Кто меняет этот мир. История третья

Эта часть больницы не была предназначена для посетителей. Здесь не было ни уютных кресел, ни раскидистых растений в кадках, ни ковров на полу, ни умиротворяющих картинок в рамках. Только ряд жёстких пластиковых стульев вдоль стены блеклого коридорного отростка, заканчивающегося дверьми в операционный блок. На одном из этих стульев, облокотившись на колени и изучая холодный, до блеска отмытый кафель под ногами, сидел Эдвард Уильямс. Его губы были плотно сжаты, брови сдвинуты, пальцы сплетены в замок. Кто-то накрыл его плечи белым, пахнущим дезинфекцией халатом — он не помнил, в какой момент это произошло. Перед глазами стояли только отвратительно безликие белые стены приемного покоя — отдельный вход, сюда привозят только самых тяжёлых больных — да лицо Лероя, белее этих стен, искаженное мукой. — Подозрение на разлитой гнойный перитонит, в операционную срочно! Грохот металлической каталки, мелькающие лица санитаров и врачей, сжавшаяся в позе эмбриона тонкая фигурка в строгом офисном костюме. — Нужно его раздеть. Мистер... э-э, Митчелл, повернитесь, пожалуйста. — А-а! — Да срезайте это все нахер! Ножницы сюда! И обезболивающее дайте уже наконец! — Успокойтесь, мистер... — Уильямс. Простите, доктор. — Все в порядке, мистер Уильямс. Уже все дали. Еще в машине, сейчас подействует, а там общий наркоз... Вы ему кто? — Я... его начальник. Да какая разница?.. Там не подозрение, там прободение самое настоящее, острый аппендицит был, умоляю, не тяните... — Все сделаем, вы только не переживайте. Сколько длился приступ? А и правда — сколько? Когда начались эти боли —постоянные, не дающие покоя, лишь усиливающиеся со временем? От начала приступа до трансмурального некроза тканей со всеми смертельно опасными последствиями — в среднем около двенадцати часов. И все это время он, Уильямс, не подозревал... Даже не удосужился взглянуть повнимательнее на парня, не то что спросить о самочувствии. Последняя неделя в «Уильямс Инкорпорейтед» выдалась совершенно сумасшедшей: один из конкурентов вчинил иск о нарушении патентных прав, добавил к этому атаку желтой прессы, словом, создал ситуацию, где без вмешательства президента корпорации лично если и удалось бы выиграть дело — то репутацию среди потребителей было бы уже сложно вернуть. Неудивительно, что и сам он, и все приближенные, включая секретаря, выглядели усталыми и измотанными. О сексе не было и речи: добираясь заполночь до дома, Уильямс кое-как закидывал в себя заранее заказанную еду и падал спать... а Лерой, стало быть, в последние сутки не мог найти ни облегчения, ни сна, дожил как-то до утра — и продолжил выполнять бесчисленные поручения... быть может, чуть медленнее, чем обычно, но это тоже легко было списать на общую усталость. Пока сегодняшним вечером он, зайдя в кабинет, не сполз в буквальном смысле на пол со сдавленным воем, держась за живот. — Я... Я не знаю. Перитонит — час или полтора. Я сразу машину вызвал, как только боли снова пошли... — Хорошо, спасибо. Ваш телефон в приёмном записали? Можете ехать домой, мы свяжемся с вами, как только операция закончится. — Нет! Нет-нет, доктор, я останусь здесь — пожалуйста, разрешите! — Хм. Хорошо. Присаживайтесь. Но имейте в виду, это может продлиться несколько часов... — Да знаю! Неважно! Я должен знать, что он... что с ним... — Хорошо, хорошо. Можете подождать тут, и постарайтесь успокоиться. А теперь мне нужно к больному. Прошу простить. — Да, да, конечно. Еще раз извините... И двустворчатые распашные двери захлопнулись прямо перед его носом, отделяя от всего остального мира святая святых хирургического отделения, где только что началась борьба за жизнь Лероя Митчелла. Дерьмовое