуться его кожи. Достоевский смотрит на Готорна растерянно – и, приоткрыв губы, бормочет: – Холодно. – Вода теплая, – отвечает Готорн. Он вытаскивает из воды мочалку и начинает мягко омывать плечи Федора. – Это все ваша лихорадка. Достоевский смотрит на Готорна, на ванну и вновь на Готорна, не совсем отчетливо осознавая, что происходит вокруг. Он же не полностью пришел в себя, верно? – думает Натаниэль. Облегчение накрывает его. Федор откидывается назад и прикрывает глаза, его дыхание слабое и неравномерное. Готорн мокрыми пальцами отслеживает линию каждого ребра. О да, на ощупь это также ужасно, как и на вид. – Где моя шапка? – наконец спрашивает Федор, с трудом шевеля губами. – Я притащил вас в ванну, Федор. Когда они впервые встретились в логове Крыс, Готорн обращался к нему «мистер Достоевский» или «господин Федор», но обнаружив, в каких условиях обитает последний, отбросил приличия. Федор хмурится, но не пытается взорвать здание или даже сбежать в тайгу, и Натаниэль расценивает это как «Продолжайте». Теперь, думает Готорн, его волосы. Готорн отпускает съемную головку душа – он едва удержался от соблазна купить шампунь для мытья собак – и опускает ее в ванну, а после начинает выдавливать пенные шарики на голову Достоевского. Те покрывают лицо и грудь Федора, который лежит, не воспринимая суету вокруг себя. Готорн атакует чужие патлы, и копившийся неделями гнев от разглядывания этой страшной, немытой, сальной шевелюры подпитывает его движения. Он снова взбивает пену на голове Достоевского, вздыхая: «О, Господь, а это еще что?». Когда результат становится приемлемым, он берет головку душа и трясет волосы Федора, позволяя струям воды стекать вниз. Словно отмывать блудного пса, наконец вернувшегося домой, думает Готорн с ухмылкой. Отлично. Готово. Достоевский определенно выглядит лучше. Конечно, он и чувствует себя лучше, ведь теперь его волосы совершенно чистые, а несколько фунтов грязи спиралью уносит в водосток. Надеюсь, когда он очнется, то будет чувствовать себя достаточно хорошо, чтобы… Ладно, неважно. Этого все равно не случится. Отлично. Шея, спина, кондиционер. Достоевский не начинает кричать, так что все идет лучше, чем можно было ожидать. Готорн выжимает мочалку, приподнимает волосы Федора, оголяя шею, и замирает – всего в нескольких дюймах от затылка виднеется гладкий шрам. Готорн рассматривает его: похоже, порез нанесен самим Федором – быстрыми, точными движениями. Готорн возвращается к своей миссии, не понимая, почему это открытие подвергает в смятение. У всех эсперов есть свои шрамы, и кто-то вроде Достоевского просто обязан иметь больше, чем положено, за счет потрясающей способности выводить людей из себя. Выжав махровую ткань, Готорн инспектирует остальную часть спины Федора. Помимо сети бледно-розовых и белых шрамов, у Достоевского есть еще два других, более крупных. Тот, что тянется вверх, выглядит почти неплохо, травленый агрессивно розовым, а спускающийся к низу изгибается, и Готорн с подступающей тошнотой понимает, что причина его появления – тяжелые, повторяющиеся удары. Готорн осторожно омывает спину Федору и, ну, он же все сделал правильно? Осталось ополовинить бутылку с кондиционером на чужие волосы. Он не должен мыть нижнюю часть тела Достоевского, верно же? Лодыжки и бедра Федора достаточно долго мокли в воде - они определенно должны были очиститься от всей грязи и пота. Отлично. Он окунает пальцы в грязноватую воду и вытаскивает из ванной затычку; дожидаясь, пока вода спадет до определенного уровня, он вновь бросает взгляд на тело Федора: его бедра словно ножи, острые и бледные, а кожа выглядит гладкой и мягкой. Готорн наклоняется и проводит большим пальцем по нижней губе Достоевского. Сухая, потрескавшаяся, но мягкая. Теплая. Хм. Вода стекает по лицу Достоевского и струится по его шее, образуя ожерелье из жемчуга. Готорн возвращается в реальность и немного растерянно качает головой. Он отвлекает себя взбиванием пены на волосах Федора в последний раз; покончив с этим, Готорн сливает воду до конца и вытаскивает больного Достоевского. Веки последнего вздрагивают несколько раз, пока Готорн высушивает и одевает его. (В свою одежду, ведь гардероб Федора в основном состоит из толстых теплопоглощающих черных пальто, подозрительных синих пальто и еще более подозрительных темно-синих пальто). Теперь он выглядит лучше, намного лучше. Готорн проводит рукой по волосам Федора – мокрые, но чистые. Испытывая гордость от проделанной работы, Готорн наполовину ведет, наполовину тащит Федора в кровать и начинает сушить его волосы. Готорн удивляется, какими мягкими те стали и как легко расчесываются, когда он пропускает сквозь них зубья гребня. Он сидит на кровати – Федор практически у него на коленях – и думает. Думает о воде, стекающей по лицу Достоевского, его плечам, шее, думает о его бедрах и о том, какие мягкие у него губы. Думает о том, каким теплым кажется Федор, расположившийся у него на коленях. Готорн, вероятнее всего, тоже болен. Позже, когда он возвращает Федора в кровать, натягивая тому одеяло до самого подбородка, Достоевский мгновенно приходит в себя. Готорн, который хотел бы убрать падающие на его лицо прядки, мгновенно замирает, так и не дотронувшись, – его