Вокруг вечности

Жизнь человека никогда не была прямой линией, ведущей от первых шагов в этом мире до последнего вздоха. Она казалось кругом: там, где начиналась наша история, она обязательно и заканчивалась. Вероятно, у этого правила были исключения. Чарльз Ксавьер не мог утверждать с полной уверенностью, но привык жить так, как не могли жить другие, и поэтому делал логичный вывод, что из любого правила есть изъятия. Его жизнь была иной от начала до конца. Правильно было предположить, что и закончиться она должна была не так, как у всех. Отчасти так и произошло. За некоторыми изъятиями.  — В нашем деле мы все умрем от рук нам подобных, — сказал тот, воспоминания о ком не смогла бы стереть из головы ни одна болезнь во вселенной. — Прямо или косвенно, но такова наша роль — сражаться за место в этом мире. В тот раз он возразил: мы сами выбираем, какая уготована нам судьба, и не обязательно она должна зиждиться на битвах и вражде с остальной частью человечества. От этого — нашего выбора — и будет зависеть то, какой в итоге окажется наша жизнь и найдется ли для нас место. А Эрик не соглашался, привычно усмехался, колко и ядовито — то, как он умел, лучше всех, бесспорно — утверждал, будто бы иной истины и не могло существовать ни для него, ни для кого другого. Реакцию, мимику, вечный спор о том, о чем было бесполезно говорить, Чарльз не смог бы выкинуть из головы даже, если бы попытался — это была часть его жизни, одна из составляющих ядра всего его существования в этом мире. Не будь Эрика, не будь подобных диалогов, он бы менее уверенно отстаивал свои идеи и не пришел бы к тому итогу, у подножия которого стоял он сейчас. Его жизнь началась с того, что он не умел контролировать собственные способности. По удивительному стечению обстоятельств (или по злой шутке судьбы — будь Эрик рядом с ним, он обязательно выдал бы что-нибудь эдакое), когда ему перевалило за девяносто, он тоже не был в состоянии управлять силой своего разума. Таким образом, круг замкнулся, а значит, до конца осталось не так уж и много. Подводить итог было рано. Момент, когда нужно было прощаться, наступил именно тогда, когда можно было с уверенностью сказать — это лучшее, что случилось со мной за последнее время. — Это лучшее, что было у меня в жизни. Эрик фыркнул и отвернулся. Чарльз заметил его реакцию и улыбнулся, не сказав больше и слова. Школа, здание которое виднелось с холма, была удивительной, стоящей усилий, затраченных на ее создание. Чарльз дорожил ей всем сердцем, это — результат и смысл его существования, главный аргумент в их споре с Эриком о вечном. Тому нечем было крыть, только лишь фыркать и в следующую ночь снова сбегать, чтобы предпринять очередную попытку доказать, что он был прав — убивать, подчинять и властвовать. Пожалуй, в ту ночь он ошибался. Он понял это именно за последние секунды перед своей смертью: его жизнь — это круг. А жизнь человечества и, в частности, мутантов — спираль. Лора — точное доказательство того, что их время ушло, а на сцене появились новые игроки, которым необходимо будет решить, кто они и какое место им предназначено в этой игре. И для них все начнется так же, как начиналось для Ксавьера. С некоторыми исключениями, с новыми дополнениями. — Нет ничего вечного, Ксавьер, — сказал Эрик в одну из последних их общих ночей. — Идеи, они вечны, Эрик, — мягко возразил Чарльз, прикрывая глаза и утыкаясь в плечо сидящего перед ним друга. Он чувствовал тепло и неосознанно сохранил его в памяти, чтобы потом — сейчас, — вспоминать его не с грустью утраты, а с данностью, которая сопутствовала ему всю жизнь и была еще одним элементом его существования. Сейчас он не мог представить, чтобы тогда он не мог обнимать того, кто был дорог ему всем сердцем. — Идеи живут в умах людей, а люди смертны, — сухо, без энтузиазма отвечал Ланшер, будто бы ему надоел этот разговор, а поддерживал он его лишь с целью избавить их от давящего молчания и не дать Чарльзу в очередной раз забраться в его голову. Впрочем, Ксавьер просто не умел затыкаться. Чарльз глубоко вздохнул, вкладывая в свой жест все недовольство, которое пробудил в нем их вечный спор, и прижался к спине Эрика еще ближе. Он бы с радостью застыл в этом моменте дольше, но, как сказал Ланшер, в этом мире нет ничего вечного. Чарльзу оставалось лишь запоминать тепло, запах, манеру разговора, жесты, реплики, чтобы пронести все это через года и уже тогда поистине этим насладиться. — Люди смертны, но человечество — вопрос спорный, — прошептал он, обхватывая руками