Сердце, которое есть

Темнота заливает глаза, забивает ватной глухотой уши, заполняет мозг, каждую клеточку, до предела. Тишина. Нет звуков. Нет даже шума собственной крови. Пустота. Холод, бесконечный, безмолвный вакуум. Ничто, в котором гаснут даже мысли. Разум недоумённо молчит, неспособный, кажется, работать в таких условиях. Очень хочется поморщиться, раздраженно скривиться в ответ на отвратительную, позорную заторможенность сознания. Но, кажется, у него уже нет мышц, отвечающих за это простое движение. Память возвращается медленно, неохотно, словно не желает вновь пускать его туда, откуда он ушел по собственной воле. Звонок от Лестрейда. В трубке – шипение и оглушающие звуки оживлённой улицы, вой сирен скорой помощи… Разум машинально начинает высчитывать район, где должен находиться сейчас инспектор, с учётом фоновых шумов. Прерывающаяся связь хрипит и сбоит, так, что трудно разобрать слова, и Шерлок успевает почувствовать раздражение… Да, точно, так и было, он помнит это! Злость и раздражение, и лёгкая тревога: Молли испугана, соответственно, новости неутешительные… Память о тех нескольких словах, которые он сумел услышать, возвращается внезапно - сметающим все на пути потоком, и все внутри взрывается от ослепительной вспышки боли. Отчаяние – мучительное, рвущее душу. Беспомощность и ужас, от которого подламываются ноги. Джон… Память кричит и воет от боли, и Шерлок на какой-то момент почти поддается этому безумствующему шквалу, почти позволяет унести себя… В правый висок ввинчивается тупая, пульсирующая боль – первое ощущение оттуда, с той стороны, где больше нет Джона. Ему нужно спешить… Возможно, он еще успеет… Успеет спасти… Или попрощаться. Но ведь он уже был там. Или нет? Там, где между двух искорёженных внедорожников едва виднелся зажатый чёрный бок кэба. Там, где… Память сходит с ума, мечется, подбрасывает одно воспоминание за другим и тут же сминает его, как нетерпеливый ребенок бумагу. Вот он бежит по коридору… А вот – уже на улице, и ветер кажется непривычно холодным. Вот он подбегает к дороге, рядом с тормозящим грязно-зеленым кэбом… Нет, не с зеленым – черным, в Лондоне все кэбы черные… Чёрные, почти как залитый кровью грязный асфальт. Он рядом с Джоном – когда он успел приехать? Почему он не помнит дороги? Неважно. Теперь все неважно. Застывшая улыбка на лице Джона, неподвижные темно-серые глаза… Холод рукояти зиг-зауэра под пальцами, тупая боль в правом виске, серый асфальт совсем рядом с закрывающимися глазами… Нет, это было раньше… или позже? В голове туман, и он чувствует отстраненную злость на себя, на свою неспособность вспомнить. В то время, как другая часть его разума, холодная и рассудочная, равнодушно отмечает бессмысленность этих эмоций. Тупо болит висок. Почему он все еще чувствует это? Почему он все еще что-то чувствует? Он пытается пошевелиться. Пытается сделать хоть что-нибудь. Логичная часть разума язвительно усмехается: мертвецы не могут шевелиться, они ничего не могут. Другая часть его «я», та самая, что сейчас воет от горя в мучительно сжимающемся сердце – в том самом, которого нет – все еще корчится, в агонии не желая расставаться с памятью о том, что было и чего больше никогда не будет. Это несправедливо. Если он мертв – то почему он здесь, а не рядом с Джоном? Если он мёртв – то почему, проклятье, почему он помнит?! Почему он помнит то, что хочет забыть, почему эти слова - «Джон попал в аварию, он умирает» - почему они не оставляют его даже теперь? Ему кажется, что он кричит – но не слышит ни звука. Ему нужно идти - туда, где он сможет попросить прощения – и услышать ответ, настоящий ответ, а не так и не произнесённое «я тебя прощаю»… И, словно откликом на эти слова, в окружающей его пустоте что-то меняется. Он еще не успевает понять, в чем заключается это изменение, а его пальцы уже сжимает чья-то рука: тёплая, сильная и живая. И, даже не видя ничего, он мгновенно понимает, кому она принадлежит. - Джон… - ему кажется, что он произносит эти слова – но в окружающей его пустоте не раздаётся ни звука. Но какая, на самом деле, разница? – Здравствуй, Джон… Знакомая ладонь сжимается чуть сильнее, словно удерживая, и Шерлок понимает, что отдал бы все свои дедуктивные