Сentaureus

Боль. Сильная боль в груди, что перекрывала остальные чувства своим существованием, мешала дышать, заставляла легкие, оплетенные тонкими изумрудами стебельков, делать рваные, болезненные движения. — Отец Наш Небесный.. Эдгар уже не помнил, когда эти слова, сказанные тихим, осипшим голосом, стали неотъемлемой частью всей не многочисленной палитры звуков комнаты. Тихие слова, сорвавшись с тонких губ, растворялись в полумраке комнаты, не доходя до старых и потрепанных от времени дверей. — Отец Наш Небесный.. Благослови.. И вот, очередной приступ сильного кашля прервал повторяющиеся слова. Прикрыв обеими ладонями рот, Эдгар, сидя на полу в центре комнаты на коленях, тяжело кашлял, а кровь, скапливающаяся в ладонях вместе с маленькими частичками стебельков, багровыми каплями падала на пол. Карл, верный друг мужчины, тихо сидел в кресле, стоящем в углу комнаты. Енот пугался такого состояния хозяина, пытаясь лишний раз не тревожить его, показывая свое присутствие Кап. Очередная капля крови упала на пол, разбившись на множество капель по меньше, оставляя на месте своего падения сизый лепесток, имевший неровные края. — Отец наш Небесный, благослови.. Мужчина не знал, когда он начал верить в бога. Не настолько же свято, как делал его знакомый священник Натаниэль, но верить, просить Его о чем-то. Верить. в несуществующего Бога. Того, кто создан в далекой древности лишь для того, чтобы объяснить непонятные в те времена явления, такие как дождь, смена дня и ночи и подобное. Нет, Эдгар не отрицал концепцию всесильного и даже, в некоторой степени, идеального существа, но не верил в то, что тот показывался на глаза людям, раздавая правила жизни, не верил в то, что Ему, Богу, есть хоть какое-то дело до полной грехов земли. «Легче верить в отсутствие веры» ловил себя на этой мысли писатель, но продолжал шептать одни и те же слова, прося, стоя на коленях, прося Его, того, кого скорее не существует, о милости, о благословении на упокоение собственной души, мысленно прося прощения за свой эгоизм. — Отец наш Небесный, благослови.. Я хочу умереть.. Приступ кашля снова и снова прерывал слова, заставляя давиться этим кашлем, давиться кровью и сизыми лепестками, что уже маленькими кучками лежали вокруг брюнета, испачканного в собственной крови. Тонкие стебли с каждым часом все больше и больше сжимали легкие, а горло, что было изодрано в кровь, сильно-сильно жгло. От боли хотелось плакать, но слезы никак не наворачивались на уголках глаз. -..во имя любви.. Эдгар знал, от чего появился его странный и не совсем объяснимый простым языком недуг. Он знал это, но боялся что-либо предпринять, боялся избавится от этого. Он боялся признаться в любви тому, к кому испытывал это горько-сладкое, отравляющее, словно капля яда в излюбленном вине, чувства. Страх быть отверженным, страх услышать отказ, не те слова, которые были бы приятны слуху, был сильнее, чем страх перед старухой со стальной косой, что при свете фонарей отдавала бы серебром. Смерь совсем не страшила его, а наоборот, он думал, что в аду, где место для него уже было приготовлено, он найдет успокоение от этого яда под названием любовь. Страх был и от того, что о его любви кто-нибудь узнает, поэтому он не спешил обращаться за помощью, например, к врачу из детективного агентства, кажется, её звали Акико, которая могла бы хоть чуть-чуть продлить его жизнь, или к Джону, бывшему согильдивцу, который мог бы помочь, мог бы дать совет, ведь он должен был хоть что-то знать о растениях, что поросли внутри тела. — Отец наш небесный, благослови, я хочу умереть.. Во имя любви.. Тихие слова снова и снова растворялись в полумраке комнате, а дрожащие, обескровленные губы изогнулись в слабой полуулыбке. Покрасневшие от бессонных ночей глаза начало едва щипать, а по бледным щекам покатились соленые слезы, скапливаясь на подбородке и падая на пол, ударяясь о сизые лепестки и растворяясь в маленькой лужице крови, словно охрипший голос в тишине. — Оте.. Снова кашель, не давший договорить и первого слова. В ушах звенело, от чего По не мог с точностью сказать, что последние пол часа он вообще хоть что-то говорил, а онемевшие пальцы убирали с губ лепестки, складывая их на пол. Луна аккуратно, робко выглядывала из-за черных облаков, словно наблюдая за муками писателя, наслаждаясь ими, влюбляясь в них, светом своим