The Punchline

Взгляд Энви хищно вцепился в возвышающиеся перед ним врата. Гомункул прикидывал, что случится, если хорошенько их пнуть: поможет ли это хоть немного остудить пыл удушающего гнева или же просто заставит гигантские створы распахнуться и проглотить его, как удалось это и Глаттони в один из не самых удачных дней, о котором не особо-то и хотелось вспоминать. Наверняка схватится со всего понемногу. Зависти уже дважды «посчастливилось» очутиться здесь: в месте, где не существовало ничего, кроме бесконечного белоснежного пространства и единственной, выточенной из холодного камня двери в другой мир. Только вот на этот раз она не спешила открываться, разжигая в сознании огонь ненависти. Никаких воплей, предвещающих триумфальное возмездие, не разъедало его слуха; никаких отчаянных попыток сбежать или трансформироваться не трогали с места: тело не обращалось самовольно в нечто гибкое и чешуйчатое. Неважно, насколько сильно гомункул сверлил взглядом равнодушный камень, тот невозмутимо замер и, по-видимому, даже не собирался отзываться. Но Энви все равно слышал. Слышал беспрерывное призрачное шептание по ту сторону — тихий ропот существ, обитающих только там, внутри. Существ, которых он помнил как хаотичное месиво из рук и глаз. — Ну где же вы, мелкие уродцы? — крайне нетерпеливый стук костяшками пальцев. — Думаете, я хочу прозябать всю свою загробную жизнь, шатаясь здесь без дела? — удары усилились настолько, что камень начал понемногу осыпаться. — Да вы глухие там, что ли? Пошевеливайтесь! — Криками ты их не откроешь. Поверь. Я проверял. Гомункул узнал этот голос сразу же. Но все-таки обернулся, между делом припомнив о своей собственной способности с легкостью обводить людей вокруг пальца. Когда зрение подтвердило то, что уже донес слух, он броско откинул голову назад и зашелся в громком, задиристом смехе. — Так-так… Похоже, у меня появился попутчик? — гомункул вальяжно расставил руки по бокам. — Собрался прогуляться со мной до Преисподней, Стальной коротышка? Эдвард Элрик не моргнул лишний раз, дыхание его не дрогнуло, более того — никакой взрывной ругани из-за не особо тонкого намека о его невпечатляющем росте не последовало. Алхимик просто наблюдал, и в светлых глазах при желании можно было различить мягкое, смиренное умиротворение. Энви от неожиданности только губы скривил да с омерзением цокнул: — Ты не он… — Просто не такой, каким ты его себе представляешь, — кивнул алхимик. — Я уже не тот Эдвард Элрик, с которым ты столько сражался. — Неужели? — голос гомункула сочился прожигающим до костей сарказмом. — Тогда кто же? — Эдвард Элрик. Энви ухмыльнулся. — Послушай, парень. Стальная малявка никогда самовольно не позволит мне так себя называть. Что-то ты все еще не рвешься растерзать меня на кусочки, хоть я и повторился — следовательно, ты не он. Эдвард все не сводил с него глаз, и Зависть снова рассмеялся. Кто бы ни пытался сыграть на его чувствах, очевидно, они понятия не имели, с кем связались. Он являл собой существо, находящееся на самой вершине искусства маскировки и обмана. А самозванец стоял все так же терпеливо, смотрел все так же мягко и даже не старался казаться достоверным. Это не могло не оскорбить гомункула. Но затем каким-то невообразимым образом юноша оказался прямо напротив — настолько стремительно, что Зависть бестолково заморгал и взялся вникать, какого черта произошло… — Вот идиот. Я-то могу и потерпеть, об этом не волнуйся. А вот ты, если еще не заметил, мертв, и потому дела у тебя сейчас есть поважнее, гребаный тупица. Идеально. Ссутулившиеся плечи, разъяренная гримаса, мгновенно полыхнувший огонь в золотых глазах. Энви был впечатлен: неужто и правда настоящий? — Недурно. Уже больше смахивает на речи этой шмакодявки. — Не называй меня так! — вспылил «Эдвард». — И я — это я. Так что завязывай. Зависть отмахнулся. — Ну, ладно. Пожалуй, ты так же умело выводишь из себя, как и предыдущий. Так что же, объяснишься наконец или так и будешь раздражать меня всю оставшуюся вечность? — Пф… Кто тут еще кого раздражает, — алхимик с многострадальным вздохом сложил руки на затылке. — Согласно алхимическим канонам, ты можешь создать что-либо только тогда, когда используешь уже ныне существующие