Особняк

Лестница скрипела. Сколь бы ни были бесшумными шаги, она всё равно выдавала траекторию движения крадущегося во тьме человека. Деревянные половицы, стоило сделать один неосторожный шаг, начинали протяжно ныть, привлекая внимание к тому, кого в доме явно не ждали. Любая вещица, будь то даже лежащая на столе авторучка, была словно маленькая, но крайне опасная ловушка: будто считая своим долгом оповестить о чужаках, каждый предмет обязательно падал, либо разбивался, издавая кошмарный шум, хуже которого был разве что разрывающий голову на части ультразвук. Она старалась ступать бесшумно, не задевать ничего плечом, пыталась даже красться. Но так ли просто оставаться неслышимой в старом, прогнившем насквозь особняке, где скрипят половицы и проржавели петли на дверях? Возможно ли стать невидимой в доме, когда сам дом, словно живой, всеми силами гонит тебя и не желает, чтобы ты здесь находилась? Дом ненавидел её и хотел, чтобы она ушла. Она и сама с радостью сбежала бы отсюда, будь открыта дверь и не заколочены окна. Но кто-то не оставил ей выбора, заперев здесь и заставив бродить по жутким коридорам богатого особняка, где даже воздух пытался задушить её своей липкой духотой. В одной из комнат она нашла будто специально оставленный фонарик. Но это не стало сильным облегчением. Хотя в следующих помещениях царила почти всепоглощающая темень, одинокий свет фонаря показался ей в десятки раз хуже самой кромешной тьмы. Ведь даже при самом тусклом свете, пытающемся пробиться сквозь мрак, тьма становится гуще, глубже и необъятней. А в темноте в свою очередь всё становится страшнее, хуже, жутче. В темноте опрокинутый горшок с геранью обернулся зловонным трупом, и хотя фонарь почти в тот же миг развеял морок, после этой встречи в сердце поселился липкий комок страха, а также ощущение, что в этих сумрачных коридорах она ходит не одна. Хотя она и без этого постоянно ощущала чьё-то присутствие. Не физическое, а какое-то призрачное, бестелесное. Словно рядом с ней беспрестанно бродил призрак. Она чувствовала его жгучий как пламя взгляд почти постоянно, где бы ни находилась. Но он не был опасен, а скорее выступал в роли наблюдателя, направляющего её в этом доме. Он был как гид в этом особняке кошмаров, и, возможно, поэтому был заинтересован в том, чтобы она исходила весь дом вдоль и поперёк, заметив всё и запомнив каждую жуткую деталь. Почти в каждой комнате она находила какие-то записи. Порой это были рваные, мятые, будто обкусанные кем-то бумажные клочки, порой – вырванные тетрадные листы, а порой – тетрадь, в которой был исписан всего один лист. С тех пор, как нашла один такой, девушка всегда тщательно искала их, обшаривала все углы в каждой комнате. Она не знала, почему, но с того самого момента, как первый оборванный клочок бумаги оказался в её руках, её не покидало чувство, что эти записи важны, что они нужны и чем-то смогут ей помочь. Она не знала чем. Возможно… вспомнить что-то. Будто заранее уверенная в этом, она внимательно осматривала ящики скрипящих столов, ища ответы. И не находила. Записи не давали ответов. Они лишь создавали ещё больше вопросов. Содержание их было обрывочным и малопонятным: то речь шла о процессе, способном сломать человеческую психику и о каких-то «ресурсах», то это была гневная тирада сына о том, что отец лжёт ему и что «Лаура жива». Эти две записки не объясняли ничего, и с их помощью она, сверив почерк, смогла понять только то, что обе эти головоломки, оба кусочка мозаики написал один человек. Кто этот человек? Кто «Лаура»? Что с ней стало, и как может отец лгать своему чаду, препятствуя встрече сына с горячо любимым человеком? Но разве это место создано для того, чтобы давать ответы? В этом доме не было звуков, кроме тех, что издавали дверные петли и гнилые половицы. Эти звуки были похожи на редкие стоны жертв, разрывающие темноту, и оттого царившее здесь безмолвее казалось больше, значительней. Здесь не звучала музыка: единственный граммофон, попавшийся ей на глаза, разлетелся на части вместе со столом, на котором стоял. Дом не любил звуков. Она это поняла и старалась не нарушать ненавистное безмолвие. Хотя царящая здесь тишина была отвратительной, резкие звуки были столь же нестерпимы. А других этот дом не позволял ей слышать. Но вот однажды, когда деревянная доска устало и протяжно вздохнула под неосторожно