способности, чтобы только найти в себе силы ответить на это рукопожатие. А в вакууме, наконец, раздаётся голос – и этот голос, как и прикосновение, Шерлок узнает сразу. - Шерлок, возвращайся… Пожалуйста! Сыщик непонимающе замирает – возвращаться? Куда, зачем? А в следующую секунду его вдруг резко дергает куда-то и тащит, тащит сквозь оглушающую ватную пустоту. Тело обретает вес, наваливается боль – все мышцы словно налиты свинцом, невыносимо болит голова, правый висок ощущается, как сплошной ком пульсирующей боли. Через несколько секунд появляется новый звук, а с ним – и другие ощущения: сперва тусклые, воспринимающиеся, как сквозь глухое стекло, они быстро обретают реальность и силу. Тихий, монотонный писк электрокардиографа, резкий запах формалина, жёсткая постель с грубым казенным бельем... Больница. Чувство необъятного вакуума вокруг медленно тает, и лишь одно все еще связывает его с тем миром, куда он пытался уйти – ощущение знакомой руки, греющей его ладонь. Он медленно открывает глаза. Больничная палата. За стеклянной дверью мелькают люди, слышен тихий разговор. А возле его кровати, сгорбившись на стуле, сидит… Джон. Окружающий мир вдруг разбивается вдребезги и обрушивается на него – мелкими, острыми, ранящими осколками, и дыхание на миг прерывается от безумного шквала эмоций. В них – изумление, непонимание, недоверие… Страх ошибиться и страх поверить. Счастье – такое острое, что вскрывает сердце не хуже отточенного лезвия. Отчаяние – глухое и рвущее душу. Надежда – слепая и неистовая. Воспоминания рассыпаются горстью стекла – и складываются вновь, зыбкой и смутной, но с каждым мигом становящейся все более реальной картиной. Логическое мышление все еще сбивается, не в силах поверить в реальность того, в чем слишком страшно обмануться, и во что невыносимо хочется поверить. Но все это заслоняет одна-единственная мысль: Джон жив. И будет жив до тех пор, пока он сам может дышать. Он больше никогда не позволит ему стать жертвой в его игре. Даже если ему придётся заплатить за это собой. Шерлок медленно вздыхает, запоминая это ощущение безграничного счастья, словно записывая свою молчаливую клятву на самую подкорку мозга. И медленно, с трудом заставляя свои непослушные мышцы работать, сжимает пальцы вокруг чужой ладони. *** Отчаяние. Бывший военврач хорошо знал это чувство. Сидеть у постели друга, не зная даже, очнется ли он хоть когда-нибудь, и ждать – даже не чуда – просто ждать. Говорить с ним, пусть даже он и не отвечает. Иногда люди, находящиеся в коме или наркотическом шоке, могут слышать то, что происходит… Джон понимал, что шансов очень мало. Прошло уже шесть суток… Если Шерлок не очнулся в первые сутки, то с каждым днем этих проклятых шансов становится все меньше. Джон хорошо знал это. Но не надеяться не мог. - Шерлок… Возвращайся… Никакой реакции. Так же, как и все предыдущие пять дней. Он повторяет это, как какой-нибудь гребанный попугай, и с каждым разом надежда на то, что Шерлок услышит, становится все слабее. Джон поерзал на неудобном сиденье – выбитое в драке плечо все еще ныло – опустил голову на руки и попытался немного поспать. Бесполезно. Стоило закрыть воспаленные глаза, как память вновь и вновь начинала подбрасывать ему воспоминания шестидневной – шестивековой – давности. Смс от Шерлока: «Бартс. Лаборатория. Срочно. Ш.» Злость и досада на несносного детектива. Невнятная, царапающая тревога: вдруг и впрямь что-то важное? Такси, не едущее, а скорее ползущее по забитому пробками городу. Пронзительные гудки клаксонов, раздраженная ругань таксистов и пассажиров, медленно поднимающееся в душе беспокойство – Шерлок долго ждать не умеет, у него свои, вывернутые наизнанку понятия о «быстро», и кто его знает, куда его опять занесет нелегкая, если он сорвется на расследование в одиночку? Быстрее-быстрее-быстрее, ну быстрее же, чёртова черепаха… Город стоит, стиснутый в гигантскую пробку, а ведь время обеда еще даже не наступило. Быстрее! Таксист неторопливо отсчитывает сдачу, бормоча что-то нелицеприятное себе под нос про нервных пассажиров, но Джону не до него. Он захлопывает за собой дверь кэба и ныряет в просветы между застывшими автомобилями. Дорога, тротуар, узкий проход между