элементы. А Врата, в свою очередь, существуют внутри каждого из нас. Так что, когда ты оказался здесь, был призван и я. — Так значит… — Энви довольно скалился. — Истина прознала о моем прибытии и теперь проявляет в воображении что-то вроде миража, которому должно меня встретить и поприветствовать? — он смущенно пожал плечами. — Я польщен. Только почему именно ты?.. — тонкие губы растянулись в широкой, едкой улыбке. — А-а, знаю! Оттого, видать, что мы с тобой прекрасно ладим, да? — Ты всадил лезвие мне в грудь, ублюдок. Ответ Эда был суше обожженного зноем песка. Энви испустил кроткий, но противный смешок. — Истина послала меня с тобой поговорить, — Стальной снова глянул на него с прежней снисходительной мягкостью. — Хм?.. Чудненько, — гомункул в привычном жесте пропустил пальцы меж своих длинных волос. — О чем поболтаем, Эдвард? — О… сожалениях. Энви скривил губы и выставил перед собой руки в отрицающем жесте. — Я ни о чем не жалею, — после недолгого молчания. — Ох, хотя подожди-ка! Мне все же так жаль, что ты не подох окончательно, когда я тебя проткнул. Целую секунду Энви переполняла уверенность, что мальчишка среагирует как следует. Хоть как-то среагирует. Но снова — ничего. Все то же невыносимо спокойное, мягкое выражение. И это была не прежняя мягкость самозванца, которой Зависть и не думал верить, а та, которая всегда проявлялась в Эдварде, том самом Эдварде, когда его разум оправлялся от давления безумия или глупости и отрезвлялся окончательно. — Ползучая тварь. А Хьюз? Как же Хьюз? Как же невинный ишварский ребенок, которого ты застрелил? — Не-а, — отчеканил тот. — Ты, Эд, забыл, что я гомункул. Мы не обременяем себя тяжестью чувств. Это и делает нас сильными — причем настолько, что вашим человеческим душонкам и не сни… — Старая песня. Мы бились столько раз, а ты снова и снова горланил все тот же припев. Тебе что… никогда не хотелось быть человеком? — С чего вдруг? — спросил Зависть с небрежной улыбкой. — Для того, чтобы уподобиться таким слабакам, как вы? Взять хотя бы тебя: годами гоняться за утопичной мечтой, за мифом, наконец овладеть им, но так и не решиться использовать для себя. Оказаться достаточно умным и целеустремленным для того, чтобы заполучить желаемое, но безвозвратно променять весь свой потенциал на силу камня, — он вскинул голову; презрение клубилось в звонком голосе, словно дым. — Тц. Твоя человеческая натура слепит тебя даже перед собственными интересами. Так с чего бы мне хотеть всего этого, если глаза гомункула видят куда лучше, чем у кого бы то ни было? По Эду уж точно нельзя было сказать, что его это хоть немного впечатлило. Впрочем, такого не случалось даже при их жизни. — Это не причина. — Что? — Это не причина твоего нежелания вернуть человеческий облик, — повторил Стальной алхимик и медленно покачал головой. — Едва ли. Зависть замешкался. Но потом только сдержанно рыкнул, чувствуя, как тугой ком отчаянной ярости тяжелеет где-то в желудке. — Ха? Тогда почему бы тебе не пролить свет, раз уж так мною проникся? Взгляд сфокусировался, будто Эд прицеливался ему точно между глаз. На мгновение гомункул подумал, что на ответ надеяться не стоило. Но вдруг еле заметная улыбка коснулась губ юноши, поразив Зависть. —  Всевидящие глаза… У нас с тобой одного цвета. И волосы тоже. Но вот форма лица… Больше смахивает на Ала, чем на меня. Слова призрачными ударами отпечатались на коже гомункула — настолько они были весомы, настолько полны силы, оттолкнувшей его на пару шагов назад, пока лопатки не затерлись о холодный камень парящих в белой пустоте Врат Истины. Об этом они не говорили. Не успели. Мальчишка никогда бы не осмелился завести об этом речи, никогда бы не смог принять этого… Никогда. — Что? Что ты несешь, ты, отброс, вонючая мелкая тварь… Ни одна линия в чертах мальчика не исказилась. Все та же печальная улыбка, все тот же взгляд, путеводной нитью тянущийся куда-то к его собственной руке, и Энви уж не мог не обращать внимания на эту нить, не потянуть за нее, не посмотреть следом… Он замер. Эта рука. Слишком широкая, с огрубевшими пальцами, без той привычной изящной стройности, к которой он имел особую склонность. Легкий загар ровно осел на смугловатой коже — совсем не тот алебастровый