Калека и пророк

Гет
G
Завершён
22
автор
Размер:
4 страницы, 1 часть
Описание:
Публикация на других ресурсах:
Уточнять у автора/переводчика
Награды от читателей:
22 Нравится 0 Отзывы 4 В сборник Скачать

Часть 1

Настройки текста
Застревает в горле 'efendi'. Царапает глотку. Клаудии Аудиторе не нравится турок-оттоман. Он раздражает, чем-то цепляет взгляд. Он сошел со страниц учебника по всемирной истории. Обряди его в красные одежды, дай кривой меч — предстанет воин падишаха. Но Юсуф Тазим вместо этого мило ей улыбается и протягивает руку в качестве приветствия — совсем по-европейски — и у Клаудии сводит челюсть от улыбки. Дело не в нем, твердит себе Клаудия. Точнее, дело не только в нем. Дело в Эцио. Дело в том, что он оставил их с мамой. Она была сама по себе с тринадцати лет. С тринадцати лет. Теперь ей тридцать три. Двадцать лет — это слишком долгий срок, чтобы быть самой по себе. Последнее ее не размытое воспоминание об Эцио: он превращает лицо ее парня в кровавое месиво, просто потому, что Клаудия сказала брату, что Дуччо, по слухам, ей изменяет. Не помогло, наверное, если Дуччо пять лет спустя стал ее мужем. Наверняка и в памяти Эцио она тоже осталась таким размытым видением девочки тринадцати лет. Наверное, он не помнит, не знает, всего того, что происходило с ней. Слишком был занят остатками наследия отца, чье тело уже остыло в земле. Двадцать лет быть самой по себе — это слишком долгий срок. И поэтому она винит, винит Эцио в том, через что прошла. Потому что рядом с ним было бы легче. Он ведь брат. Ее старший брат. И, увы, кровные узы накладывают ответственность. Кровные узы — это сделка, поручителем которой стал Бог. И если одна из сторон не исполняет соглашения, должна ли их придерживаться другая? Поэтому она не видит смысла улыбаться оттоману, хоть и улыбается. Просто она ничего ему не должна. Но его присутствие в доме стесняет и ограничивает ее. Нельзя больше дома носить короткие шорты и курить в доме тоже нельзя. Приходится выходить на маленький балкончик и выпускать дым клубами. Клаудия не курила никогда. До десятого года совместной жизни с Дуччо. И до измены его, увы, на этот раз самой настоящей. А потом измерения пошли не на штучные сигареты, а на целые пачки. Так было легче пережить все это. Сигареты стали верными ее спутниками в часах долгих размышлений. Ибо не было рядом матери — слишком долго та хранит вдовью свою скорбь — не было брата. Только сигареты. И кофе, черный, крепкий. Ты должна быть рада, что я нашел такого специалиста читать лекции в университете, ворчит Эцио. Fottiti, цедит Клаудия. Ей плевать. И плевать уже давно. Плевать на то, какой она появляется на лекциях у своих студентов. Плевать на то, что зевают они, слушая заученный ею текст о венецианском Возрождении. Только турок-оттоман смеется. Приходит к ней на лекции, когда своих у него нет. Садится на первые ряды, задает вопросы. Нелепые, смешные. Проклятый вольный слушатель. Бессменный ее спутник. Клаудию раздражает то, что он заставляет ее улыбаться. Ей не по душе собственный смех и губы, искаженные в улыбке. — Вам не идет грустить, hanimefendi Клаудия. Женщины созданы для того, чтобы улыбаться, — как-то говорит ей Юсуф Тазим. — Думаю, что улыбаться мне или нет — исключительно мое дело, причем дело настроения. Улыбка никак не входит в перечень моих обязанностей, синьор Юсуф, — отвечает Клаудия, поправляя на носу очки в черной пластиковой оправе. — Для чего же в таком случае, по вашему разумению, созданы мужчины? — Делать так, чтобы женщины могли улыбаться, — совершенно спокойно отвечает ей турок-оттоман. — Ибо: „Моя возлюбленная стоит красот Стамбула, славы Карамана, моих бескрайних владений в Анатолии и Румелии, драгоценных камней Бадахшана и памятников Багдада…“ — это, если цитировать Мухибби. — Вы, как я погляжу, знаток культуры собственной страны, — насмешливо бросает Клаудия. — Иначе бы меня здесь не было, hanimefendi. «Почему ты так груба с ним? Что с ним не так? Клаудия, я не узнаю тебя», — говорит ей Эцио, перехватывая за локоток. «Дело не в нем, в тебе дело, в тебе!» — кричит Клаудия, вырываясь и размахивая руками. «Не мудрено, что ты меня не узнаешь. Ты и не знал меня никогда!» Двадцать лет — слишком долгий срок, лежащий у нее тяжелым грузом на сердце. Эцио лучше знает красавицу Софию Сартор, чем свою родную сестру. И Клаудии больно. Так больно, что хочется выть. Эта обида в чем-то детская. Но серьезнее её ничего нет. — Простите, сеньор Юсуф, я действительно было несколько груба с вами, — как-то говорит Клаудия, подходя к нему в перерывах между лекциями. — Возможно, большая Маргарита загладит мою вину? — Только в вашей кампании, hanimefendi, — улыбается Юсуф. Улыбчивый турок. Теплый, жаркий, как средиземноморское солнце. И девушки вокруг бросают на него томные взгляды. Клаудия нервничает, кладет ногу на ногу, давит фильтр тонкой сигареты в пепельнице. Они в пиццерии, и на них все смотрят. И Клаудию это бесит, она никогда не была любительницей всеобщего внимания. — Я не собираюсь вас съесть, hanimefendi, — шутит