чувство, давно позабытое и так некстати вернувшееся: когда будь ты хоть самым влиятельным и уважаемым человеком в штате и каким угодно светилом в своей области — ты ничего, абсолютно ничего больше не можешь изменить. И даже сказать уже ничего не получится. Что он, Уильямс, старый кретин, бесчувственный чурбан, занятый только своими гребаными пилюлями и способный даже самого близкого, родного человека эксплуатировать, как механизм, как инструмент... да что там, с механизмом и то обращаются бережней, осматривают и ремонтируют планово, не дожидаясь окончательной поломки. И что помимо прочего он еще и трус: так и не отважился при всех назвать Лероя своим возлюбленным — в момент, когда тот, возможно, в последний раз слышал его голос. Нет, нет, только не это... Только бы все обошлось... И если обойдётся, то он, Уильямс, самолично открутит голову мальчишке, если тот еще раз решит, что работа может быть важнее, чем собственное состояние и самочувствие. Ну какого хрена надо было скрывать, что у тебя целый день боли в боку? Даже если ты не медик и понятия не имеешь, где находится аппендикс — неужели не понятно, что ни к чему хорошему такой героизм точно не приведёт? Как вообще можно было терпеть это все и молчать, и работать не покладая рук, деля с главой корпорации поровну — если не в большей степени беря на себя — весь груз навалившихся разом проблем? Какая отвратительно я насмешка судьбы: тот, кто появился в жизни Уильямса благодаря работе, сблизился с ним благодаря ей же, стал незаменимым, преданным, любящим и любимым — теперь на этой же самой работе и сгорел. Дурак, идиот несчастный... Любимый, любимый, любимый мальчик... Только живи, пожалуйста, только выдержи — еще один, последний раз... Распахнулись двери, и Эдвард Уильямс оказался на ногах прежде, чем сам успел это осознать. Хирург в сопровождении двух медсестер воззрились на него несколько обескураженно, явно не ожидая такой прыти. — Как? — выдохнул Уильямс, только что не хватая врача за грудки. — Что с ним? Он... Имелось в виду, конечно, «он жив?» — но слова застряли в горле, передавленном страхом. Ведь если вопрос задан — то уже никуда не деться от ответа... который может стать роковым ударом. К счастью, хирург на своём веку повидал немало похожих ситуаций, и лишь устало махнул только что снятой с лица маской: — Жив, и скоро будет совершенно здоров. Операция прошла успешно, произведена радикальная санация брюшной полости, наложены швы. Теперь дело техники: несколько недель в стационаре, постоянное наблюдение — не волнуйтесь, мистер Митчелл в надежных руках. «Жив... жив... успешно...» — стук в висках, заглушающий все остальные слова. Ноги ватные, в глазах то ли предобморочная темнота, то ли туман слез от несказанного, невыносимого облегчения. Дождавшись, пока хирург закончит обращённую к нему речь, Уильямс улыбнулся широко и счастливо, сделал нетвердый шаг вперед. — Доктор... Я... я не знаю, как вас благодарить... Вы спасли его... Спасибо, господи, спасибо! Врач только снова отмахнулся: — Да ладно вам... Случай далеко не самый тяжёлый. Мангеймский индекс двенадцать, вероятность осложнений минимальна: молодой организм, отсутствие хронических заболеваний, помощь оказана вовремя... вы же понимаете, для беспокойства совершенно нет причин. — И все же... пожалуйста, имейте в виду: все, что может потребоваться, я оплачу в полном объёме. Помогу чем угодно: любое оборудование в кратчайшие сроки, новейшие лекарства... Я... — тут он спохватился, что не успел представиться толком, — я глава фармацевтической корпорации... — «Уильямс Инкорпорейтед», да, разумеется, — неожиданно с готовностью отозвался врач, покивав. — Я узнал вас, хоть и не сразу — именно поэтому позволяю себе