*
Это случилось в первый день в новой школе. Я знакомился со своими одноклассниками, когда увидел Исака с его выбивающимися из-под бейсболки золотыми завитушками. Он просто шёл мимо. Улыбался, когда кто-то окликал его, и, слегка повернувшись, здоровался. В его руке была трость, которой он легко, почти невесомо отстукивал дорогу перед собой. Не знаю толком, что это было сперва за чувство, заполнившее мою грудь. Вероятно, то же самое, что происходит и с другими, когда они видят слепого паренька, который так очарователен в свой простоте, — они чувствуют жалость и умиление. Меня одёрнули за излишне пристальный взгляд, и разговор сам собой перешёл на тему «да, у нас учится слепой». Я узнал и его имя, и класс, и ответы на вопросы, которые и не подумал бы задавать: он всегда был таким? как он ослеп? почему он учится в обычной школе? Я ощутил лёгкую тошноту от этого разговора. Ребята с упоением обсуждали чужое горе, не имея даже малейшего представления о том, как тяжело принять в себе что-то настолько искажающее тебя самого и выходить на улицу каждый день, не зная, какой опасностью он может для тебя обернуться. Мне это было знакомо. И возможно, я почувствовал нечто большее, чем просто жалость. Эта мысль посетила меня, когда я встретил его в следующий раз — после уроков. Солнечные лучи будто липли к нему, поигрывая бликами на нежной коже лица, зарываясь в волосы. И поскольку это «не слепило ему глаза», он только подставлялся тёплым лучам, что вызывало у меня желание улыбаться, хотя я на самом деле не улыбался уже довольно давно. До этого момента жизнь казалась мне серой и безликой. Весь прошедший год, не считая мимолётных просветов, она была такой. Разглядывая Исака, я открывал что-то новое в себе. Ничего подобного со мной раньше не случалось. То ли я задумался, то ли засмотрелся, но через время уже обнаружил себя на автобусной остановке, куда приплёлся следом за Исаком. Забавно, за ним оказалось легко следить. Хотя было бы забавнее, если бы можно было сказать ему об этом. Если бы можно было сказать ему хоть что-нибудь. Но я мог только смотреть. И с улыбкой думать, насколько идиотом выгляжу со стороны. Подкатил автобус, и Исак вдруг повернулся ко мне, чтобы спросить номер маршрута. Я был откровенно не готов к тому, что он повернётся, и первым делом машинально увёл куда-то взгляд, будто он мог меня застукать за этим откровенным рассматриванием, а он всего лишь ждал, что я назову ему номер. Промычав в попытке собраться, я всё-таки ответил, и на короткую паузу, прежде чем ответить «спасибо, это не мой», он поджал губы, будто подумал про себя, стоит ли благодарить за такой тормознутый ответ. Мы продолжили стоять на остановке. Подъехал следующий автобус. Исак повернулся опять и со смешливой улыбкой, вызвавшей у меня ощущение душевного подъёма, снова спросил номер. На этот раз я ответил быстро, и маршрут ему подошёл. Значит, мы жили в одной стороне. Я зашёл в автобус следом, и, возможно, это было довольно сносным поводом завязать разговор, но я так и не решился. С этого дня я целую вечность искал более подходящий повод. Уже начал надеяться, что его друзья заметят, как я на него смотрю, но им было всё равно, ведь на Исака постоянно кто-то таращился. Я стал выдумывать, как оформить рисунок или хотя бы записку, чтобы он смог это «увидеть». Начал потихоньку изучать шрифт Брайля, что можно было бы принять за болезненное проявление, но нет — я знал, насколько это странно, и всё равно это было мне нужно. Я хотел быть ближе к Исаку. Это осознание настигло меня внезапно в тот день, когда он почему-то пошёл домой пешком. Впервые тогда остановился и, повернувшись полубоком, замер на несколько секунд, и