блеск, присущей его излюбленной необычной форме. И дрожь. Почему она так трясется? Ему ведь… всегда было по силам контролировать свое тело. Если бы не жизнь, проведенная в бесконечных сменах собственной формы, гомункул бы бросился клясться, что эта рука принадлежала не ему. — Нет. Он дернул чужой ладонью, притянув ее к волосам. Вместо прежних зеленоватых локонов одеревеневшие пальцы сжимали мягкие, лоснящиеся шелком волны. Золотистые волны. — Нет! Белая бесконечность забурлила и исчезла, разливая по окружающему пространству серебристую зеркальную гладь. Взгляд кровожадно впился в тысячи отражений того, кого Зависть больше жизни желал позабыть. Распахнутые в бешенстве медовые глаза в ответ уставились на него; и пусть кожу тотчас охватила болезненная бледность, ей было не скрыть этот проклятый загар… — НЕТ! Резкий, почти слепой выпад обрушился на ближайшее зеркало — раскрытая ладонь разнесла его вдребезги. Острые осколки не ранили так, как вид этого лица напротив. Гомункул зажмурился, сильно, до боли в веках, и мысленно нырнул в себя — судорожно выискивал ключ, за который при желании стоило дернуть лишь раз, чтобы полностью преобразить себя. Но не вышло. Место, где он существовал, источая живительное тепло, сейчас отзывалось равнодушным холодом и абсолютной тишиной... А Эдвард не поддается, смотрит все так же, Энви видит… Тысячи зеркал вражеской оравой окружили их, заставляя смотреть на лицо, которое впервые не удавалось сменить, которое только и делало, что пробуждало жажду убивать. Лицо этого урода. Зависть взвыл. Сквозь трещины раскалывающегося разума предстал перед Энви этот образ, тот самый, что он с завидной изворотливостью избегал четыреста лет — и в котором в оказался безвыходно закован, не успев и глазом моргнуть… Трясущиеся руки вцепились в ненавистные скулы, лоб, нос, подбородок, рывок за рывком разбрасывая и расплескивая по сторонам плоть и кровь, целыми горстями выдергивали пшеничные волосы, что шелковистыми нитями путались меж пальцев. Но с каким бы упорством гомункул ни измывался над собой, сколько бы ни выдрал прядей, отражения не менялись ни на йоту. Ему не сбежать. Эд со снисходительным безразличием наблюдал, как он рухнул на колени и вонзил ногти в пол, испещряя его кровавыми отметинами. Что бы он ни сделал, а изрезанная глубокими бороздами-ранами кожа уже затягивалась, волосы моментально отрастали вновь. Неразборчивые, сбивчивые вопли — но сколько в них гремело ярости… — Истине нет дела до твоей боли, Энви, — через не знающие конца рыдания ощутимо прорезался успокаивающий, почти убаюкивающий голос Стального алхимика. — Но это не значит, что она слепа. И твои страдания — тому подтверждение, — с каждым пущенным в воздух словом Энви все более и более затихал, пока и вовсе не смолк, как когда-то бьющийся в его груди философский камень. Он склонился перед окружившей его зеркальной пустотой и задыхался, точно загнанный в угол дикий зверь. — Я не… — после затяжной паузы. — Мы не… — хрипота песочной стружкой облепила глотку — то были иссохшие остатки зарытых глубоко в душе мук, что томились там все эти годы. — Гомункулы не страдают… Они не чувствуют. Слабо, до нелепого слабо. Но это было все, за что оставалось цепляться, точно ребенку, для которого укрыться за тонкой простыней было равносильно спасению от любого кошмара. Больше у Энви ничего не осталось. — Ложь, — еще миг — и тень алхимика уже охватила гомункула целиком. — Страсть противостояла своим человеческим чувствам и кончила тем, что позволила им себя уничтожить. Гнев безжалостно убивал одной рукой, но другой отчаянно цеплялся за мать. Лень… — краем глаза Зависть уловил, как покоящиеся на коленях пальцы мальчика напряглись, расслышал тихий хруст сухой кожи на сжимающихся кулаках. — Лень упорнее всех пыталась покончить с нами, потому что не знала другого способа подавить внутреннее влечение к своим детям. Даже Жадности было о чем жалеть перед кончиной. Недвижимый, гомункул едва дышал. Только алая кровь, змеями стекающая с красивого, зрелого лица, то и дело пятнала чистую поверхность. — Вот они — эмоции, Энви, — продолжал Эд. — Кто-то просто не пожалел времени, чтобы убедить вас в обратном, но это лишь внушение, не более того. Это смахивает на