ступившей ногой, когда девушка уже приготовилась к молчаливому порицанию дома в ответ, вместо этого… зазвучала мелодия. Тихая, она звучала из конца коридора и лила вокруг себя глубокую нежность и безумную печаль. Эта мелодия была настолько ей близка, настолько знакома, что сознание буквально вскрикнуло, а тело будто само метнулось вперёд в надежде найти там что-то, что вернёт стёртые воспоминания. И всё же разум, пусть и не совсем целостный под давлением этого места, позволил ей пройти всего два шага, а после насильно остановил. Так не могло быть. В этом месте должна царить тишина – это закон. И то, что помимо неё издаёт звуки, несёт в себе опасность. Но если это ловушка, тогда почему всё кажется настолько знакомым: и это тихое потрескивание, и медленная, печальная музыка? Почему есть навязчивое ощущение, что это не вся композиция, а лишь её часть, но именно в ней скрыт наибольший смысл? Почему нет чувства опасности, а лишь непонятное влечение? Не в силах противиться ему, она, словно заворожённая, направилась вперёд, к такой желанной и манящей музыке. Дом не любил света. Она и сама его теперь не любила: на свету её очень хорошо видно, между тем как неизвестно, кто скрывается в темноте. Поэтому, когда маленькая светящаяся точка в конце коридора вдруг превратилась в излучающий свет дверной проём, она снова остановилась в нерешительности. Мелодия шла именно оттуда, но не опасно ли это? Не стоит привлекать к себе внимание, если не хочешь потом услышать молчаливое недовольство старого дома. А дом будет этим недоволен. Она точно знала. Но то притяжение, которым обладала эта музыка, было невозможно игнорировать. Оно тянуло к себе с неимоверной силой, притягивало, заманивало, звало. Ему было невозможно сопротивляться, хотелось слушать ещё и ещё, быть к нему ближе, и даже раздражение дома в конце концов не остановило её. Когда она шагнула в освещённое пространство, глаза, привыкшие к мраку, на мгновение ослепли от непривычно яркого света, а лёгкие, уже приспособившиеся к липкому и затхлому воздуху, болезненно сжались от избытка свежего воздуха. Вся эта комната была как дуновение ветерка в душный летний зной. Это место было наполнено мягким светом настенной лампы, нежной музыкой из старого граммофона и тёплым, приятным свежим воздухом из открытого, но прочно заколоченного окна. Как напоминание о том, что она по-прежнему пленница. Всё то, что запрещал ей желать дом, будто вопреки всем его правилам, словно в насмешку и в доказательство его бессилия, было собрано здесь. Это место совершенно незаметно дарило чувство безопасности и полной защищённости, хотелось остаться здесь навсегда и больше никуда не уходить. Здесь было так уютно и неуловимо знакомо… Однако спокойствие и безмятежность – чувства, зыбкие и легко исчезающие и в обычных обстоятельствах, а в этом месте хрупкие, как китайский фарфор, – ей было позволено испытывать недолго. Настенная лампа мигнула, и вскоре лампочка с треском разлетелась, оставляя повсюду брызги тонкого стекла. Буквально через мгновение в граммофоне заела пластинка, и комната погрузилась в тишину и темноту. Из окна подул холодный ветер, заставивший волоски на коже встать дыбом. Дом всё-таки взял своё. Было очень трудно сдержаться и не заплакать. Ведь всего мгновение назад ей показалось, что воспоминания возвращаются… И всё же просто так покинуть комнату она не могла. От этого чудесного мгновения должно было что-то остаться, что-то, что помогло бы ей идти вперёд. Страшась спровоцировать своими действиями лишний шум, но не желая уходить просто так, она всё же осмелилась подойти к проигрывателю, ещё недавно издававшему вселяющую надежду мелодию. Она почти ни на что не надеялась, но всё же осторожно прикоснулась к заезженной виниловой поверхности, испещрённой мелкими царапинами, и вытащила пластинку из граммофона. «Дебюсси. Лунный свет» - прочла она на бирочке, на мгновение включив фонарик, и отложила пластинку в сторону. Её внимание снова привлёк граммофон. Точнее, то, что на нём – странный белый прямоугольник будто светился во тьме. Она взглянула на него, снова включив фонарь, и сердце пропустило удар – это была новая запись. Она схватила клочок бумажки так, будто кто-то собирался его отнять, и принялась жадно читать прописные строчки. Содержимое записки было похоже на отрывок из недописанного романа, оно было наполнено таким