я замер тоже, даже перестал дышать. Мне показалось, что он догадывался обо мне. Что я стою там и не дышу, и вот-вот упаду в его сторону. И мне хотелось упасть. Сказать какую-нибудь ерунду, и пусть думает что угодно, только бы прикоснуться. Но я понимал, что нельзя просто так взять себе человека, если тебе хочется. Можно ведь и поломать его своим ручищами, непривыкшими к такому хрупкому. Дома, наедине с самим собой я думал, что это — та единственная форма близости, которую я только и могу себе позволить. Что Исак не заслуживает той боли, которую я приношу всюду. Наедине с самим собой я снова позволял себе думать о смерти. А утром спозаранку спешил в школу, как никогда раньше в здоровом рассудке никуда не спешил — лишь бы поскорее увидеть солнечную улыбку и снова ожить. Однажды я всё-таки написал на листке маленькими дырочками от циркульной иголки цитату из Шекспира и подложил ему в шкафчик, протиснув в щель под дверцей. «Я потерял себя, и я не тут. Ромео нет, Ромео не найдут» Не мог написать ничего конкретного, но отчаянно хотел дать о себе знать.*
Со временем я заметил привычку Исака облизывать губы и ещё привычку делать маленький кивок после слов, когда он был в себе уверен. Заметил то, как явно он реагирует на новую тему, если предыдущий разговор ему не нравился, и как забавно харахорится, когда пытается наврать что-либо спылу. Всё это я считывал на расстоянии, наблюдая за ним в кафетерии, в холле, на улице. Казалось, что Исак совсем не смущался своей слепоты, и то, как изящно он разыгрывал этот обман, восхищало меня. Если бы не Группа уюта, мои мучения могли продлиться ещё невесть сколько дней. Но одного месяца и без того было достаточно, чтобы совершить какую-нибудь глупость. Я просто услышал, как одноклассница напоминает Исаку о встрече и как он недовольно отвечает. И правда, Группа уюта не походила на место, в котором можно приятно провести вечер пятницы. Было немного странно там находиться. Исак выскользнул из зала при первой же возможности, и я поспешил за ним. В коридоре мы столкнулись, когда он резко обернулся, и боже, какое счастье, что я не успел отступить. — Если ты думаешь, что это смешно... — Не думаю. Я всё-таки отшагнул назад, но смотрел на него при этом так, что если бы он мог это видеть, то наверняка решил бы, будто я извращенец и хочу его изнасиловать. Чёрт возьми, я впервые оказался так близко с ним, и всё, что мне было нужно сейчас, — это уткнуться носом в золотые завитки и дышать, дышать. — Эй, я уже встречал тебя! — вдруг воскликнул Исак. — Ты ходил за мной по улице. Мне нужно было убедить его, что это ошибка, ему просто показалось, а я стоял и улыбался, как идиот, от того что он узнал меня. Даже не представляю как, но что-то — может быть, запах парфюма — он запомнил во мне. И, конечно, мне льстило, что он сказал это не как некий подозрительный факт, а как открытие, которое он только что совершил. — Мы просто живём в одной стороне. Уверен, он слышал мою улыбку. — И ты ходишь так медленно, что даже не можешь обогнать меня и вот эту штуку? — Он подтолкнул чуть вперёд свою складную трость. — Иногда я обгонял тебя. — Иногда? Мне стоит всерьёз задуматься, сколько раз я не заметил твоего присутствия. «Твоего присутствия». Эти слова стали плавать в моей голове, создавая в ней кружение. Он сказал это так, будто всё время знал о существовании некоего преследователя и, возможно, считал его своим тайным поклонником. К счастью, он даже не мог себе представить, сколько случаев моего присутствия он на самом деле пропустил. А иначе бы не разговаривал со мной так спокойно. — Не хочешь задуматься об этом на улице? Или ты собирался вернуться на встречу Группы? — К