Лидокаин

Переживая сознание о тебе, думаю рвано и ранено о тебе. И убедительно в роли себя для других существую.

      — Мэтт, ты в порядке? — Эмерод пытливо заглядывает ему в глаза, пытаясь найти отголоски боли, но парень выглядит спокойным.       — Конечно, с чего такая забота? — Он мягко отмахивается от своей экранной сестры: девушка бывает излишне назойливой. Сериал, подаривший его герою не только сестру, но и возлюбленного, подошёл к концу. «Ну вот, — недовольно хмурится Даддарио. — Опять про него вспомнил».       Гарри… В памяти всплывают голодные карие глаза и растрепанная прическа. И сильные руки, сжимавшие его в объятьях. И горячие губы, целовавшие его с потаённой страстью. Теперь этого уже не будет. Пятилетний сериал подошел к концу, и этот вечер был прощальной вечеринкой.       «Ха-ха. Вечеринка. Больше бы подошло слово «поминки». Многие думают также». Например, Альберто и Доминик, которые сидят рядом в самом дальнем углу комнаты и молчат. Но Мэтт замечал, как блондин сжимает ладонь Розенде, тайком прижимаясь к его щеке, когда никто не видит. Остальным расставание далось относительно легче: оставившая его в покое Эмерод и Кэтрин стояли у фуршетного стола, но, как обратил внимание Даддарио, девушки слишком часто опрокидывали в себя бокалы с крепким алкоголем. На других актеров Мэтт не смотрел, предпочитая оставаться в тени и думать.       «Неправильное решение». Не выдерживая такое количество народу, он выходит на балкон и закрывает за собой дверь. Мэтт поднимает голову вверх, с преувеличенным вниманием разглядывая высокий потолок, а на самом деле пытаясь загнать колкие слёзы обратно вглубь. Туда, где он прячет чувства. Туда, где в закромах души горит его любовь к Гарри. «Гарри»… А ведь он так и не пришел. Написал в снэпчате что-то о том, что слишком полюбил сериал. Что не хочет портить вечер своим кислым видом. Что боится, будто от слез потечет макияж. В конце он добавил разукрашенный смайлик и ещё раз извинился. Все тут же принялись писать ему, чтобы он не валял дурака и приходил. Все, кроме Мэттью. Он старался, честно, но пальцы дрожали, а мысли путались настолько, что он не мог придумать, какие именно слова стоит сказать, чтобы Гарри пришел. Даддарио закрывает глаза, пытаясь поглубже вдохнуть в себя прохладный воздух Нью-Йорка: «Пять лет… Пять лет провести бок о бок, играть, смеяться, целовать. Молчать». Со стоном, мужчина запускает руки в волосы, закрывает ладонями глаза и опускается на пол, наплевав на внешний вид своего выходного костюма. Сердце буквально разрывается на части: «Никогда. Больше никогда они не будут вместе. Больше никогда он не сможет его поцеловать. Ни-ког-да».

Тихий шелест колосьев, звёздная даль... Фиолетовый бархат в блёстках дождя... Это самое жестокое слово. Это то, что никто не хочет принять. Это самое жестокое слово... Никогда.

Он порывисто хватает пальцами себя за плечи, стараясь укрыться от жестокой правды, разрывающей его на части. Это конец всему. Больше никаких съемок, конвенций, совместных фотосессий. Никакого Гарри. Мэтт сжимает зубы, в бессильной ярости бьёт кулаком по каменному полу, чувствуя, как его поглощает беспросветное отчаяние. Конец.

Сколько веселья вокруг, а счастливых нет. Лидокаиновый бродит во мне рассвет. Лидокаиновый бродит во мне рассвет. Жизнь протестует.