освещая их и жалея о том, что ленивое Солнце на златой колеснице вскоре заменит её, не дав увидеть кончину брюнета, не дав отпеть своим серебряным светом тело. — Отец наш Небесный, благослови.. И смертен живущий, во имя любви.. Слезы будто бы обжигали бледную кожу со слабым румянцем на щеках, который показывал, что жизнь все еще держится в ослабшем, дрожащем теле. Но брюнет уже и сам не понимал, от чего же они текут с очей его?.. Почему он так сильно хотел плакать, а теперь задается этим вопросом? Не находя ответа на свой единственный вопрос, По устремил свой взгляд в окно, наблюдая, как исення-чёрную гладь ночи сменяет мертвый рассвет, наблюдая за тем, как Селена с неохотой уступает место Эос, своей сестрице, последними серебреными лучами отпуская грехи с души писателя и разрешая ей топать к краю пропасти, упасть в небытие, но потом понимая, что вот только грехи-то душу его не отпускают. Чувствуя от этого некую печаль, Луна с нехотением уходит с небосвода, надеясь, что мужчина доживет до кровавого заката, а после и до ночи, где она вновь вступит на ночное полотно с сотней-тысяч звезд и сможет вновь насладится болью от невзаимной любви. — Отец наш Небесный, благослови.. Я хочу умереть.. Во имя любви.. Шорох со стороны кресла и в тот же момент енот прыгает на рабочий стол, хвостом смахнув с него пару листов и чернильницу. Мужчина за последнюю неделю написал всего лишь пару отрывков, пару зарисовок для сюжета, но так и не приступил к написанию полноценного романа, рассказа. «Потому что в этом больше нет нужды» — говорил он сам себе, вытирая рукавом когда-то белоснежной рубашки дорожки слез, что непрекращая текли с очей. Слабый ветерок, который дул с открытого нараспашку окна, трепал белоснежные занавески, холодя кожу своим легким прикосновением. — Отец наш Небесный, благослови.. Я хочу умереть.. Во имя любви.. Взмах тяжелым, полосатым хвостом и со стола падает пустая бутылка из-под дешевого вина, разбиваясь на множество осколков. Взмах - и еще одна чернильница падает на пол, а черные чернила растекаются лужей, огибая осколки зеленого стекла, и тонкой змейкой ползут к ногам писателя. Звон в ушах, сильное головокружение, боль в легких от сковавших в плотные оковы стеблей. Не от этого были горячие слезы. А от слабости. От осознания своей слабости, неспособности сказать любимому человеку, тому, кого он любит больше всего в этой жизни и без кого само существование казалось бы пустым, меньше слов, чем он сказал за эту ночь только одному лишь несуществующему Богу. — Отец наш.. Благослови.. Железный привкус во рту, лепестки, стебли, корни, непрекращающаяся боль, рваные вдохи — все это заставляло разум сходить с заданной ему орбиты, сводя с ума. Снова и снова раздавался тяжелый кашель, все чаще кровь с синими лепестками стекала на пол, боль сковала тело, казалось, что его полностью проткнули тонкими шипами кровавых роз. -..Во имя.. Любви.. И все-таки Эдгар нашел в себе последние силы, что бы встать с места, что бы освободить себя от этой боли, что бы наконец таки признаться любимому в любви и хотя бы позвонить, именно позвонить, потому что он понимал, что уже не сможет в таком состоянии дойти до дома его любимой «Лигейи», но вот уже онемевшее тело завалилось на бок, сплевывая зеленые стебли. Послышался снова тихий шепот, но он уже был другим. Не было хриплости в голосе, а на обескровленных губах играла легкая, от чего-то радостная улыбка. — И вот я кончил жизнь свою.. Последний гимн.. себе пою.. Слезы перестали течь, а глаза цвета серого неба, что появилось перед мертвым рассветом, когда Селена скрылась с небосвода, закрылись сами собой. Но не было тьмы, перед глазами были светлые круги и казалось, будто это «свет в конце туннеля», такой же яркий как свет звезды, как свет любви, которая начала медленно угасать как этот свет. Сердце медленнее начинает биться, а кашель уже не мучает писателя, лишь только легкие без движения сильно жжет. «Все таки Отче наш существует» — проносятся в голове последние мысли, — «и он меня услышал.»

***

Через три дня хладное тело, что приобрело благородный, синеватый оттенок кожи, поросло пестрыми, сизыми васильками, которые отдавали лазурью при серебренном свете зловещей Луны, что была влюблена в муки когда-то умирающего тела, а теперь немного расстроена из-за смерти писателя, не успев сполна насладится ими.