Вильде и её любовным играм? Не уверен, что могу это вынести. Мы вышли на улицу, где уже стемнело. Я предложил сесть на лавочку и достал из кармана припрятанный косячок. Чтобы передать его, мне пришлось коснуться Исака, его тёплых пальцев. От этого прикосновения, как мне показалось, я завибрировал, будто сейчас начну источать свет. Но этого было нещадно мало, я буквально испытывал голод до этих касаний, до всего Исака. Мне хотелось прижаться к нему до того крепко, чтобы сплавиться и стать единым целым, чтобы я был в нём, а он во мне, чтобы я был им, а он мной. Я лихорадил этим, кажется. Пришлось зажмуриться и вдавить ногти в костяшки пальцев, чтобы хоть немного оклематься. Мы ещё даже не познакомились — напоминал я себе. Я ещё даже не выяснил, может ли ему понравиться парень. Навязываться разом было бы нелепо. Исак не мог оценить, приятен ли я ему снаружи, по одному только голосу или запаху парфюма. Нужно было дать ему время, чтобы зацепиться за что-нибудь ещё. — Значит, записка тоже была твоей. Я промолчал. — И ты не скажешь мне, что всё это значит. Как будто у подобных поступков могли быть скрытые мотивы. Конечно, он понимал, что я ничего не смогу сказать сейчас. Ничего из того, что было бы прилично для первого разговора с человеком, которого ты едва знаешь. Даже если ты на самом деле знаешь его гораздо больше. То, что Исак оставался сидеть рядом со мной после всех этих догадок, обнадёживало. Ему было любопытно, и он явно не испытывал неприязни от мысли о том, что нравился какому-то парню. — Когда-нибудь, — сказал я, вновь касаясь его пальцев, чтобы передать самокрутку. «Когда-нибудь» могло наступить в любое время, и на этот промежуток я мог привязать его к себе недосказанностью. — Может, стоит назначить... — начал было он, но замолчал, когда хлопнула дверь. Перед нами появилась девушка с короткими волосами. Она тут же обратилась к Исаку с предложением объединиться в группу, как было предложено на собрании. — Я-а-а... уже согласился быть в группе со Сталкером, — сказал он, и в этот момент я выглядел так, будто стягивал всё своё лицо в кучу — так усиленно я пытался не улыбаться. — С кем? — переспросила она, и я тут же бодро протянул ей руку. — Эвен. Её звали Эмма, и она была ужасно приставучей. Дальше мы сидели втроём, и разговор не клеился. Меня, тем не менее, это не раздражало, хотя нога и подрыгивалась от общего скопления эмоций в организме. Я знал, что теперь всё будет проще, не отрицая, впрочем, и предстоящих сложностей. Эмма и Исак взяли такси на двоих, я отказался. Мне нужно было перевести дух. На выходных я не мог оставаться дома один и навязывался всем, кто был способен меня вынести. Друзья отмечали моё неспокойствие как привычное проявление болезни, и это угнетало меня, я ни с кем не мог поделиться одолевавшими меня сомнениями и страхами. Я ощущал себя одиноким и жалел, что не решился попросить у Исака номер телефона. Я позвонил бы ему без колебаний — только с ним я мог бы говорить откровенно сейчас. Только с ним я мог разделить то, что меня мучило. И даже необязательно было говорить об этом. В понедельник я шёл за Исаком, пока он не попрощался со своими друзьями и не повернул в сторону остановки. Тогда я поспешил догнать его и пристроиться рядом. — Могу я проводить тебя до автобуса? Он слегка смущённо улыбнулся, чуть поворачиваясь в мою сторону. — Ты ведь всё равно это сделаешь. Уж лучше так, чем за спиной. Можно сказать, я выпросил себе разрешение ходить домой вместе. Чем и пользовался всю последующую неделю. Мы неспешно шли к остановке, где Исак шутливо спрашивал у меня номер каждого подъезжающего автобуса, но стоило появиться подходящему, как он становился