говорить с вами специализированными терминами. Рад знакомству, для меня честь — встретить столь именитого человека, так много сделавшего для медицины в последние десятилетия. Теперь уже настал черед Уильямса нетерпеливо отмахиваться: — Бросьте, доктор... Сейчас я — ваш должник. Понимаете, для меня все это... много значит. — Понимаю, конечно, — хирург вновь кивнул вежливо и устало, и Уильямс понял, что давно уже следует перестать мучить человека, который провёл пару часов возле операционного стола, да и, похоже, не в первый раз за день. — Спасибо еще раз, огромное спасибо... Я полагаюсь на вас полностью. Скажите, могу я увидеть его? Врач с сомнением покачал головой и, как показалось, еле слышно хмыкнул: — Боюсь, мистер Уильямс, что вам и вправду лучше ехать домой. Мистер Митчелл еще находится под наркозом, когда выйдет — ему будет не до бесед. Не волнуйтесь, мы будем держать с вами постоянную связь, и если... — Нет, поймите... я не могу. Я должен с ним увидеться, даже если для этого придется ждать сутки, или больше. У вас же наверняка должны быть помещения для родственников больных, или что-то в этом роде... я заплачу сколько потребуется, будьте уверены... — Что ж. Если вы так настаиваете... миссис Кэмпбелл, проводите, пожалуйста. А я вынужден откланяться, всего вам доброго и спокойной ночи. Постарайтесь поспать. Так называемая «семейная комната», куда его отвели, оказалась довольно уютной, с претензией на домашнюю обстановку. В ней было две узких кровати, кресла, стол, даже кое-какая посуда и бытовая техника. Пресловутые картинки на стенах и вазы на полках — но, конечно, забыть о том, что по сути это всего лишь очередная больничная палата, не представлялось возможным. Улыбчивая чернокожая медсестра, которая привела его сюда, накапала ему успокоительного и рассказала, что обычно эта комната используется отделением детской хирургии: здесь живут родители, пока их ребенок нуждается в стационарном лечении; здесь же они могут проводить с ним время, играть и общаться, если позволяет состояние. Мистер Митчелл, конечно, не ребенок, но ему наверняка будет приятно такое внимание и беспокойство за него, так что вы, мистер Уильямс, очень правильно поступили, по-человечески, по совести... — Кстати, мистер Митчелл... он вам кто? Вопрос, прозвучавший второй раз за вечер, выражал симпатию и искреннюю заинтересованность — но тем не менее заставил вздрогнуть. — Супруг, — твердо ответил Уильямс, взглянув сверху вниз на доверчиво улыбавшуюся миссис Кэмпбелл. Чего он ждал с таким мрачным вызовом — непонятно, поскольку лицо медсестры нисколько не переменилось. — Оу. Представляю, как вы встревожены. Когда такое случается с самым близким человеком — это всегда кажется страшнее, чем есть на самом деле. Но все будет хорошо, не волнуйтесь. Ни одно изменение не пройдет незамеченным, помощь будет оказана сразу же, если только потребуется... Располагайтесь, в общем, я вас оставлю. Если что-то понадобится — звонок для вызова дежурной сестры здесь. Доброй ночи. За дверью в углу комнаты обнаружилась нехитрая ванная, точнее душевая. Уильямс умылся, почистил зубы одноразовой щеткой, мысленно сделав себе заметку завтра же привезти сюда кое-какие вещи и основательно обжиться, а на будущее — проспонсировать госпиталь, снабдив более современной и удобной сантехникой и мебелью. После недолгих колебаний разделся до белья и забрался в прохладную, жестковатую, непривычно узкую кровать. Казалось, после всех сегодняшних волнений сон должен был приходить с большим трудом — но на деле, стоило голове коснуться подушки, разум охватило какое-то странное умиротворение. То ли лекарство сработало, то ли сердечная улыбка медсестры... шут его знает. Но ведь