      — А теперь давайте дадим слово нашему Алеку. — МакДжи весело улыбается, протягивая микрофон актеру. — Скажи пару слов. Все ребята со съемочной площадки стоят в центральном зале, держа наготове бокалы. Большая комната украшена рунами охотников, огромный торт с их совместной фотографией возвышается в центре зала, весёлая музыка, радостное настроение и раздающийся то тут, то там смех, режущий уши. Мэттью обводит хмурым взглядом стоящий вокруг людей: сколько веселья вокруг, сколько радости он видит на их лицах. «Неужели им всем не понятно, что всему пришел конец? Что теперь они не смогут видеться каждый день? Что если и пересекутся, то на каких-то конференциях или пафосных мероприятиях? Что теперь не будет той близости? Что теперь всё изменится?» В ярости он сжимает губы, боясь закричать, сорваться на всех, встряхнуть каждого и крикнуть: «Неужели вы не понимаете? Неужели это вас веселит?!» Но тут он натыкается взглядом на Доминика, который стоит, понуро склонив голову и смотрит на Альберто. И Мэтт понимает, что прощание дается тяжело не только ему одному. Розенде обнимает друга одной рукой, а второй — Мэтту кажется, только кажется — вытирает что-то блестящее с глаз.       «Никто не счастлив. Никто не рад. Всё обман. Все лишь притворяются, но разве ему от этого легче?» Мэтт сглатывает и вновь смотрит на окружающую его толпу — они жду речь от него. Хоть чего-нибудь. И он начинает говорить, но не для них. Для двух других, что скрываются в глубине комнаты, разделяя последние минуты вдвоем.       — Я хочу сказать… Хочу сказать, что это были счастливые пять лет. Мэтт закусывает губы, пытаясь сдержать эмоции, готовые вырваться наружу.       — Мы стали семьей. Мы стали самыми близкими друг другу. Он находит взглядом Альберто, который обнимает Доминика, и Мэтт снова запинается.       — И это очень здорово. Я… Я никогда бы не подумал, что такое может случится. Вы все – отличная команда, и я рад работать с вами. Вы показали мне настоящий сплоченный коллектив. Он видит, как Доминик осторожно целует покрасневшие глаза своего напарника. Как ласково скользит рукой по непослушным черным кудрям, как отчаянно обнимает его. Даддарио сглатывает жгучий комок из эмоций, боясь голосом выдать своё состояние:       — Мне так жаль, что всё кончилось. Это… Это так неожиданно. Да, мы знали, что конец будет именно сегодня, но подготовиться к нему так и не смогли.. Мэтт уже не следит, что говорит. Он лишь смотрит на них, на тех двух парней, которые, в отличие от него, не боятся целовать друг друга. Пусть в темноте, скрывающей их от любопытных глаз. Сейчас никто на них не смотрит: все слишком заняты его речью и своими бокалами, но Мэтт их видит и от этого боль разгорается сильнее.       «Надо пошутить, надо сказать что-то оптимистичное, но слов нет. Настроения нет. Гарри нет».       — Я хочу сказать вам всем спасибо. Спасибо за эти дни, спасибо за тренировки. Теперь я знаю, в какой команде я хочу работать. И знаю, как убить демона. Раздаются смешки, излишне веселые и натянутые, но это лучшая острота, которую Мэтт может выдавить из себя. Эмоции поступают к горлу, и он торопливо сует кому-то микрофон и берёт бокал. Ему нужно хоть как-то придти в себя. Залпом осушив колючий шампунь, от которого пахнет дорогим шампанским, он ищет взглядом Дома и Альберто, но парней нигде нет. Даддарио догадывается, куда они могли пойти, и понимает зачем. Им здесь не место. Понимая, что и сам он дольше не продержится, мужчина уходит прочь.

Куполом золота медью горят леса, если не любишь уже не терпи, бросай. Если не любишь уже не терпи, бросай. Знаю, так сложно.