домами. Поворот, еще поворот – и вот он уже на узкой улице, откуда до Бартса рукой подать, всего-то каких-то десять минут с полной выкладкой. А дальше все происходит, как в дурном боевике. Визг тормозов - и он, повинуясь скорее инстинктам, нежели разуму, резко ныряет вбок, попутно сбивая на землю выскочившего из грязно-серого «Ниссана» человека. А их уже трое, и стонущий на земле первый противник не так уж удачно уравнивает их шансы… Удар, ответ, жесткая поверхность стены, резкая боль в выбитом плече – в сознании против воли вспыхивает отстраненное: «берут живым…». А потом, совершенно неожиданно - пронзительный звук свистка полицмейстера, и почти сливающийся с ним выстрел. "Ниссан" ударяет по газам раньше, чем оглушенный коротким боем Джон успевает подняться на ноги. Рядом громко говорит по рации незнакомый полицейский, диктуя приметы автомобиля похитителей, что-то взволнованно спрашивает встрепанный и задерганный больше обычного Грэг. В голове шумит от удара о стену, на затылке пульсирует внушительных размеров гематома. Мозг машинально выхватывает из речи инспектора слова «расследование», «телефон», «Шерлок», «опасно» - и он, не дослушав Лестрейда, срывается с места. В голове, яростным тревожным набатом, бьется лишь одна мысль: «Чертов Шерлок, чертовы гребанные расследования…» Кажется, инспектор бежит за ним – иначе откуда бы он появился возле госпиталя Святого Варфоломея, когда… Потом Джону будет казаться, что все происходило чудовищно медленно. Хотя на самом деле, наверное, всё заняло не более нескольких секунд. Заворачивая за последний угол, он успел увидеть, как скрывается за поворотом уже знакомый зеленый автомобиль… А дальше был только застрявший в горле комок ужаса и тёмно-алое пятно, медленно расползающееся вокруг головы лежащего на тротуаре Шерлока. Потом будут бесконечные минуты (часы? вечность?) возле не приходящего в сознание Шерлока, липкая кровь под пальцами, его затруднённое, прерывистое дыхание, почти заглушаемое всхлипами застывшей рядом Молли, комкающей в руках его пальто. Залитый кровью разбитый висок и отчётливо прощупывающееся при осторожном пальпировании повреждение черепа… И удушающий, ледяной страх, пока вызванные парамедики бежали к ним через совсем, как раньше казалось, небольшую площадь перед больницей. Чудовищное бессилие – у него нет при себе ни медикаментов, ни шейного корсета, в то время как счет идет уже даже не на минуты – на секунды. А потом – бесконечный путь рядом с носилками, короткие вопросы фельдшеров и их встревоженный обмен взглядами, который Джон понимал слишком хорошо. Операционная, куда его даже не пустили, и он это даже мог понять, но, черт побери… Двое суток реанимации, за которые Шерлоку дважды приходилось запускать отказывающее сердце. И вот теперь – кома. И самый вероятный из всех высказанных приглашенными «светилами медицины» диагнозов даже с большой натяжкой трудно назвать оптимистичным. Джон, поморщившись, болезненным жестом потёр саднящие от многодневного недосыпа глаза. Врачи, как ни мерзко это осознавать, уже сделали все, что возможно. Теперь осталось только ждать. И надеяться, что организм Шерлока сможет справиться с полученными повреждениями. Ребра, левая рука, левая нога – все это было такой ерундой в сравнении с разбитой головой… Джон помнил, как с сочувствием смотрели на него его коллеги после операции. «Джон, вы же все понимаете, мы не можем дать никакой гарантии…». Как бессильно разводил руками вызванный, судя по всему, стараниями Майкрофта из Берлина, пожилой нейрохирург: «Основные функции его мозга не повреждены, но пока трудно сказать, как сказалось на его памяти и мышлении длительное кислородное голодание. Разумеется, я сделаю все возможное, чтобы…». Как отводил взгляд потерянный Грэг: «Черт побери, доктор, если бы я знал, что они так воспользуются телефоном, я…» Джон механически кивал, говоря, что, конечно, он все понимает, он же сам хирург; благодарил "светило" неврологии за консультацию и помощь; возражал Лестрейду, пытающемуся взять на себя всю вину за произошедшее. В самом деле, что бы он сделал, если бы даже подозревал, что воришка-карманник недаром вытащил телефон именно у инспектора полиции, сотрудничающего с Шерлоком Холмсом? Заблокировал