действительно все нормально. Все под контролем. Риска для жизни нет, да по большому счету и не было. Вот если часов на шесть перитонит запустить, тогда да... но столько терпеть без внешних проявлений даже Лерою не под силу. А теперь уж за ним проследят. Анализы, обследования, постельный режим, никакой беготни в ближайшие пару недель. Все будет хорошо. Просто он, Уильямс, ужасно перепугался. Очень, очень сильно... как никогда в жизни, наверное. Как-то раньше с его близкими подобного не случалось. Дети ничем таким опасным не болели, да и приучены были обо всех симптомах рассказывать сразу — а этот негодяй скрытный... Ну ничего, вот отойдет от наркоза теперь — узнает, где раки зимуют... В дверь осторожно и тихо постучали. Уильямсу показалось, что произошло это тут же, буквально на полуфразе мысленного монолога, хотя впоследствии он понял, что это не так: он просто уснул, размышляя, а во сне времени не чувствуется. Особенно в таком тяжелом и глубоком сне без сновидений — который, как ни странно, мгновенно слетел с него, стоило открыть глаза. — Войдите. В приоткрытую дверь просочились немаленькие габариты миссис Кэмпбелл. — Мистер Уильямс, я прошу прощения... Мистер Митчелл, он... — Что с ним?! — Уильямс рывком сел на постели, встрепанный со сна, готовый ринуться в хирургическое отделение прямо так, в чем был. К счастью, не успел даже отдернуть одеяло: медсестра подняла розовые ладошки в умиротворяющем жесте. — Все хорошо, не беспокойтесь!.. Просто он зовет вас. Очнулся, узнал, что вы здесь, захотел вас увидеть... — А состояние? — Стабильное. Показатели возвращаются в норму. Сами понимаете, прямо после операции жизнь не сахар, но что уж тут поделать, важно, что опасности больше нет... — Да. Конечно. Спасибо, миссис Кэмпбелл, простите, что напугал. Я оденусь, с вашего позволения, дождитесь меня. Энергично закивав, медсестра скрылась, позволив Уильямсу вылезти из нагретой постели, натянуть брюки и рубашку — пиджак с галстуком он решил оставить здесь, в стенах больницы они ни к чему, — обуться, и через минуту уже приглаживать волосы на ходу по дороге в одну из палат хирургии. Лерой был еще бледнее, чем на пути сюда. Хрупкое тело в объятиях просторной больничной кровати, вокруг — капельницы, трубки, датчики приборов. В его одноместной палате горел неяркий рассеянный свет — настольная лампа вроде ночника, — и тени обрисовывали темные круги вокруг глаз, очерчивали заострившиеся скулы. Ничего более прекрасного и любимого Эдвард Уильямс не видел в своей жизни. — Сэр, я... — он заговорил первым, хрипло, с усилием, но все равно еле слышно. — Я так подвел вас. Простите. — Лерой, значит так, — присев на стул возле изголовья койки, Уильямс выпрямился, заставляя себя говорить четко и строго: такой тон всегда успокаивал юношу, когда тот пытался взвалить на себя непосильную ответственность. — Во-первых, на работе ничего страшного не произошло и не произойдет. Все что необходимо, мы успели сделать, а дальше работа юристов — и не думай извиняться за то, что выпал из рабочего графика. Во-вторых, ты меня очень напугал. Никогда больше не смей игнорировать плохое самочувствие ради интересов компании или моих личных. В-третьих, ты останешься здесь до тех пор, пока врачи не сочтут нужным тебя выписать, это не обсуждается — ни с ними, ни со мной. В-четвертых, я буду навещать тебя так часто, как смогу, и буду проводить с тобой столько времени, сколько позволят врачи. Потому что я этого хочу, и не нужно убеждать меня не тратить на тебя время. Твоя задача — выполнять предписания медицинского персонала и выздоравливать. Пожалуй, на этом все. Надеюсь, что сэкономил тебе массу времени и сил, которые ты потратил бы сейчас на глупые вопросы и