Он прислоняется спиной к стене длинного холла и оседает на пол, чувствуя дрожь в руках, будто бы пробежал пару миль. На деле всего лишь пару этажей. Он смеется и откидывает голову назад, ударяясь затылком об стену. Слабая боль не идет в сравнение с той, которую он ощущает внутри. Дрожащие пальцы судорожно сжимаются на галстуке, пытаясь ослабить узел. «Бесполезно — его душит не галстук, а боль». Он кусает себя за ладони, пытаясь убить это удушающее чувство. Бесполезно. От бессилия он начинает истерично смеяться, раскинув руки в стороны.       «Сколько это может продолжаться?» Телефон неожиданно выдает звуковое оповещение и Мэтт дергается. Торопливо вытаскивает смартфон, задерживая его обратной стороной и боясь взглянуть на экран.       «А если вдруг…» Он мотает головой и поворачивает телефон, с минуту безэмоционально смотря на экран. Просто сообщение. От Эстер. У него вырывается нервный смешок и Мэтт откидывает телефон. Банальное: «Поздравляю. Как проходит вечер? Как ты?» Он качает головой, не потрудившись ответить. «Его бывшая девушка, с которой он расстался года полтора тому назад простодушно решила, что он сможет отойти от своего помешательства на напарнике и вновь вернется к ней. Наивная». Да, она всё поняла. Да и как это можно было скрыть. Девушки же чувствуют такую херню. К тому же, Мэтт был честными человеком: встречаться не по любви он не мог. Надо отдать должное, Эстер мужественно отнеслась к расставанию — не истерила, не устраивала скандал. Собрала вещи — а их оказалось очень много — и ушла, положив ключ на стол. Ушла из его жизни, но, сколько бы Мэтт ни старался, почувствовать горечь он не мог. Ему было никак. Он снова ударяется затылком об стену: «Не больно, ни капли». Он закрывает глаза, понимая, что мир рушится. Всё летит вдребезги, рассыпается, ломается. Всё плохо. «Что можно принять? Какое лекарство поможет ему сейчас? Что утолит его боль хотя бы на чуть-чуть? Он знает ответ. Он знает свой наркотик».

Набери мое имя в Гугле, прочитай километры лажи. Что еще в этом чертовом мире тебе про меня расскажут.

Он травит себя сам. Сам забивает тэг «Шумдарио» в Интернете и смотрит, вспоминает, погружается в то, что было и то, что никогда не было. До безумия зачитывается фанфиками, до пересушенных глаз залипает на арты, благо фанаты щедры и на то и на другое. Он гуглит ориентацию Гарри, хотя сам знает её лучше всех. Натурал. На-ту-рал. Одно слово – Шэлби. Но память не вовремя подкидывает ему воспоминания об их съемках. Он помнит всё до мельчайших подробностей. Он помнит, как Гарри опрокидывал его на кровать, как нависал над ним, целуя в висок, как что-то тихо говорил на ухо, силясь его рассмешить или отвлечь. Он помнит, как страстные поцелуи горели на его спине, а губы оставляли засосы. Это был перебор, но Мэтт разрешал – гримерщицы могли их нарисовать, но куда приятнее было, чтобы их оставляли знакомые губы Гарри. Да, никто уже не реагировал на это. Что можно было с них взять? Пять лет они играли в любовь. Пять лет они любили друг друга только на экране. И – в глубине души. И никогда они не говорили о чувствах. Истеричное покалывание пальцев говорит о том, что он потихоньку сходит с ума. Мэтт и сам понимает, что помешался, но что он может сделать? Гримаса усмешки искажает его лицо, а пальцы открывают совместные фотографии. Это – насилие над собой, это – самостоятельное рытье могилы. Это – высечение собственного надгробия и это – высшее наслаждение, которое может получить сейчас Мэтт. Просто фотографии, просто видео – только это осталось у него. Грудь кажется прострелянной насквозь и зияющую рану раздирают ледяные ветры. Ему уже мерещится – в сером холле на тепло работают кондиционеры, а в нем уже не осталось плюсовой температуры. Только страдание. Это пытка – не увидеть его в последний раз. Это – медленная смерть, ибо жизнь без него есть смерть. И пальцы неловко нажимают на кнопку вызова.

Но пожалуйста, слышишь, пожалуйста - согласись на последнюю встречу. Я не могу, не могу, не могу больше. Весна по щекам поцелуи хлещет.