сосредоточенным. На секунду можно было уловить его испуг и дискомфорт перед тем фактом, что он не мог легко запрыгнуть в автобус, даже не задумавшись об этом. В такие моменты мне хотелось защитить его, помочь, но я боялся, что он сочтёт это за жалость. Тем не менее, на третий день я не выдержал и, схватив Исака под локоть, бодро затянул в автобус вместе с собой. Тогда он впервые назвал меня по имени: — Эй, Эвен! То, как он произнёс это, и то, как улыбался при этом, вновь ввергло меня в лихорадочные размышления о том, что я хочу себе всего Исака целиком в безраздельное обладание, хочу со всеми его золотыми завитушками, родинками на лице, с его тёплыми подвижными пальцами — хочу унести в свою постель, запрятать в одеяла и любить, любить, любить. Мы разговаривали обо всяких простых вещах. Какую он любит музыку, чем занимается в свободное время. Меня удивило, что он не живёт с родителями, а снимает комнату, он неохотно отвечал, что не ладит с ними. Мне не хотелось задевать его подобными вопросами, и я легко менял темы. Постепенно я открывал для себя другого Исака — смущающегося, неуверенного в себе — такого, какими люди бывают только наедине. Он будто чувствовал, что я уже знаю о его обмане, и позволял себе быть чуточку уязвимее, чем с другими людьми. Я постоянно думал: что будет, если обниму его сейчас? И не обнимал, конечно.*
Кто бы мог подумать, что вечером пятницы нас снова сведёт Группа уюта, причём прямо дома у Исака, на пре-пати. Я не мог не заметить, как он обернулся на мой голос, когда я здоровался со всеми. Рядом с ним на диване сидела Эмма, она, кажется, была пьяна, и её руки всячески касались Исака, который рассеянно улыбался и потягивал пиво. Мне ужасно захотелось что-то сделать с этими руками, и я сразу же упал к ним на диван, перебив весь разговор. Эмма полезла обниматься, а я положил руку на плечо Исака и, слегка погладив его, сказал, что мне нравится эта квартира. Я хотел бы сказать, что мне нравится всё, что с ним связано, но между нами сидела Эмма и она продолжала болтать. Тогда я совсем осмелел, может, дело было в неоновом свете или громкой музыке — я ещё не пил, но уже чувствовал себя опьянённым. — Идём танцевать! — заявил я и, поперёк Эммы ухватив Исака за ладони, потянул за собой. Его улыбка в этот момент делала меня счастливым, и то, как он смеялся, когда я руководил его руками в танце, было почти по-детски беззаботно. Мы танцевали несколько песен подряд, все смотрели на нас, и мне нравилось, что Исак не видел этого и чувствовал себя свободно, будто мы были здесь только вдвоём. Когда все стали шумно вываливаться из квартиры, я заметил, что Исак никуда не идёт, и нашёл причину задержаться. Все ушли, а я стоял у двери и смотрел на то, как он аккуратно и неспешно собирает пустые бутылки. — Я слышу, что ты там стоишь. Я вздрогнул, а потом рассмеялся. — Как ты можешь это слышать, я ведь просто стою? — Ты стоишь и дышишь. Он улыбнулся и пошёл на кухню, ступая лёгкими шагами по вымеренной траектории. Я поспешил нагрести бутылок тоже и обогнал его, убрав с пути стул. Мы быстро выгрузили бутылки в мусор. — Почему ты не пошёл на вечеринку? — спросил Исак. Моё «когда-нибудь» могло наступить сейчас, но я не находил в себе подходящих слов, чтобы описать всё, что я чувствую, и только шагнул навстречу. — А ты почему? — Я не хожу на вечеринки без Юнаса. Он один никогда меня там не бросает. — Я бы тоже не бросил тебя, Исак. Он стоял, опустив голову, а я шагнул ещё ближе и уже стал просто подбираться к нему по толике, боясь, что он отстранится. Но Исак будто замер, и я тоже стал слышать его дыхание, передо мной уже всё плыло, в груди истомно ныло, и когда мои волосы коснулись