Je suis malade

"Je suis malade, Complètement malade, Comme quand ma mère sortait le soir Et qu'elle me laissait seule avec mon désespoir"[1] Юру часто спрашивают о его матери. Журналисты, одноклассники, когда-то и мальчишки со двора, с которыми - Боже, и такое было - в далеком детстве он играл в вышибалы. Даже Виктор один раз открыл рот на эту тему, но тут же получил от Якова в спину: "Витя, отлипни от Плисецкого, у тебя сальхов пока сырой, как тесто в кадке!". Юра тогда еще подумал, что у Никифорова не может быть никакого теста в прыжках, вы что, дядь Яш, зато Фельцман знал, что говорить, когда Юра мучительно выбирает, нахуй послать или песенку спеть в ответ. От мамы пахло домом, тмином, с которым она любила сама печь хлеб, и крапивным настоем, которым она мыла свои роскошные волосы. Юра волосы матери помнит лучше, чем лицо. Засыпая в детстве, здорово было накручивать их на пальчик и тянуть, чтобы локон мягко скользнул по коже и тут же упруго свернулся колечком на теплой маминой груди. Дедушка и сейчас иногда вздыхает, видя, как Плисецкий, задумываясь, теребит прядку золотистых волос - как у дочки, только прямых, вечно встрепанных. Только глаза у внука отцовские: яркие, зеленые, искрящиеся. "Повезет Юркиной девушке, очень повезет", - говорил дед Николай соседу, который притаскивал им свежую рыбу по выходным. Юра только сейчас понимает, какой провал случился. Никакой девушке не повезет. Ни Лене из школы, которая ему иногда звонит и грустно спрашивает, когда Юра на занятия свою царскую тощую задницу притащит. Ни Миле, которая симпатичная, рыжая, как ведьма, но старше и вообще не его сказка, не любит он про ведьм. Ни Насте, с которой они один раз сходили в кино и которая на деле вообще оказалась чьей-то там девушкой. Плисецкий даже вдумываться не стал - в его голове уже тогда были одни коньки и тепло викторовской ладони под пальцами. До пяти лет от мамы пахло домом, тмином и крапивным настоем, а вот после - дымом и чем-то горьким, неприятно оседавшим где-то в горле. С тех пор у Юры была лишь одна мечта - хоть раз увидеть в коридоре после тренировки не уставшего дедушку после двух смен, а мамино лицо и ее длинные пшеничные волосы под светом дурацких ламп без плафонов из-под потолка. К восьми годам Юра понимает, что так, как хочется тебе, бывает не всегда. Иногда все так, как хочется другим. Мамы дома не бывает, дедушка пропадает на работе, одиночество звенит по стенам, падает снегом на парапет, сворачивается под ребрами пружиной, которая все крепче и крепче с каждым днем. Горько и едко пахнут виски и сигареты - это Юре популярно "объясняют" в школе старшие классы. От запаха тошнит, к тому же Юра мелкий и спортсмен, ему нельзя. Надо быть сильнее, - об этом говорят заинтересованные глаза Якова, когда Юра попадает к нему на тренировки в лагерь. Помни, что тебя любят, - заставляют дедушкины крепкие, но редкие объятия. Получается все, кроме последнего. Плисецкий любит дедушку, воспоминания о маме, разговоры о которой - табу, ненавидит бородинский хлеб за тмин и запахи из детства. В его случае фраза "Не умеешь любить - сиди и дружи" срабатывает точно наоборот. Друзей нет, а редких близких рядом Юра любит до боли. И все было хорошо, пока "рядом" не оказывается Виктор. Лучше бы ты мимо тогда прошел, - думает Плисецкий. Лучше бы заговорился с кем. Лучше бы я тогда упал с этого гребаного акселя, а ты сказал бы что-нибудь вроде "Эх, молодежь, дядь Яш" и дальше бы пошел по своим делам, куда там тебе надо было. Потом в Японию бы свою улетел. Потом Кацуки бы тренировал и килограммы набирал, когда вместо