лиризмом и такой… страстью, что невольно захватывало дух. Это было описание женщины – той самой Лауры, о которой она уже знала. Такое нежное и такое страстное, что не оставалось сомнений: тот, кто писал это, безумно любит эту женщину. Только, похоже, автор этой записки был серьёзно болен – он описывал галлюцинацию, увиденную в конце коридора. Самой девушки, похоже, уже не было в живых. Получается, отец не лгал своему ребёнку о смерти его любимой женщины? Выходит, он сам, сведённый с ума горем, не хотел признавать истину? Но что же случилось с Лаурой и кем она была автору этих странных записей? Кто может так страдать от смерти женщины? Дом по-прежнему не желал ей отвечать. Картины в доме были жуткие, кровавые. В самом доме не было ни капли крови – её было достаточно вылито на картины. Проходя по коридорам, она старалась не встречаться взглядами с людьми, изображёнными на картинах: их лица были искажены жуткими гримасами, а глаза горели живой ненавистью. Ненавистью к ней. Картины были частью дома и, как и он, желали, чтобы она исчезла. Поэтому она боялась их. Поэтому, открыв двустворчатые двери, ведущие в просторную залу на втором этаже, и столкнувшись взглядом с четырьмя людьми, взирающими на неё с картины на противоположной стене, она едва сдержалась, чтобы не убежать сломя голову прочь. Но что-то заставило её остаться и, пересилив страх, подойти поближе и присмотреться к картине. И всё же она не сразу осмелилась поднять взгляд на изображённых там людей, а потому прежде всего заметила небольшую бронзовую табличку, прикреплённую снизу к богатой деревянной раме. «Семья Викториано» - прочла она на ней. Это хозяева дома? Знакомая фамилия… Но в записях ничего не упоминалось про семью Викториано. Она заинтересовано вскинула голову – и первой, кто привлёк её внимание, была девушка с длинными чёрными волосами, одетая в красное платье. Поражённо застыв, девушка вглядывалась в портрет перед собой. Эта девушка… Она не видела её лица, - свисающий кусок холста скрывал его, - но это и не важно! Красное платье, чёрные волосы – это без сомнения Лаура!.. Или всё же нет?.. Был один способ проверить. Медленно и нерешительно протянув руку, страшась недовольства дома и яростного гнева картин, она всё же приподняла и расправила оторванный кусок холста. С картины на неё взглянули два проницательных глаза – «тёмные озёра на фарфоровом лице». Сомнений больше не осталось. Эта девушка – Лаура. Кто же так сильно тебя любил и что с тобою стало? Дом молчал, беззвучно порицая. Она нечасто давала себе передохнуть. Почти никогда, если точнее. Вернуть воспоминания и выбраться отсюда – это было важнее всего. Но так случилось, что найдя в библиотеке укромный уголок, она забилась в него и, не включая фонарик, стала перебирать найденные записки, сквозь полумрак пытаясь разглядеть на белых листах тусклые чернила. Ей нужно узнать, кем были друг другу автор записок и эта загадочная Лаура. Знание этого казалось ей крайне важным, мысль об этом навязчиво билась в голове и сверлила висок. Ответ крылся где-то в записках, она это знала и упорно перелистывала тихо шуршащие листки. Она что-то упускала. Прямо сейчас, читая записи, не замечала чего-то в упор. Или, быть может, не могла скомпоновать факты, сделать простейшие выводы? Быть может. Дневниковая запись безутешной матери, потихоньку теряющей рассудок от горя. «Этот пожар отнял всё…» «У меня отняли детей…» Детей… На потрете их было двое… Значит, погибли оба… Она чувствовала присутствие – призрак стоял рядом и внимательно наблюдал за ней. Он что-то говорил ей – она слышала шёпот, но не могла разобрать слов. Кто автор записей?.. Мысли терялись в бесконечных строчках выцветших чернил, она чувствовала, что от избытка тайн теряет рассудок… - Все, что у меня есть… Она вздрогнула и завертела головой в поисках источника звука. Кто-то снова нарушил тишину, снова переступил правила дома. Но зачем? Почему? - Всё, что является частью меня… Она застыла, боясь пошевелиться. Дыхание спёрло… Этот голос… это говорил призрак. Она не знала, почему так решила, но точно знала – это именно он. - Всё это после «несчастного случая» отняли у меня те, кто хочет меня поглотить. Несчастного случая? Это о том пожаре? Он тоже был там? - Там, во тьме, где меня утешали только фантомы, созданные моим воображением, я едва не потерял себя… Но вдруг я увидел её. В