его виска, я преодолел оставшуюся толику быстрее предыдущих и поцеловал его. А дальше буквально схватил, прижал к себе и стал целовать, как ненормальный, не в силах оторваться. Я был так счастлив в этот момент, что даже не боялся напугать его своим напором. Но Исак не пытался отстраниться. Он немного неуверенно тянулся навстречу и отвечал робко, обняв меня за плечи своими тёплыми ладонями. И мы целовались так долго, насколько только могло хватить воздуха. А потом, переведя дыхание, целовались ещё. Я просто не знал, как отпустить кудрявое чудо, как уйти, расстаться хотя бы на время. Я готов был постоять на этой кухне целую вечность, обнимаясь с ним. Но, к счастью, впереди были выходные. — Можно я останусь? — спросил я, покрывая его ангельское лицо мягкими поцелуями. — Хотя бы до завтра. — Можно. — Он улыбнулся, подставляясь под мои губы, и от радости мне захотелось отнести его в комнату на руках. Мне постоянно приходилось сдерживать эти порывы, чтобы Исак не подумал, будто я его домогаюсь. И хотя мысли о том, чтобы заняться с ним любовью, не давали мне покоя, я не хотел бросаться на него впопыхах. Сегодня мне было достаточно того, что он позволял целовать себя, мило тёрся своим кончиком носа о мой и изучал моё лицо прикосновениями, когда мы валялись на его постели. Исак уснул у меня у меня на плече, а я ещё долго не спал, поглаживая его по мягким золотым кудрям. Мы провели вместе субботу. Ничего не делали, просто обнимались и разговаривали о всяком. Исак рассказывал мне о своей детской вере в параллельные Вселенные, а я чувствовал нарастающую в груди тревогу, щемящую, болезненную и душил её моим милым мальчиком, целуя его пальцы, его щёки, губы. Я знал, что мне придётся исчезнуть на несколько дней, оставить Исака и не мог объяснить, не решался сказать такую правду о себе. Ужасно боялся, что потеряю его, когда он был моим ещё неуверенно, на малую толику. Ранним утром в воскресенье я ушёл. На три дня я изолировался от него. Даже в школе, едва увидев, заставлял себя уйти как можно скорее. Не было ничего, что не раздражало меня в эти дни, и я всячески оберегал Исака от этого. Я мог навредить ему, мог наговорить гадостей и обидеть, в таком состоянии я с трудом контролировал свои эмоции. Исак не заслуживал этого. Он заслуживал большего, чем я мог дать. Но как можно убедить себя в этом, если я люблю его так сильно, что даже не представляю, как отпустить? Уже в среду я проследил за ним до самого дома, не мог заговорить на улице — мне нужно было остаться с Исаком наедине. Я постоял немного у двери и всё-таки постучал. Даже не успел собраться с силами и сказать что-нибудь, как он уже узнал меня. Возможно, он заметил моё присутствие ещё раньше, как это уже случалось. — Эвен? Мне невероятно нравилось, как он произносил моё имя. Хотелось просто обнять его коленки и целовать, а я только смог выдохнуть: — Привет. Он отшагнул назад, позволив мне войти в квартиру, и робко стал у стены, опустив руки. — Где ты был? — Прости. Я… немного приболел. — Я звонил тебе. Ты же знаешь, что я больше никак… не могу тебя найти. Я шагнул ему навстречу, взял его ладонь и осторожно сжал её. Мой милый, мой чудесный мальчик. — Я знаю. Прости меня. — Я подумал о том, что, может быть… просто ты путаешь симпатию с жалостью, такое бывает, я это понимаю. Я погладил его тёплые щеки, виски, мне постоянно хотелось его гладить, трогать, целовать. Он стоял передо мной такой невинный, такой открытый и доверчивый, и я должен был сказать ему всё сейчас, иначе было просто нельзя. — У меня биполярное расстройство, Исак…. И я знаю, что такое жалость. Ты мне больше чем просто нравишься. Я люблю тебя так сильно… Но я действительно