Ночь тиха, ночь свята

      Вечер выдался холодным, но на редкость тихим. Хотя прошедший день прошел в непрерывной бомбежке – у немцев с этим всегда был полный «оrdnung». Так уж повелось у них – каждый час, как по команде, вдалеке ухали тяжелые орудия и миг спустя, в какой-нибудь сотне метров от крайнего окопа, фонтаном взметался вверх свежеуложенный наст.       Там, на переднем краю, в этаком «секрете», который был известен разве что Панчу-болтуну, расположились в дозоре трое солдат Его Величества. Хотя, на духу сказать, дозорничал лишь один из них – молодой юнец с легким пушком на щеках, в котором каждый мог за милю опознать новобранца. Он беспокойно всматривался вдаль, будто стараясь найти в этой израненной, покрытой ссадинами воронок и порезами окопов, вязкой, как овсяная каша, почве родные девонширские болота.       Два его спутника к породе мечтательных созерцателей не относились. Их занимала глубоко материалистическая философия, а именно: как в чистом поле, без шума и пыли, легонько подкрепиться.       К счастью, этот вопрос был ими быстро решен. У одного солдата оказалось за пазухой немного колбасы, а у его собрата – несколько сухарей.       - Мда… - сказал последний, которого звали Гаррисон, глядя на нехитрое строение,емало напоминавшее сэндвич. – Скудновато.       - Ну, что поделаешь… - ответил тому второй, рыжая борода которого за милю выдавала в нем ирландца. – Кто же мог, черт побрал, подумать, что мы будем торчать здесь в Сочельник.       При этих словах Гаррисон хлопнул себя по лбу, - да так, что и немцы наверняка услышали.       - Ах я простофиля! Совсем голову потерял!       С этими словами он принялся тщательно рыться в своем скарбе, пока не вытянул продолговатую фляжку. Ирландец при одном только ее виде нервно сглотнул слюну.       - Надеюсь, она не с водой? – решил он, наконец, удостовериться в своем счастье.       - А я что, по-твоему, - архиепископ, чтобы на фронте воду таскать? - ответил тому Гаррисон, наливая темную, слегка пахучую жидкость в крышечку. – Настоящий шотландец! – тут он глянул на новичка, который за несколько минут стояния на ветру очевидно успел назвать малопристойными словами несносную бельгийскую погоду. – Эй, новичок!       Тот развернулся, встал навытяжку, на что ирландец криво усмехнулся кривыми желтыми зубами, а Гаррисон лишь покачал головой.       - Отставить! – эти слова подействовали на новичка расслабленно. – Ты не на плацу, чтобы так напрягаться. К тому же за ночь немец от нас в лес не убежит. Лучше выпей с нами!       В ответ новичок лишь покачал головой.       - Мне нельзя, я на посту.       - Иж ты, какие мы правильные! – вздрогнул ирландец: в его глазах, как в адовом кругу, заплясали черти. – Да не стесняйся, пей! – беззлобно подначил он новичка, легонько толкнув его в плечо.       Коулмэн – так звали новобранца, - был бы и рад отказаться, да только вид ирландца не показался ему миролюбивым. Потому он лишь кивнул головой, дрожа, как он считал, от холода.       - Ну хорошо. Если вы настаивайте… - после чего опрокинул импровизированную рюмку в рот и прокашлялся.       Гаррисон лишь усмехнулся.       - Вы такой вежливый, сэр! – шутливо проговорил тот. – Уж ни кэбмэном ли служили?       - Нет… Посыльным! – ответ новичка заставил двух матерых бойцов рассмеяться.       Смех бы продолжался долго, если бы его не прервал Коулмэн.       - Вы слышите? – спросил он, вслушиваясь в морозную тишину вокруг.       - Сколько он выпил? - Ирландец выразительно посмотрел на Гаррисона.       - Ровно рюмку! – отозвался тот. – А уже галлюцинации… Забавно то, что я тоже что-то слышу.       У ирландца округлились глаза.       - К бою! – закричал он, забыв, что не командир, и, взяв винтовку, встал на изготовку.       Однако это была не атака. Колючий, противный ветер донес толстые, словно трубы органов, голоса немецких бюргеров, напевавших: «…Stille Nacht! Heilige Nacht! Alles schläft; einsam wacht Nur das traute heilige Paar. Holder Knab im lockigten Haar, Schlafe in himmlischer Ruh! Schlafe in himmlischer Ruh!...»       Хотя певцы были скрыты от троицы парой сотен метров и темнотой, мотив они узнали без труда. Даже Гаррисон, подавившись виски от подобной наглости неприятеля, не мог скрыть своего недоумения.       - Откуда они, черт их дери, знают наши песни? – спросил он у ирландца.       - Понятия не имею? – пожал тот плечами.       - Может, подхватим? – спросил новичок, чем вызвал глубокие раздумья в трех черепных коробках.       Наконец Гариссон хлопнул себя по колену и сказал:       - А давайте! – после чего затянул густым баритоном. – «…Quiet night, holy night,…»       - «…And bright and clean.» - глухой, как скрип телеги голос ирландца и тонкий фальцет новичка были ему в том подмогой. После чего троица вместе громко грянула: «…Praises joyful chorus of angels, Filling the space far Asleep on the ground Asleep on the ground…»       Всю ночь продолжалась эта музыкальная перестрелка: и не было случая, чтобы на песню из немецкого окопа не летела ответная песня трех самых ужасных певцов. Но и немцы в долгу не оставались: стоило Гаррисону, ирландцу и новичку затянуть знакомый с детства мотив, как на крыльях воздуха прилетал ответ от таких далеких и таких близких людей.       Под утро, перед самой сменой караула, из немецких окопов послышалось на ломаном английском:       - A happy Christmas to you, Englishmen!       На что новичок, взяв на себя инициативу, вылез из брувствера и крикнул:       - И вам того же, Фрицы! – и добавил от себя. - Только не объешьтесь колбасой!       Уже возвращаясь в теплые землянки, ирландец не преминул заметить:       - Душевные ребята!       - Да, – сказал, почесывая щетину, Гаррисон. – Знаете, я теперь надеюсь, что в один прекрасный день настанет мир. И то безумие, что не мы с ними породили, мы с ними преодолеем. Я хочу в это верить…