талию друга и потершись носом о его голую спину. Эрик вздрогнул, накрыл его руки своими и слабо сжал. — Их можно передавать через поколения. Тот же Аристотель, Монтескье, Джон Локк… Их идеи до сих пор живут в умах людей, они выступают основой новых теорий, законов. Их используют, ставят в пример и, более того, развивают, дополняют и берут как что-то проверенное временем. Единственное, о чем жалел Чарльз, это то, что он не мог видеть лица Эрика. Лунный свет пробивался через прозрачный тюль, закрывающую окна, освещал комнату и находившихся там людей, но его было недостаточно, чтобы озарить лицо Ланшера. Пара капель фантазии и прекрасное знание Эрика могли дать ему представление о том, как именно реагировал тот на его слова. И все же это был лишь результат воображения, а не реальные воспоминания. — Будут ли твои дети вспоминать тебя и твои идеи после твоей смерти? От этого вопроса становилось не по себе. Он прочно въелся в голову и прожил там многие долгие беспокойные годы вместе с Чарльзом. Носить его в сознании и не знать ответа было сложно. Но он знал, что ответ, каким бы он ни был, не имел никакого значения. Он был уверен, что идея, его идея, была столь очевидной, что, так или иначе, даже если его школа прекратит существование, а мутанты — нет, кто-нибудь обязательно продолжит его дело. Он не ответил, положил голову ему на плечо, носом уткнулся в шею и снова закрыл глаза, растворяясь в ощущениях. Волосы пахли медовым шампунем и металлом. Кожа была твердой, но от этого не менее нежной. Руки на его руках — теплыми и до боли родными. — Я не знаю, Эрик, — прошептал он в итоге и тихо выдохнул. Долго находиться в столь неудобном положении было тяжело. Ланшер заметил это и повернул голову в его сторону, не предпринимая более никаких действий. Чарльз почувствовал его дыхание на своих волосах и тут же улыбнулся. Разговор был закончен. — Тебе надо спать, — подвел итог Эрик и, развернувшись, уложил протестующего Чарльза на кровать. Руки пришлось убрать с талии друга, но ненадолго — как только он оказался на кровати, он тут же обхватил Ланшера за шею и потянул на себе. Теперь недовольным таким вмешательством был Эрик, оказавшийся над Чарльзом. — Тебе тоже, — прошептал Чарльз и ехидно заулыбался. — Но ты не будешь спать, я прав? Эрик сощурился и попытался вырваться, но у него это не получилось, так как Чарльз держал его крепко, да и отпускать явно не собирался. Ланшеру в свою очередь было не столь важно избежать очередного контакта глаза в глаза, поэтому он, на секунду прикрыв их, посмотрел прямо на Чарльза. — Снова копаешься в моей голове? — Нет, просто знаю тебя. Ты всегда уходишь, а потом возвращаешься. — Ты хочешь, чтобы я остался? Или перестал возвращаться? — Ланшер спросил это таким тоном, будто бы это было самым глупым и одновременно невозможным предположением. — А ты как думаешь? Эрик усмехнулся и отвел взгляд. Чарльз понял все без слов. Без чтения мыслей. То, чего он хотел, не сочеталось с реальным положением вещей. Эрик приходил, Эрик уходил, это была непреложная истина, константа, кусочек вечности, и кто он такой, чтобы просить большего. Действительно, кто? — Я думаю, что тебе пора спать, — ушел от темы Эрик и Чарльз обиженно закатил глаза. — Хорошо. Я буду спать, но и ты — позаботься о себе. И вот сейчас, лежа в кровати в чужом доме, слыша слабое дыхание девочки, спящей у кровати, чувствуя легкий аромат пирога, который сегодня пекла хозяйка, приютившая их, он перебирал в голове все те воспоминания, что волею случая зацепились за его память и оставили след на сердце. Лунный свет так же освещал комнату, как в тот день, добавляя мыслям очарования и шарма. Школа, Эрик, теплота родных рук, улыбки и домашний семейный уют — это все укладывалось в одно единственное слово. Он почувствовал себя счастливым. И, пожалуй, именно это и отличало его от той логической последовательности, что он построил у себя в голове. Тогда он понял, что эти минуты, проведенные в окружении любящих — пусть чужих — людей, за бессмысленной болтовней, уносящей вон, намного дальше от реальных (по сути, сейчас для него уже совсем бесполезных и глупых) проблем, были показателем нормальной человеческой жизни, мечтать о которой он не мог с самого своего рождения. Он и думать не смел о том, что когда-нибудь обретет такое воспоминание, в котором его последние минуты жизни не будут наполнены кровью и болью за судьбу его вида. И в этот момент действительно можно было умереть, ведь все, что было у него за спиной, — не так уж и плохо.