      — Привет, — собственный голос звучит ужасно. — Ты… Мэтт замолкает, не зная, что сказать: «Чёрт, об этом стоило подумать раньше».       — Как ты? — Гарри обеспокоенно спрашивает своего напарника, чутко прислушиваясь к его дыханию. — Ничего не случилось? Мэтт глумливо смеется, пугая самого себя.       — Случилось, ты что, не знал? Сегодня конец. Конец, Гарри! — в конце он почти кричит, удерживая себя в каких-то сомнительных рамках.       — Мэтт, — теперь голос Гарри звучит куда твёрже. — Ты что, пьян? И снова его пугает этот нездоровый смех.       — Нет. Представь себе. А ведь это был бы выход. Напиться. Забыться. Принять яду… — в конце голос Мэтта звучит почти неслышно и Гарри пугается. Пугается за этого взрослого парня, всегда такого уверенного и правильного, такого знакомого и близкого. Того, от чьей улыбки он сходил с ума и в чьих глазах умирал ежесекундно.       — Приезжай, пожалуйста, — Мэтт произносит это на выдохе, где-то между падением в бесконечность и адом. Голоса нет – тихий шелест в трубку, последняя надежда и последняя просьба. — Пожалуйста. Губы пересушены молчанием, а голос сорван криком.       — Я так больше не могу. Мэттью кажется, что это — смерть. Мучительное ожидание ответа кажется испытанием, которое он не вынесет. Он давно свихнулся. Может поэтому ему мерещится, как Гарри хмурится, и на лбу пролегает резкая морщина — такую он уже видел, когда признавался ему в любви. Нет, не ему — Магнусу. Хотя, какая разница? Он — не он, Алек — Мэттью, какая к черту разница?! Телефон отлетает в сторону второй раз за вечер. Только сейчас удар достигает цели. Дорогая игрушка падает на пол с неприятным хрустом. И Мэтт чувствует, как его кости ломаются так же, как и экран смартфона. Он слышит этот треск переворачивающихся изнутри костей. Как внутренние ткани рвутся, пережевываются чавкающим чудовищем, сжирающим его изнутри. Как его назвать? Одиночество? Пустота? Глубоко внутри оно гадко ухмыляется и вновь принимается за ребра, поедая одно за другим. Рёбра лопаются, трескаются и пеплом падают вниз, открывая доступ к живому красно-трепещущему сердцу. Оно ещё пульсирует, но это не надолго. Мэтт ложится на спину и закрывает глаза, чувствуя, как сердце начинает разрываться на две половины под острыми зубами кровожадного чудовища.

Если открылся - не смей ни о чем жалеть. Пусть будет небо ближе ко мне на треть. Пусть будет солнце - лучше на нем сгореть, чем задохнуться.