могу причинить тебе боль, и это мучает меня. Исак вздохнул и обвил мою грудь руками, обняв мягко. Как будто ему в самом деле важнее было знать, что дело не в жалости. И я не мог не чувствовать себя счастливым в этот момент. Может быть, люди не должны заслуживать счастья. Хотя бы потому что они не заслуживают и психических болезней. — Если происходит что-то плохое, то это не значит, что оно отменяет всё хорошее. Зато что-то хорошее вполне может отменить плохое. У нас есть шанс набрать много хорошего про запас, если начнём прямо сейчас... Знаешь, я уже всем рассказал о тебе. — Правда? — Юнас сказал, что ты красивый. Я рассмеялся. — А я сказал, что ещё ты очень вкусно пахнешь. Он потянулся выше и задел мой подбородок кончиком носа. У него были чудесные светлые глаза, но в них не было взгляда, и они оттого немного казались грустными. Испытывал ли я сожаление от того, что они не видели меня? Разве я мог? Имело ли это какое-то значение, когда Исак здесь и сейчас доверчиво отдавался в мои руки, несмотря ни на что и ничего не ожидая взамен? Я сорвался и стал целовать его безостановочно, потому что уже не мог держать в себе эти захлёстывающие чувства. Мне невыносимо требовалось забыться в Исаке, раствориться в нём, в его нежной душе и мягком теле, перестать быть собой целиком и остаться лишь той светлой частью, которую знал мой милый мальчик. В этих объятьях я был другим, я был лучше, и хотелось оставаться в них бесконечно. Я увёл Исака в его комнату, и мы занимались любовью долго и сладко. Он дрожал в моих объятьях, его щёки раскраснелись, с губ срывались вздохи и стоны, и я не знаю, случалось ли со мной и случится ли когда-нибудь что-то красивее, чем изнеженный моими ласками Исак, тянущийся мне навстречу за очередным поцелуем.*
После четырёх бессонных ночей депрессия настигла меня, разломив на куски и похоронив под одеялом. Я перестал понимать, сколько прошло времени с прошлого пробуждения и какой сейчас день. Приходила мама, и в холодильнике появилась еда, а на тумбочке — баночки с лекарствами. Значит, я написал ей сообщение. Телефон звонил постоянно, но я не смотрел на экран, все мои силы в течение дня уходили на то, чтобы заставить себя съесть таблетки и хотя бы немного еды. Но, проснувшись в очередной раз, я понял, что меня обнимают. Тёплое тело ненавязчиво прижималось ко мне, а рука обвивала плечи. Я подумал о том, как много Исак преодолел, чтобы оказаться здесь, и мне стало стыдно перед ним за то, что я не отвечал на звонки. И это была моя первая живая мысль, первая живая эмоция за несколько дней, которые я лежал здесь. И, повернувшись, я улыбнулся, когда увидел его светлое личико, обрамлённое золотыми завитками. А он сказал «привет» и коснулся моей щеки пальцами. — Привет… Тебе не стоило приходить, Исак. Я не хочу, чтобы ты лежал тут и грустил из-за меня. — Я не грущу, — ответил он, будто «разглядывая» меня своими пальцами. Они перебирались с щёк на кончик носа, скользили по краю подбородка. — Я очень переживал за тебя, и сейчас мне спокойно. Я тебя не оставлю. Ты голоден? Я принёс немного еды. Он придвинулся и коснулся тёплыми губами моего лба. В этот момент, даже будучи бессильным и измученным, я хотел жить так сильно, как никогда раньше. — Может быть, немного позже, — ответил я и сгрёб его в охапку, чтобы прижать к себе и уткнуться носом в золотистую макушку. Мне нужно было надышаться запахом его волос и этим чувством. Мы лежали так в тишине, и это было сильнее слов и сильнее признаний, это было как стать чем-то новым, отдать своё самое лучшее. Больше не будет просто Эвена и просто Исака. Просто горя и просто радости. Просто болезни и просто любви. Теперь мы одно целое.