Тазим. — Только кусочек этой пиццы. — Но мне кажется, что кто-то собирается съесть вас, — снова колко парирует Клаудия. Она не хочет грубой. Просто больше не может. Не умеет иначе. — Простите, — смущенно бормочет она, уткнувшись взглядом в бокал с колой. Вечером они идут по многолюдным улочкам. Ни один город Италии не спит до поздней ночи. Они стоят под фонарем, мимо них проносится мальчишка на велосипеде. До дома Аудиторе еще добрая сотня шагов. На руках у Юсуфа вздутые вены. И мозоли. До труда умственного он, когда-то наверняка не гнушался и физическим. От сеньора Юсуфа пахнет хорошо: не мужским одеколоном, но порошком для стирки — с запахом лаванды, кажется? — чем-то мучным, словно пицца оставила свой «флер», крепким кофе. У него очень подвижное лицо, каждая черточка чертовски выразительна. У глаз уже есть морщинки. Турок слишком часто улыбается. — Можно я вас поцелую, hanimefendi Клаудия? — спрашивает турок-оттоман. Вместо ответа Клаудия встает на цыпочки и тянется к нему за поцелуем. Юсуф прижимает ее к себе. Крепко. Настолько крепко, что воздуха в легких не хватает. Но это хорошо. Когда начинаешь задыхаться, когда начинаешь умирать, чувствуешь себя по-настоящему живым. А Клаудия не чувствовала себя живой очень давно. Они просыпают на следующее утром в комнате Клаудии — в обнимку. Она закинула ногу ему на бедро, а он все также крепко прижимает ее к себе. Это хорошо, наверное. Только видеть турка-оттомана сил нет. — Брату интересна восточная культура, — бросает Клаудия. — Эцио лет в пятнадцать узнал, что наши корни причудливо переплетают не только с одной из древнейших семей Флоренции, пэрами Англии, но также и сирийскими хашшашинами. Хотя единственное, что удалось отыскать мне из связанного с загадочным востоком – это некоторые из писем сестры нашего предка – когда-то ее увезли с гарем султана и больше она не вернулась… А Эцио все бредит Масиафом и хашшашинами. Он верит, что орден не сгинул в толще веков и борьбе с тамплиерами. И он верит, что один из них был нашим общим предком. Да и вы, Юсуф, похоже, не лучше. Тоже верите в эти сказки про райские сады и вечно юных дев. Клаудия сидит по-турецки в плетеном кресле, склонив голову набок. У Клаудии черные густые волосы, которые отливают золотым пожаром в рассветных лучах. Клаудия полна боли и ненависти, как тысячи женщин в городах, занятых огнем, учиненным янычарами. — Что плохого в том, что человек хочет знать, откуда он пришел, hanimefendi Клаудия? — В этом нет ничего плохого, синьор Юсуф. Однако уже давно известно, что человек приходит из ниоткуда и всегда уходит в никуда. Линии нашего родства переплетены так плотно и их такое множество, что кажется, обруби их — и дерево истории не заметит. История зачастую является наукой, которая изучает сгинувших людей, тогда как следовало бы думать о живущих. У Эцио была семья, любовь и молодость, однако он их не ценил, в погоне за прошлым, которого, возможно, никогда не было. Теперь у него нет ни семьи, ни молодости. Осталась только любовь, а за всем остальным он отчаянно гонится, как гнался когда-то за моментами зыбкого прошлого. — У него есть семья, hanimefendi. Это вы. — Ложь. Он потерял меня двадцать лет назад. Когда днем Юсуф пытается коснуться ее руки, Клаудия говорит: «Не надо». Дуччо тоже был сладкоречив. Не так хорош в постели, потому что горазд был болтать языком, а не работать им, однако много ей говорил. О всяком. О важном. О семье. О связи, что крепче стали. Только это вовсе не помешало ему затащить в супружескую постель молодую старлетку. Не удосужился даже номер в гостинице снять. Денег у Дуччо вечно не было. — Знаете что, синьор Юсуф? — спрашивает Клаудия. — Что, hanimefendi? — Я, пожалуй, устала от мечтателей. — Я не из мечтателей. —Увы, боюсь, из них. Что еще хуже – из мечтателей тех, что предпочитают действовать. Хватит с меня, синьор Юсуф. Клаудия идет по песчаному берегу. Пена волн лижет пятки, словно ласковый щенок. Жизнь — это очень сложная штука, и слишком короткая, чтобы слушать ложь. Ей уже тридцать. Матушкины подруги прикладывают платочки к уголкам глаз, причитают: «Разведенка. Перестарок». Она выскочила замуж едва сравнялось восемнадцать, и это не принесло ей ни капли счастья. Быть разведенной в свои тридцать ей нравилось. Свобода всегда лучше оков. — Мое имя происходит от латинского „claudus“, что значит калека. Это были имена императоров и фамилии целых династий. Они все пали в конце концов, искалеченные ударами судьбы. Вот и не верь после этого в том, что имя предопределяет судьбу. — Имя „Юсуф“ принадлежало пророку. Говорилось, что он был красив и мудр. У меня нет ни того, ни другого. Имена никогда не предопределяют нашу судьбу, hanimefendi. Она касается его ладони кончиками пальцев. — Говорится ли что-нибудь про то, как пророки лечат калек наложением рук? — Не помню ничего такого, hanimefendi. — Жаль. Улыбка ее по-особенному печальна.
Права на все произведения, опубликованные на сайте, принадлежат авторам произведений. Администрация не несет ответственности за содержание работ.