пробежек на велике по Хасецу катался. Лучше бы я сам в Москве остался. Не умеешь дружить - сиди и люби. Юра любит. Так, как умеют только подростки, которые по-другому и не пробовали. Наотмашь, без тормозов, до температуры и дебильных снов по ночам. Чувствует, что так нельзя, что не любовь это - болезнь. Вите так и хочется сказать, что он зараза и чума, а не человек, но не получается. Смотришь - и не получается. Если болезнь и правда выглядит, как звездное небо под утро, когда звезды тают на горизонте, когда самый темный час позади, когда вот-вот рассвет, но точки в небе еще видно - мерцающие и холодные, - то Юра согласен болеть вечность. Может, с ним это с самого детства случилось - когда мать уходила по вечерам, а из зеркала на него смотрел его отец тем взглядом, что запомнился с единственной фотографии в комоде в спальне - зелеными кошачьими глазами, строгими и красивыми. Ночью, когда возвращался дедушка, Юра бежал к нему и жаловался, что боится зеркал. И большое зеркало в его комнате накрывали простыней, чтобы он мог уснуть. Накрывали, как в домах, где кто-то умер. Юра болен и не скрывает этого. На его "Агапэ" смотреть больно, как на яркий свет. Юра его потому сначала и катать не может - в голове мама, Виктор с протянутой раскрытой ладонью, Петербург и комната без зеркал. А потом получается, получается до побитого рекорда и крыльев за спиной, потому что в один прекрасный момент все достигает точки невозврата. Юра распускает волосы прямо на тренировке - как у мамы, только прямые. Смотрит до рези в глазах на свое отражение в номере отеля, сидя на полу перед зеркальным шкафом в прихожей. И слышит в солнечной, но по-зимнему холодной Барселоне "будешь моим другом, или нет?". Отабек не стучится в дверь, как другие - вышибает ее ногой. Здравствуйте, не ждали? И Юре хочется сказать что-нибудь, вроде: "Господи, я же дружить не умею, Алтын, не надо, не надо всего этого", но получается лишь кивнуть и руку пожать. Снова. Плисецкий уже ждет, что станет еще больнее, что ни "Агапэ" не спасет, ни Фельцман со своими прозорливостью и удивительной тактичностью. Ждет одиночества снежными комьями под окно и запахи горечи и сигаретного дыма от ласковых рук. Но не происходит ничего, и вот на нем - золото Гран-при, тяжелое и яркое, заслуженное и выстраданное. Как просыпаешься утром после нескольких дней бреда и надсадного кашля и понимаешь, что не болит, отпустило, прошло, только волосы липнут на взмокший лоб, путаются на влажной от пота подушке. В тот день Алтын называет его солдатом, и Юра цепляется за это, чтобы перестать видеть в зелени собственных глаз отца и начать видеть себя. А через месяц Отабек скажет, что не умеет дружить. Поцелует в губы. Осторожно накрутит прядь волос на палец, чтобы отпустить и смотреть, как локон распрямится и коснется чужого лица. Через полгода другом станет тот, кто до этого был болезнью. Алтын о матери не спрашивает - Юра сам рассказывает. О тмине и горчащем запахе виски, о пшеничных волосах и том, как высматривал ее красивые светлые пряди в толпе после каждой тренировки, но так ни разу и не находил. Знакомит с дедушкой, показывает фото отца, спрятанное теперь на самом дне выдвижного ящика стола. "Повезет Юркиной девушке, очень повезет", - говорит дед Николай соседу, который притаскивает им свежую рыбу по выходным, пока Плисецкий с Алтыном гостят у него в Москве. Отабек думает, что повезло ему, а не какой-то там девушке. Потому что не умеешь дружить - сиди и люби. У него тоже с детства дружба не получалась, только болезнь. Еще лет с тринадцати и лагеря Якова Фельцмана.