бы сим-карту? Так не успел бы, и десяти минут ведь не прошло… Все просчитали, подонки… Джон отвечал на многочисленные соболезнования и слова поддержки, заставлял себя не думать о наиболее вероятном прогнозе, старался сосредоточиться на том, что они сейчас, реально, могут сделать для Шерлока, а не на том, чего не смогли. А мысли против воли возвращались к невозможному, нереальному в своей абсурдности телефонному звонку, о котором, всхлипывая, рассказала Молли. Почему Шерлок поверил? Как мог не распознать в говорившем фальшивку, подмену – он, способный по царапине на телефоне узнать о чужом алкоголизме, и по цвету обручального кольца – о супружеских изменах? Хорошо, пусть Молли: Джон был готов поверить, что она действительно слышала голос Лестрейда. Скомбинированная запись, программа для подделки голоса или даже какой-нибудь циркач-чревовещатель – пусть. Но Шерлок?! Почему ничего не заподозрил он?! Впрочем, Джон понимал, что вопросы эти бессмысленны. У Шерлока, что бы там ни говорил он сам, все-таки было сердце. К сожалению. Шерлок был бы здоров, а преступник – арестован, если бы сообщение о его смерти в автокатастрофе прослушал циничный консультирующий детектив, а не друг. Все было бы намного проще, если бы Шерлок был той разумной машиной, которой так стремился казаться. … Было бы. А Шерлок спешил к другу. К умирающему, как он думал, другу. И Джон не мог избавиться от иррационального чувства вины. Словно это он, он сам, был виноват в том, что его лучший друг лежал сейчас, опутанный катетерами и трубками ИВЛ, и лучшие врачи мира не давали никаких гарантий его выздоровления. - Чёрт бы тебя побрал, Шерлок, - пробормотал он, проглатывая упрямо подкатывающий к горлу горький комок. Он покачал головой и перевел взгляд на неподвижное лицо с чёрными кругами вокруг глаз. Слова, предназначенные для разговора, опять куда-то исчезли. Ему тяжело, невыносимо тяжело было говорить с Шерлоком – с таким, беспомощным, не отвечающим и не высмеивающим людскую глупость, Шерлоком; а ещё тяжелее было молчать, словно это могло сделать более вероятным страшный прогноз. «Поддержка близких людей в подобном состоянии крайне важна, мистер Холмс», - Джон, словно наяву, видел сочувственно-утешающее лицо иностранного медика и непроницаемую маску Майкрофта. – «Мозг в состоянии комы не автономен, он способен воспринимать некоторый процент информации, поступающей из реального мира. Разговаривайте с ним, рассказывайте о происходящих вокруг него событиях. Возможно, это поможет ему быстрее…» Джон знал эту информацию со студенческой скамьи и почти не слушал; а вот выражение лица «мистера Британское Правительство» надо было видеть. Даже сам Джон видел, насколько шокировало и подкосило старшего Холмса произошедшее с его братом несчастье – даже равнодушная мертвая маска не могла до конца скрыть бурлящих под ее цинковой оболочкой эмоций. Шерлок был бы доволен; если бы не лежал сейчас безучастным и не осознающим реальность. Джону было попросту наплевать на Майкрофта и его мнение. Если бы он запретил ему навещать Шерлока, он бы просто разбил в кровь эту надменную рожу. К счастью, Майкрофт не был глупцом. И мерзавцем, как выяснилось, тоже; и это Джон ценил. «Доктор, я надеюсь, вы понимаете, что если Шерлок начнёт подавать признаки возвращения в сознания, вы должны будете немедленно связаться со мной?» Джон кивал, толком не слушая. Он намного лучше Майкрофта понимал, что в случае выхода из комы о состоянии Шерлока немедленно узнает не только он, но и дежурная сестра, и ведущий Шерлока нейрохирург, и… В общем, найдется, кому сообщить Майкрофту. - Возвращайся, Шерлок… - едва слышно пробормотал Джон, сам не заметив, что вновь начал говорить вслух. А потом, опомнившись, заговорил уже громче, стараясь, чтобы в голосе не слышно было того глухого отчаяния, которое царило сейчас в его душе. – Полиция, сам понимаешь, упустила всех, кого можно. Даже этих уродов, которые тебя… В общем, их ещё ищут. Спорю, что и не найдут. Я их не запомнил, Грэг видел только одного, и пока никаких результатов… Ты же не упустишь такую возможность опять утереть нос полиции? Джон резко замолчал, когда в памяти вновь, против воли, всплыл последний разговор с лечащим врачом