глубине души я знал, что она всего лишь призрак, но мне хотелось вернуть своё лицо, вернуть всё, что отнято у меня. Вернуть её, мою возлюбленную сестру, Лауру. Скрипнула заезженная плёнка, снова воцарилась мертвенная тишина, и она зажала рот руками, чтобы удержать поражённый возглас. «Вернуть…» «Возлюбленную сестру…» Он – тот мальчик с картины? Брат Лауры? Он выжил? Но как?.. Почему?.. И если он автор той записки, тогда… этот мальчик… любил сестру… как женщину? Возможно ли такое? Призрак замолк, а дом разгневанно молчал. Она всё-таки нашла источник звука – старый аудиопроигрыватель. Но подойти сразу не решилась – не потому, что боялась неожиданного громкого звука, нет. Такого подвоха можно было ждать от вещицы дома, а это вещь призрака. И если дому она не доверяла, то призраку почему-то – верила безоговорочно. И всё же подойти она боялась. Потому что чувствовала, что, если приблизится к этой вещи, обратного пути не будет. Что-то изменится, и притом – безвозвратно. И это её пугало. Должно быть, она бы так и не заставила себя подойти к проигрывателю, если бы не заметила лежащий рядом с ним очередной бумажный клочок, белеющий в темноте. Он напомнил ей, что главной задачей для неё сейчас являются потерянные воспоминания, которые непостижимым для неё образом связаны с жизнью семьи Викториано. Поэтому, переборов страх, она приблизилась к проигрывателю, подняла кусок шершавой бумаги и сразу начала читать. На этот раз это была не записка, а газетная вырезка. «Дети пострадали при пожаре…» «в амбаре в поместье семьи Викториано…» «Девушка сильно обгорела… впала в кому…» «Впала в кому»? Выходит… она жива! Он был прав, он знал! Лаура жива! ...Но где же она?.. В этом доме не было зеркал. То есть, целых зеркал. Их дом, по всей видимости, тоже не любил. Всё они были разбиты и измазаны копотью, так что в них невозможно было ничего увидеть, лишь смутные очертания девичьей фигуры. Поэтому, лишённая абсолютно всех воспоминаний, она не представляла даже, как выглядит сама. В любом другом месте это, может быть, было бы неважно, но здесь, в этом ужасающем давящем месте, даже собственная внешность казалась важной зацепкой. И именно её ей не дано было увидеть. Но с этим пришлось смириться. Как и со многими ненавистными правилами этого прогнившего дома. Здесь у неё выбора не было. Однако, бродя по тёмным коридорам с витающей в них пылью, она вдруг поняла, что теперь не так уж и страшится порицания старого особняка или ненависти картин. Она больше не чувствовала их власти над собой, они больше не могли подавить её волю. Всё из-за призрака. Его действия пошатнули слепую веру в неколебимую мрачную суровость дома, она поняла, что и ему можно сопротивляться. Шагая по коридору, ей уже больше не нужно было горбиться, будто в ожидании удара, не нужно было озираться по сторонам в поисках ненавидящих взглядов картин или всем телом ощущать гневное молчание особняка. Рядом беспрестанно находился и вместе с ней бродил призрак, и это странным образом дарило чувство защищённости. В конце залитого лунным светом коридора она обнаружила простую стену, обклеенную бордовыми обоями. В центре стены в огромной раме, тускло блестящей в свете луны, висела потемневшая картина. Больше ничего ценного, способного помочь в восстановлении воспоминаний, она не увидела и собиралась покинуть коридор, но внезапно остановилась. Подойди. Пусть голос был и знаком ей, но сердце сжалось от испуга. Не впервые призрак обращался к ней напрямую, но она впервые его услышала… И не могла не подчиниться. Ватные ноги покорно донесли её до конца коридора и поставили перед тёмным зевом старой картины. Посмотри. Она послушно подняла глаза и стала вглядываться… нет, уже не в темное пятно, поглощающее лунный свет. В портрет девушки. Той самой Лауры. Она выглядела явно старше, чем на портрете семьи Викториано. Старше и красивее: рассматривая её лицо вблизи, она не могла не признать, что девушка была действительно красива. Чёрные волосы, обильно политые тяжёлым лунным серебром, тёмные бездонные глаза, аристократически бледная, фарфоровая кожа. И всё же художник подобрал не лучший момент для того, чтобы запечатлеть женскую красоту. Девушка на картине явно была измождена: лицо осунулось, под глазами пролегли тёмные круги, кожа при ближайшем рассмотрении оказывалась болезненно желтоватого оттенка. Да и тёмный фон, по