пальцы застывают у чужого лба. – Чувствую себя странно, – укоризненно бормочет Достоевский, поднимает взгляд на Готорна и, после короткого молчания, спрашивает: – Что произошло? К Готорну возвращается дар речи. – Я искупал вас. – Шапка? – снова ворчит Достоевский, медленно зашевелившись в попытке сесть. – Я отправил ее в стирку. Готорн встает, но рука Федора мгновенно взмывает вверх и тянет его назад. Он опускается на стул не из-за того, что Достоевский достаточно силен, нет, – просто не ожидал, что у того осталось столько энергии. (Возможно, Федор симулировал потерю сознания во время купания…. Нет, быстро отгоняет ужасающую мысль Готорн). – Вы собираетесь уйти? В глазах Федора уже видна знакомая обвиняющая тьма – однако сейчас она гораздо слабее, чем раньше. – Я постираю ваши вещи, Федор. – Они мне не нужны, – упрямо говорит Достоевский, выпячивая нижнюю губу, и, если бы он ходил таким надувшимся весь день, Готорн бы уже подчинился каждому его слову. Поэтому Готорн берет его за руку и начинает медленно поглаживать кожу меж его большим и указательным пальцами. (Кажется, что он имеет дело с обнаженным, больным, неразумным ребенком. Младшей сестре Готорна нравится, когда тот держит ее за руку во время болезни.) Федор расслабляется, закрывает глаза, уткнувшись лицом в подушку, и Готорн осознает, что тот измучен. Не просто физически – он измучен для любых манипуляций или просто для того, чтобы «быть здесь». Когда в последний раз Достоевский вел с кем-нибудь разговор, не грозивший обернуться для него смертью из-за одного неверного жеста или оговорки? (Достаточно глупо со стороны Готорна задаваться вопросом, когда в последний раз Федору желали доброго утра или спрашивали его о чем-то простом, как, например, о погоде). Когда Достоевский начинает говорить снова, его голос почти срывается на всхлип. – Рассказывайте. – О чем? – Готорн сильнее сжимает руку Федора. – О том, почему вы покинули Гильдию. Как. – Едва слышное ударение на последнем слове. – Я просто ушел. Глаза Федора открываются, и он вновь смотрит на Готорна со всем присущим ему голодом в фиолетовых глазах. – Вы не могли просто… уйти. Его акцент – практически незаметный, легкая глазурь, обрамляющая слова, – теперь звучит тяжелее, а в речи появляются паузы, во время которых Федор напрягает измученный болезнью мозг, пытаясь подобрать слова. Готорн качает головой. – Мне претили методы Фицджеральда, так что я просто ушел. – А что насчет женщины? И секретаря, который был убит мафией? – Федору требуется время, чтобы осознать все сказанное Готорном. – Митчелл? Джойс? – спрашивает тот. Федор не ведет и ухом, так что Готорн продолжает: – С Митчелл мы встретились за два дня до миссии, и я должен был оберегать ее. – Он потирает большим пальцем загрубевшую кожу на руке. – Я потерпел неудачу. Она закрыла меня собой, пытаясь защитить. Глупо. – Он закрывает глаза. – Вид раненной Митчелл в больнице и мое поражение заставили меня осознать, что нанятые Фицджеральдом люди оказались не в том месте в силу обстоятельств; обычно он выбирает тщательно. Он нанимает молодых людей, которым некуда идти, эсперов, у которых нет иного выхода, кроме как остаться, и они послушно танцуют в его руках, словно марионетки. Мне опротивело это, поэтому я и ушел. А что касается Джойса… Он планировал остаться в Америке, но Фицджеральд настаивал на том, чтобы взять его с собой и… – Готорн бессильно опускает руки. Достоевский не отрывает от него взгляда, пока в комнате не наступает тишина. Готорн ждет, что над ним злобно посмеются, но Федор снова закрывает глаза. Он кажется слишком юным. Потерпевшим поражение. – Я родился в неправильном мире, – наконец выдыхает он, и его шепот опутывает сознание. Готорн вновь убирает с глаз Федора его волосы и думает. Думает о том, как сломанное, раздробленное тело Митчелл падает на него, думает о Джойсе, исчезающем в вспышке белого. Он думает о глазах Люси, полных слез, о мягкой улыбке Лавкрафта, смотрящего на звезды («Как думаешь, я уйду вслед за ними?»), о руке Фрэнсиса, скользящей по фотографии жены, о Стейнбеке, застенчиво прикрывающим свои шрамы воротником, о Марке, перешептывающемся с Геком и Томом и утверждающим, что они тогда были правы, о слабой улыбке Олкотт, о бредовых речах По и о собственных шрамах, разъедающих руки. Как и все мы, хочет сказать он, но вместо этого мягко целует Федора в лоб. Когда тот вновь подает голос, тот звучит скорее просяще, нежели вопрошающе. – Вы останетесь? И, не дожидаясь ответа, приподнимается, обнимая Готорна за шею, дабы удержать равновесие. Он молчит – определенно смущаясь и немного колеблясь. Кажется, Федор даже не способен поднять голову, поэтому Готорн наклоняется к нему. – Да, – обещает тот. Он думает обо всех данных обетах. Думает о дне, когда сжимал руку матери и обещал принести в дом богатство. Помнит день, когда преклонил колени перед умирающим эспером и поклялся отомстить. Он вспоминает похороны Джойса: над землей ничего не было, нечего закапывать, только пустой гроб. Он помнит, как сидел у постели Митчелл, слушал жужжание аппаратов, дышащих за нее, пока он проклинал себя и свое поражение. Он думает, что возможно – возможно! – это «да» станет обещанием, которое он наконец-то сдержит.