Шерлока, при котором он присутствовал, проигнорировав намёки доктора на приватную беседу. «Мне неприятно это говорить, мистер Холмс, но пока что все очень зыбко. Я не меньше вас надеюсь на полное восстановление… Но, сами понимаете, после такой травмы… Вам нужно быть готовым к тому, что, даже в случае благополучного возвращения в сознание, ваш брат, возможно, не будет помнить последних событий. Ретроградная амнезия – частый случай при черепно-мозговой травме. Впрочем, возможен и иной вариант: ложные воспоминания, которые первое время будут не менее реальны, чем настоящие. Учитывая, какие именно зоны мозга пострадали больше всего…» Это Джон знал тоже. И понимал, что его коллега прав. Более того - он осознавал, что это, как раз, один из самых благоприятных прогнозов. Но при одной мысли о том, какой ужас испытает Шерлок, осознав, что его собственный разум, его самое совершенное орудие, вновь подводит его… Джон вновь тяжело потёр глаза и против воли зевнул. Шестые сутки практически без отдыха, разбавленные лишь коротким, чутким полусном в те часы, когда его сменяли Молли или миссис Хадсон. Майкрофт, к слову, пришёл всего один раз, на пять минут. И Джон не хотел знать, о чём он говорил с неспособным ответить братом за закрытыми дверями. Если Шерлок придёт в себя, они справятся. Даже если он забудет последние дни своей жизни. Даже если он забудет об их дружбе, не вспомнит их знакомство… Какая разница - они познакомятся заново, и пусть все идут к чертям со своими прогнозами! Джон не отпустит ещё одного своего друга – своего лучшего, единственного настоящего друга – туда, откуда не возвращаются. Джон глубоко вздохнул, заставляя себя загнать глубоко внутрь тихий упрямый голосок, утверждающий, что ничего не получится и бессмысленно ждать чуда. К чёрту! Чего еще ждать, если не чудес, с этим ненормальным Шерлоком, который даже смертельную опасность воспринимает, как увлекательнейшую игру? Главное сейчас – не сдаться, не дать ему уйти. А дальше они справятся. Вдвоем. Вместе. - Знаешь, твой врач говорит, что шансов почти нет. По-моему, большей ерунды я в жизни не слышал. Он не знает тебя. Ты же даже с того света вернешься, лишь бы только доказать свою правоту. И… - он подавился своей деланно-веселой речью и судорожно вздохнул, пережидая острый приступ паники. Криво улыбнулся, глядя на безучастное лицо друга. - Слушай, я… эмм… - Джон кашлянул в кулак, пытаясь вернуть контроль над предательски севшим голосом. - В общем, не слушай их. Всех этих специалистов. Они же идиоты, ты сам говорил. Они просто не представляют, на что ты способен. Ты же не позволишь, чтобы какая-то черепно-мозговая уложила тебя, верно? Я точно знаю, ты меня слышишь. Возвращайся, пожалуйста. Джон замолчал, стиснув зубы: неловкие, опоздавшие слова застревали в горле, душили тоскливой безнадёжностью происходящего. Судорожно вздохнув, он протянул руку, с силой стискивая безвольную белую кисть друга. - Шерлок, пожалуйста, возвращайся. Пожалуйста… Он зажмурился; под веками предательски пекло, а в памяти, против воли, вновь и вновь вставали бесконечные «если». Если бы он не застрял в пробке… Если бы не ворчал на Шерлока с его несвоевременными расследованиями тогда, в холле, и вышел сразу же, как получил сообщение… Если бы утром не наорал на него, отказавшись ехать с ним в лабораторию… Если, если, если… Бесконечные возможности будущего, которые никогда уже не наступят, потому что Шерлок, мать его, умеет любить и беспокоиться, и не умеет беречь себя… Тупая боль в груди мешала дышать; и, наверное, поэтому он не сразу понял, что происходит, когда ритм кардио-индикатора изменился, а неподвижная рука под его ладонью едва заметно вздрогнула… А потом слабые пальцы, шевельнувшись, сжались, в исступлении вцепляясь в его руку. - Джон? – сиплый голос кажется не громче шороха бумаги. А в глазах – отчаянное, недоверчивое, чудовищное в своей искренности счастье, от которого сердце Джона пропускает удар. Шерлок секунду смотрит на него – жадно, неверяще - смотрит, словно боясь отвести взгляд, боясь оторваться хоть на миг. А потом измученно опускает веки, и на дёрнувшихся губах появляется едва заметная, кривая из-за недавнего кровоизлияния в мозг улыбка. - Я вернулся, Джон…