её мнению, не слишком подходил для портрета. Тем не менее, призрак хотел, чтобы она что-то увидела, так что она опустила глаза к нижнему краю рамы, пытаясь найти маленькую бронзовую табличку, которая, возможно, послужила бы подсказкой… И тут периферическим зрением она заметила, что девушка на картине тоже опустила взгляд, будто пытаясь найти что-то. Испугавшись, она подняла глаза – и встретилась взглядом с полными ужаса глазами Лауры. Она отшатнулась – и увидела, как вместе с ней отпрянула назад девушка из записок. Она застыла, не в силах понять, что происходит. Она с ужасом смотрела на ожившую картину – и картина отвечала ей таким же неподдельным ужасом. Сердце колотилось, ударяя по рёбрам, и она прижала руку к груди, чтобы унять его бешеный стук, и начала дышать, медленно втягивая и выдыхая затхлый воздух. Девушка с картины повторяла её действия. Что призрак хотел ей этим сказать? Почему Лаура на картине повторяет её движения? Быть может?.. Смутная догадка шевельнулась в голове. Следуя какому-то странному наитию, она протянула руку к картине – и почувствовала под пальцами гладкую, зеркально отполированную поверхность. Она затаила дыхание, будто боясь спугнуть замерцавшую вдали и всё больше приобретающую форму догадку, и плавно провела кончиками пальцев по поверхности, убеждаясь, что ей не померещилось, и ощущения её не обманули. Нет, не обманули: пальцы скользили по абсолютно ровной, без малейшего намёка на шершавость бумаги или комки засохшей краски, поверхности. Она шумно вздохнула. Она оказалась права: это не картина. Это зеркало. Осознание отозвалось в теле тяжело бухнувшим сердцем и подкосившимися ногами. Она ухватилась руками за раму, чтобы сохранить равновесие. Но это не помогло – тело ослабело, она осела на пол. В ушах раздался шум, заболела голова, а перед мысленным взором стали со скоростью звука проноситься обрывки собственных утерянных воспоминаний. Сначала картинки шли быстро, потом всё медленнее и наконец остановились на сцене, где она с братом играла в амбаре. Наш амбар. Почему он сгорел? Я хочу разобраться… Внезапно стены вспыхнули, обдав абсолютно реальным жаром, и Лаура вскочила на ноги, испуганно и ошеломлённо озираясь по сторонам. Теперь уже перед её реальным взором предстал стремительно сгорающий амбар. Тело словно окаменело, горло сдавило от ужаса. Огонь! В панике озираясь по сторонам, она заметила, что стены будто стали прозрачными. Через них и через марево пожара были видны расплывчатые человеческие фигуры. Приглядевшись, она увидела толпу крестьян, со злорадным торжеством наблюдающих, как сгорает их с Рубеном любимое пристанище. «Это наши земли» - кричали некоторые из них. Крестьяне… Это они! Они сожгли его! Она кинулась к двери и замолотила по ней кулаками. Но никто не спешил открывать. Она закашлялась, чувствуя, как едкий сизый дым проникает в лёгкие, лишая возможности дышать. Жар обступал её со всех сторон, заключая тело в невыносимый, плавящий кожу кокон. Не в силах больше стучать, лишённая чистого воздуха, она безвольно опустилась на пол, слабо кашляя. Хватит. Я хочу выбраться отсюда. Выпустите меня! Где-то наверху раздался знакомый хруст и треск, – это лопнуло стекло, - и она резко обернулась на звук. Окно! На верхнем этаже есть окно! Забрезживший впереди свет надежды дал ей силы подняться и пойти к лестнице наверх. Однако покинуть воспоминание оказалось труднее, чем в него попасть. Оно затягивало её внутрь, обжигало тело пламенем и давило на лёгкие угарным газом. Оно лишало её сил, мешая, не позволяя, запрещая уходить. Руки пахли гарью и дымом, босые ступни жгло тлеющим сеном, сплошь укрывающим пол. Хлипкие деревянные ступеньки готовы были провалиться от любого неосторожного движения, но жар, окутывающий тело и проникающий в лёгкие, и жажда жить заставляли её двигаться вперёд. Несколько шагов, дающихся уже из последних сил – и вот этот светящийся белым небольшой квадрат, который выпустит её на свободу. Она схватилась за обгоревшую деревянную раму обеими руками и подтянулась к ней. Раздался треск ткани – горящий амбар из последних сил пытался удержать её, схватив торчащей из доски щепкой за подол. Но она рванулась в последний раз, и у догорающего прошлого остался только клочок алой ткани, а сама она полетела вниз. А дальше ничего. Только белый свет и знакомый голос: - Наконец-то ты здесь… Лаура… - Рубен…