За чертой

– Подойди, Эбигейл, не бойся. Ну же. Дождь монотонно барабанит по крыше, заглушая все звуки. Мы словно в вакууме из мерного гула, как если бы находились не в охотничьем домике, а в склепе. Глубоко под землей. Отрезанные от остального мира. Ты протягиваешь мне руку и ждешь. Ты всегда терпелив со мной, а я – с тобой. С детьми и животными ведь так и следует обращаться. Наносная ласка и обманчивое спокойствие. Ты же так говорил мне, отец? – Ты уже давно не ребенок, Эбигейл, будь смелее. Мне так хочется оставаться ребенком. Я цепенею. На столе покоится распоротая туша молодого оленя. Животное было убито совсем недавно. Плоть еще сохраняет жизненные соки и выглядит живой, если бы не глаза – подернутые мутью, неподвижные. Брюшина гладкая, розовая, источает сильный запах крови и травы. Срез по кромке шерсти сделан аккуратной, уверенной рукой. Хладнокровно и изящно. Меня совершенно не тянет любоваться трофеем, но линия между неестественно вывернутой шеей животного и крестцом до невозможности ровная, идеально отточенная, и взгляд прикипает к этому скользящему контуру. Другая точка обзора дала бы другой угол, и все было бы иначе: грязная громоздкая туша, загнанное, оскверненное живое существо, уродливое, как и все, что уже мертво. Я это знаю. Но кого я пытаюсь убедить, когда мои глаза жадно поглощают открывшуюся картину. Тусклый свет из окна размазывает контуры, и передо мной темное пятно – затемненный срез. Идеальный из всех возможных срезов. Само совершенство. – Совершенство, правда? На твое лицо наплывает тень. Ты стоишь полубоком ко мне, и в поле моего зрения – тень улыбки. Свет играет с твоим лицом, делая с ним что-то мучительно-жуткое, и я не смотрю. Мои глаза широко распахнуты от страха, но я не вижу тебя. Это выше моих сил. Проворачиваюсь на пятках и делаю вдох. Один. Еще раз. Проталкиваю слюну в горло, как кусок чего-то острого и царапающего. И еще раз. Сердце заполошно бьется, и я не чую под собой ног. Страх собирается под кромкой волос горячими липкими каплями и скатывается по шее дальше, вниз. Лоб жгут те же соленые капли. Я судорожно стискиваю в кулаках несуществующую решимость и просыпаюсь от собственного крика. Простыни раздражающе белые, и на них так легко появляются кровавые разводы. Мне ничего не стоит представить: отпустить себя так просто. Красная дымка наползает, словно чудовище, и я добровольно размякаю, позволяя поглотить себя. Писк приборов все удаляется и удаляется, почти глушится о мягкий хлопок наволочки, к которой я прижимаюсь влажной щекой. Ткань совсем не похожа на шкуру животного, и меня отпускает. Чья-то рука гладит мои пальцы и несильно сжимает, обещая тепло и защиту, отгоняя страх. И я беспомощно и неловко пожимаю пальцы в ответ. – Папа… – сонно шепчу я и, кажется, засыпаю. Ганнибал Лектер растирает затекшее запястье, поднимается с насиженного места – жесткого стула у изголовья кровати – и выходит из палаты, тихо прикрыв за собой дверь. Он вернется, чтобы исправить то, что было сделано до него и не им. Или закончить. Все будет зависеть от обстоятельств. Жизнь порой так непредсказуема, думает он.