Он хочет сгореть. Хочет сгореть в его поцелуях, горячих руках, от которых плавится кожа, от которой останавливается сердце, не справляясь с таким передозом его наркотика. Его личного солнца, которое жжет настолько нещадно, что лопаются капилляры, а на коже вздуваются водянистые волдыри. Слишком горячо. Слишком. Он знает его глаза. Он видел их каждый день на протяжении пяти лет. Он изучил их за одну тысячу восемьсот двадцать шесть дней. Он так их и не понял. «Карие глаза — тёмное солнце, от сияния которого ты сгораешь без надежды воскреснуть. Ты не феникс — ты тьма, бушующая внутри. Чёрное море, заглатывающее каждую эмоцию и любое чувство. Ты обманываешь всех зеленью глаз, но сам знаешь — ты зло. Зло, которое должно умереть». Но коричневое солнце освещает его темноту. Оно больше не обжигает. Оно смотрит, бьет по лицу крепкой ладонью, матерится сквозь зубы и снова ударяет. Мэттью постепенно приходит в себя. Он даже может открыть глаза — и тут же оказывается во власти золотого солнца, обжигающего своей ненавистью:       — Что с тобой произошло? Что ты принял? Отвечай! Гарри хлещет его по лицу снова и снова, без причины, лишь бы вырвать из себя ту боль и страх, обуявшие его при взгляде на распростертое тело друга на полу. «Самый верхний этаж, самый серый и слабоосвещенный коридор. Кто говорил, что Мэтт далек от пафоса?» Шум поднимает Мэтта, кладет его голову себе на колени и оттягивает нижнее веко, внимательно вглядываясь в глаза. Красные капилляры расширены и воспалены, а сами зрачки будто затянуты мутной пеленой: «Когда весенняя зелень его глаз испортилась? Когда в ней наступила грязная и мрачная осень?»       — Что ты принял?       — Лидокаин, — потрескавшиеся губы с усилием шевелятся, и от этого лопается корочка, открывая доступ красной крови, мелкой каплей выступившей на нижней губе.       — Что это за херь? Гарри вытаскивает из кармана телефон, торопливо гуглит и успокаивается, прочитав описание. Не наркотик, не винт, не стимуляторы.       — Сердечный депрессант? — он даже готов пошутить, но ситуация к этому не располагает. — Всё так плохо?       — Плохо, — выдыхает Мэттью и обессильно цепляется за края его пальто.       «Пальто. Он любит, когда Гарри носит пальто. В них азиат выглядит ещё взрослее, ещё лучше, ещё красивее. Больше он не увидит его в пальто. Это же последний раз». Он кашляет, захлёбываясь собственный слюной, и Гарри осторожно переворачивает его на пол:       — Ну, так что? Мэтт, ты меня напугал.       — Как Шэлби? — отвернутый от него, Даддарио трёт глаза, раздражая капилляры сильнее: «Наверняка со стороны он похож на мертвяка. Ха». Даже не видя Гарри, он знает, что напарник хмурится — никому не нравится, когда их вопросы отставляют без ответа.       — Мы расстались. Это настолько невероятно, что Мэттью с усилием поворачивается:       — Правда? Когда?       — Час назад, — Гарри пожимает плечами и снова ищет что-то в телефоне. Наверняка способ снять передозировку анестетика. — Я сказал, что проведу этот вечер с ней. И всё так и было, пока ты не позвонил, а я не приехал. Она сказала что это – последняя капля. Мэтт хмыкает про себя: «Излюбленное бабское выражение. Эстер тоже так говорила. Раз пять. Уже лужа собралась из этих капель, пока она не ушла».       — Вы ещё женаты, помиритесь, — он успокаивает его, вновь прислушиваясь к внутренним стонам разрываемого сердца. Шум качает головой и прячет телефон в карман:       — Можешь встать? Давай, не дело лежать здесь. Мэтт, поднимайся. Гарри обхватывает его за спину, пытаясь поставить на ноги, но мужчина вялой амёбой растекается в его объятьях.       — Гарри… — исступленно шепчет он, обнимая мужчину. — Прошу… Ты же знаешь… Умоляю тебя… Не оставляй меня. Не уходи... Оно рвётся, понимаешь? Я согласен на солнце. Пусть будет оно… Не хочу задыхаться. Шум хмурится, слушая бессвязно бормотание, недовольно качая головой:       — Я здесь, Мэттью, здесь. Не бойся.       — Пусть будет солнце – лучше на нем сгореть, чем задохнуться. — Мэтт выдаёт это чётко и ясно, явно затратив последние силы на этот бред. Гарри не понимает, но Мэттью замолкает, безвольно повисая в его руках, снова отключившись. Сейчас у Гарри есть выбор — сбагрить бывшего напарника касту, вызвать ему скорую – пусть откачивают сами, и вернуться к Шэлби. Заскочить в магазин по дороге, купить цветы, заказать столик в ресторане и извиняться, пока в горле не пересохнет. В этом есть свои плюсы – так будет правильно. Естественно и нормально. Так, как было до съёмок. Он будет жить дальше, обычной жизнью. Вернется к танцам. Как показали Сумеречные охотники – сериал не для него. Есть и другой вариант. Он закусив губу смотрит на Мэттью: «Двухметровый мужчина с неухоженной щетиной, уставшим лицом и синяками под глазами в последнее время значит слишком много. Да, что уж врать самому себе – всегда значил куда больше, чем родная жена». Этот вариант куда проблематичнее. Объяснения родственникам – а ведь он знает всех сестер и тетушек Шел, да и его родня давно ожидает черноволосых внуков. Объяснения своему агенту –«С каких пор он решил записаться в гомосексуалисты?». Объяснения касту, режиссерам, что «Да, они действительно испытывали влечение друг к другу», объяснения фанатам… Неожиданно Гарри хмурится – «Нет. Никому он ничего не должен объяснять. Пошло оно все нахуй. Его жизнь. Его Мэттью». Пять гребанных лет он боролся с собой. Пять лет он объяснял всем, что это просто игра. Пять лет он не жил. Пять лет он страдал и мучился. Хватит. Он сделал выбор. Первый правильный выбор за пять лет.