оправдания. Ну, это так или нет?.. Позволив себе к концу решительного спича легкую ободряющую улыбку и полушутливый тон, он чуть подался вперед, вглядываясь в лицо мальчишки, ожидая ответа. Лерой лежал с закрытыми глазами и молчал. Наконец, когда Уильямс уже успел подумать, что тот, вероятно, опять впал в забытье, он дрогнул длинными ресницами и приоткрыл глаза, чуть повернув голову в его сторону. — Так. Спасибо, сэр. Я... я рад, что вы здесь. — Как ты себя чувствуешь? — выдохнул Уильямс, радуясь, что с объяснениями покончено, улыбнувшись и осторожно накрыв ладонью руку мальчишки с прилепленным к вене катетером. И тут же осознав глупость вопроса, уточнил сочувственно: — Больно? — Нет... почти нет. До операции было хуже. Мутит только. — Еще бы... — он уже открыл рот, чтобы сообщить вкратце технологию того, что происходит со всем пищеварительным трактом во время хирургического вмешательства при перитоните. Но одумался, поняв, что человека без медицинского образования такие подробности могут, мягко говоря, выбить из колеи. И вместо этого добавил: — Это скоро пройдет, потерпи немножко. Все хорошо, ты в хороших руках. — Я знаю. Вы только... не уходите. Я усну скоро наверное. А пока... — Я здесь, здесь, — в подтверждение собственной реальности Уильямс чуть сжал пальцы юноши, вновь ласково улыбнувшись. — Не говори ничего, побереги силы. — Хорошо, — прошелестел Лерой и снова бессильно прикрыл глаза. В молчании, стараясь даже дышать через раз и очень тихо, Уильямс разглядывал его. Светло-зеленая больничная рубашка, отбрасывавшая нездоровый отсвет на лицо, катастрофически не шла ему: широкая, с кургузыми рукавами, словно бы нарочно задуманная максимально аляповатой, она резко контрастировала с обычным обликом юноши, у которого даже домашняя одежда всегда была опрятной и тщательно подобранной по размеру. Этот контраст вызывал прилив острой, жалостливой нежности и сопереживания: свидетельство полного бессилия, вверения себя заботам чужих, по сути, людей и неспособности позаботиться о себе даже в самых простых, бытовых мелочах. Бедный мой, бедный мальчик. Натерпелся же... а впереди еще долгие дни и недели в больнице с утомительными, а подчас и болезненными процедурами, с бесконечными анализами, спецдиетой, постоянным контролем... а главное — с тоской по дому и работе, и с подспудно все-таки зреющим чувством вины. Уж он-то, Уильямс, знает своего секретаря. Как его от всего этого отвлечь — сложный вопрос. Но это все потом, по ситуации разберемся. Лишь бы сейчас отдыхал и поправлялся. Вон, кажется, уже уснул... Неожиданно Лерой издал такой глубокий и горький вздох — тут же поморщившись от усилившейся боли, — что последнее предположение мгновенно утратило свою актуальность. — Что ты, милый?.. Что случилось? — спросил Уильямс шепотом, склонившись ближе к его лицу, стараясь не выдавать своего беспокойства — только готовность прийти на помощь, поставить на уши весь персонал госпиталя, если это понадобится для облегчения его страданий. Юноша открыл глаза, влажно взглянул на него, и снова опустил ресницы. — Шрам... останется... — выдохнул он еле слышно, и снова повернул голову на бок — только уже в обратную сторону от собеседника, к стене. — Вам теперь на него смотреть... Я ведь и так... Господи боже ты мой. Нет, это, конечно, давно было известно, что Лерой не в восторге от собственной внешности... но, черт возьми, между ними этот вопрос давно и всесторонне обсужден, и напоминания о том, что тело молодого любовника является для Уильямса чертовски сексуальным, поступают в той или иной форме стабильно... так какого черта до сих пор это — главная проблема на фоне всех послеоперационных «прелестей жизни»? Ну не дурак ли, ну?.. Уильямс поймал