шутку… Утверждать, что гомункулам чужды порывы души, в то время как на самом деле они у вас одни из самых сильных. Потому что вы были вынуждены подавлять их дольше, чем кто-либо еще на этом свете. Ты ведь первый гомункул, Энви. Получается, что ты человечнее всех нас. Очень даже ничего, правда? Только вот никто не смеется. Ведь это слишком глупо. И печально. — Святошу из меня делать вздумал? — глухое шипение в ответ. Он устал, так невыносимо устал, что от бьющего и бурлящего яростью источника остался лишь слабо журчащий ручей. Ужас прожег Зависть, как щепку: не таким, совсем не таким он хотел себя слышать. Что-то беспрестанно истощало изнутри, и он был не способен противостоять этой чудовищной силе. — Я убивал, помнишь? Ваш драгоценный Хьюз… Что стоило пристрелить его? Всего лишь-то накинуть личину той, кого он больше всего любил. Я убивал. Я наслаждался этим. Руки юноши снова сжались, и подскочивший адреналин опять всколыхнул пустоту в груди. Битва. Зависть жаждал битвы. Ну же, сорвись на мне. Я существую лишь тогда, когда приношу страдания. Поэтому давай, заставь вспомнить о твоей ярости, дай вкусить ее снова — и пускай боль пробудит меня. Умоляю… Но пальцы алхимика расслабились, и только тогда Зависть почувствовал колкий жар слез на веках. Слез беспомощности и разочарования. — Да. Ты убивал, Энви. Но ты думал хоть раз, каков был бы твой путь, если бы Гогенхейм не оставил тебя тогда? Любовь пожухла и сгнила, обратившись ненавистью, но все же это была любовь с самого начала. Поэтому, быть может, ты не такой уж и монстр, каким себе кажешься. Шорох одежд — и Эд уже твердо стоял на ногах. Но как только гомункул попытался подняться следом, понимание насквозь проткнуло его: двигаться сил уже нет. Едва ли хватало мочи даже хотеть. Он обратил взгляд кверху — как раз чтобы видеть это бесстрастно-добродушное выражение… — Мы могли бы быть братьями, — и снова эта горестная, невыносимая улыбка. — Нас бы даже могло связывать нечто большее, чем просто кровь. В другое время, в другом месте. В другой жизни. Думаю, я был бы не против. — И это то, что ждет меня по ту сторону Врат? — чуть громче шепота. Так хотелось кольнуть сарказмом, так хотелось высмеять, уничтожить, стереть в порошок всю нелепость его слов… Но лишь хотелось. Вопрос этот был полон осторожной, опасливой надежды, почти что мольбы. И вызывал одну лишь жалость. — Я не знаю, — ответил Эд, и от его наполненного сочувствием взгляда Энви готов был кричать, кричать еще и еще… Но не мог: злость уже давно безвозратно рассеялась в бесконечной белизне. — Но помни мои слова. — Да, да, — удалось выдавить из себя хриплую усмешку. — Плевать Истина хотела на мою боль. — Но она не слепа… — пронеслось спустя мгновение. Вечное и неуловимое. Слезы пылали на сведенных светлых ресницах. Как же хотелось их ненавидеть. Но ненависть уже давно канула туда же, где однажды исчез и гнев, и неприятие, и весь он целиком. Оставалось только помнить, сохранив в себе расплывчатые далекие образы. Помнить — без надежды и возможности когда-нибудь вернуть. Наконец все затихло. Стального алхимика не было: он навсегда исчез там, где однажды был создан. Энви застыл — в полном одиночестве, безнадежно прикованный к полу, в форме, вытерпеть которую было сравнимо с любым адским наказанием. В конце концов он бы поднялся и во что бы то ни стало добрался до Врат. Не было ни единого сомнения, что теперь-то гигантские каменные створы тотчас разойдутся перед ним, прокладывая путь в новую жизнь. Но еще не время. Зависть по-прежнему не ощущал в себе даже крошечной крупинки энергии. Придется задержаться здесь еще на какое-то время, лишь на время… чтобы передохнуть. — Шутка, говоришь?.. — шепот, нежный, точно признание, оседал на окровавленном полу. — Что ж, есть у меня одна. Тук-тук, мистер Вселенная. «Кто там?» — отозвалось в его воображении нечто, витающее среди оглушительного безмолвия. — Я не знаю, — смех был непозволительной роскошью, поэтому гомункул опять улыбнулся. По теплым влажным дорожкам на щеках снова хлынули солоноватые мутные струйки. — Ну разве не презабавно? Разве это не самый смешной ответ, который ты когда-либо слышал? Зависти никто не ответил. Иссяк даже извечный шепот по ту сторону Врат Истины.