себя на том, что улыбается до ушей. — Ого!.. — протянул он с шутливой заинтересованностью, и кончиками пальцев осторожно провел от ключицы Лероя вверх, по нежной шее. — Ты меня поражаешь, мальчик мой... Даже в таком состоянии способен фантазировать о том, как я буду смотреть на тебя без одежды... просто маньяк какой-то! Уже от первой ласки Лерой напрягся и распахнул глаза. А дослушав, повернулся к Уильямсу, поймал его смеющийся взгляд и слабо, несмело улыбнулся сам — в первый раз за прошедшие сутки. — Я... но это же и правда важно!.. — привычка протестовать против любой несерьезности оказалась сильнее недомогания, но мужчина приложил палец к его сухим, шероховатым губам. — Важно, конечно важно. Если кроме шуток... это даже хорошо, что я буду видеть этот шрам. Буду смотреть на него — и вспоминать, как боялся тебя потерять. Он сделал паузу, наполненную удивленным молчанием Лероя, и продолжил: — Пусть это будет мне уроком. Ты постоянно заботишься обо мне, бережешь от всех трудностей и проблем... я успел привыкнуть к этому. И забыть, что тебя самого никто кроме меня не убережет. А без тебя... я не знаю, как бы жил без тебя. Умер бы прямо здесь, если бы с тобой что-нибудь случилось. — Не говорите так, — брови мальчишки сдвинулись, улыбка погасла. — Без вас... без вас нельзя миру. Не только мне. — Значит, береги себя, — Уильямс улыбнулся, бережно приподнял его руку и поцеловал тонкую кисть. — Если хочешь, чтобы с миром все было в порядке. Лерой призадумался, вновь прикрыв глаза. И, помолчав, тихо и серьезно ответил: — Хорошо. Как скажете, сэр. — Я тебя люблю. Очень, очень люблю. — И я вас, сэр. — Спи... А то скоро сестра придет и голову мне открутит за то, что не даю тебе отдыхать. — Вам-то?.. Президенту корпорации?.. — А то. Здесь свои законы, перед ними все равны. — Забавно... — Есть немного. Давай об этом завтра, ладно? Как проснешься — зови меня, я тут ночую. — Сэр. Может, все-таки домой? Ну какой тут ночлег... — Да вы сговорились что ли? Останусь здесь, и точка. Я там уже устроился, кровать себе нагрел. И вообще, хватит командовать, мы же обо всем уже договорились! — Хорошо. Простите, сэр. Спокойной ночи. — Спокойной, мой мальчик. Прислушиваясь к ровному дыханию Лероя, разглядывая его чуть разгладившиеся черты лица, Уильямс осторожно отпустил его ладонь и посидел какое-то время просто так, сложив руки на коленях. В дверном проеме бесшумно возникло лицо миссис Кэмпбелл. Он кивнул ей: скоро, мол, вот только удостоверюсь, что спит. Как же, оказывается, хорошо и удобно говорить людям правду. Не надо тратить время на догадки, кто что подумает, застав начальника и подчиненного во время обмена долгими взглядами, прикосновениями рук или ласковыми улыбками. Не надо беспокоиться, что за спиной Лероя шепчутся сплетники — которые, как известно, чем меньше пищи для размышлений получают, тем больше мысленных экскрементов ухитряются из нее производить. Не надо объяснять причины, по которым благополучие вот этого конкретного юноши — со строгими манерами военного и глазами дикого олененка — для тебя дороже всех денег, важнее признания и успеха, ценнее собственной жизни. Рэнди был прав, черт возьми: в однополом браке не меньше смысла, чем в традиционном. Теперь дело за малым. Претворить в жизнь в виде официальных документов тот статус, который был озвучен сестре Кэмпбелл — а значит, в ее лице и всему остальному человечеству. Поправляйся, мальчик мой. Ты выйдешь из больницы, и мы завершим, наконец, тот процесс, что по моей вине завис на середине, ни туда, ни обратно. Ты станешь моим, и об этом узнают все, кого это хоть в какой-то степени интересует. Мы будем вместе — теперь уже насовсем, уже точно. Совсем скоро. А пока — спи.