Ты все-таки был прав. Она действительно ушла, хлопнув дверью. Сказала на прощание, что я неудачник, а он, мол, обеспечит ее, будет уделять ей внимание, дарить цветы едва ли не ежедневно. Словом, делать все то, чего не делал я. Потом еще звонила, говорила что-то, кричала. Если бы ты знал, Пимп, если бы ты только знал, сколько я выпил и выкурил, то наверняка лично вырвал бы мне печень и легкие. Ты всегда заботился обо мне.
Я и правда повел себя, как мразь. Ты снова был прав, когда кричал это мне вслед. Тогда я вернулся и хорошенько приложил тебя о дверь. И ты опять был прав, когда звонил пьяный, в слезах, умоляя вернуться. Но я тогда сказал, что у нас с ней все серьезно. И бросил трубку. Если бы тогда я знал, что на следующие съемки ты явишься с бинтами по локоть, то сорвался бы к тебе.
Я помню тот месяц в деталях: все разговоры, все сообщения я давно выучил наизусть.
Уже после я отыскал в твоем доме разрозненные записи. На каждом клочке мятой бумаги ты писал о связанном со мной событии. Наша первая встреча, тот самый биф. Наш первый трек. Первый выпуск. Первый концерт. Первый тур. Дальше больше: ты описывал мимолетные мгновения с шоу, с туров, с пьянок.
Ты писал, что научился распознавать меня по шагам, понимать настроение по дыханию, по взгляду, по жестам. Ты жаловался самому себе, что я не берегу себя. Но ты никогда не писал, что злишься на меня. Ты не проявлял даже тени недовольства. В то время, как
сам таял на глазах.
Сейчас я ненавижу себя за то, что никогда не замечал этого. Никогда не обращал внимания на твои касания, на твои взгляды. А ты ведь и слова не сказал. Даже когда я сказал, что у нас с ней все серьезно.
Еще позже, месяца через три, я добрался до еще одного дневника. Ты умело их спрятал. Готовился. Я даже не заметил этого. Снова. Снова не заметил, как ты вообще перестал говорить. Ты перестал есть. Ты перестал заботиться о себе. И снова каждая запись обо мне, ни слова о ком-то еще. Через каждые две строчки мое имя.
Игорь, аккуратно выведено твоей рукой. И это имя теперь режет не хуже ножа. А в конце толстенной тетради ты написал место следующего тайника.
Там было всего три листа. На первом ты нарисовал меня настоящего, без шубы и дурацкой накладной бороды, еще юного. Словно фотография, снятая в день нашей первой встречи. Даже одежда, кажется, такая же. Сначала я даже подумал, что ты нарисовал это в тот же день, но на другой стороне стояла дата.
Тот день.
Три часа ночи. Ровно. Тогда у тебя оставалось ровно три часа и пять минут.
Второй лист был исписан моим именем, каллиграфическим почерком ты выводил букву за буквой. Местами буква расплылись, ведь ты
плакал.
Плакал очень много. Поэтому много строк расплылись, растеклись, как кровь по твоему полу в тот день. И снова время на обороте. Пять утра и пять минут. У тебя
оставался час.
Последний лист ты уже запятнал
кровью. Тут твои последние слова, ты извинялся, орошая бумагу слезами и кровью. Ты умолял простить тебя и никого не винить.
Забыть и
выкинуть, как страшный сон. И в самом низу листа, ты сделал маленькую приписочку. Совсем крохотную, но на фоне кровавого пятна она выглядела, как приговор. Приговор для тебя, а позже и для меня.
«Я люблю тебя, Игорь»
И дата, написанная
дрожащей,
ослабевшей рукой. 6:00. У тебя оставалось
пять минут.
За пять минут ты так и не позвонил. Ты всегда помнил, что я люблю спать подолгу. Даже в свои последние минуты ты продолжал
заботиться обо мне. Но так и не сумел
уберечь себя. А ведь ты мог позвонить мне, написать смс. Что угодно.. Если бы я только знал… Если бы я только мог. И ведь я мог.
В тот день я проснулся ровно в
шесть ноль пять.
Шесть ноль пять. Эти три цифры стали роковыми.
Шесть ноль пять. Еще минуту назад все было хорошо.
А уже через десять минут я выезжал к тебе. Просто взял, напялил первое, что попалось под руку, и поехал. Время текло мучительно медленно. Такси словно прорывалось сквозь невидимую преграду, но водитель отказывался ехать быстрее.
Тогда я ненавидел его. Но сейчас виню лишь себя. Это
я виноват. Я полчаса звонил в дверь. Тишина. Ни звука. Я последний раз взглянул на часы.
Шесть сорок пять.
Когда я потерял всякую надежду, дверь поддалась. Я вбежал в квартиру, нервно выкрикивая твое имя. И снова
тишина.
Мертвая.
Бездушная.
Пустая.
Я обежал все комнаты, ванную, туалет. И лучше бы никогда не заходил на кухню.
В ту секунду я разбился на
миллиард осколков. А потом еще раз, когда тряс твое прохладное тело. А потом опять, когда не нашел пульса. Потом, когда врачи скорой констатировали смерть.
Я рассыпался в пыль, когда я увидел тебя в гробу, с закрытыми глазами, бледного, словно бумага. Когда земля заколотила по крышке, все, что было во мне начало
гнить. И
гнило.
Гнило уже целых пять лет.
И вот сейчас я пришел к тебе на свидание с твоими любимыми гвоздиками. С шестью
красными гвоздиками, их ты попросил в последней записке.
Сегодня утром я вдруг вспомнил, как ты в каком-то письме упомянул язык цветов. А вот сейчас, стоя рядом с тобой, я вспомнил. В твоей квартире часто лежали лепестки. Красные лепестки гвоздики.
И вот уже пять лет, я еженедельно прихожу к тебе. И каждый раз, я первым делом прошу прощения. И каждый раз где-то далеко каркают вороны. И я снова превращаюсь из пыли в человека. И ровно неделю спустя я рушусь, как все те мечты, которые когда-то строил себе
ты.
И всегда я готов отдать все, что угодно, лишь бы я мог просто посмотреть в твои карие глаза, увидеть в них свое отражение. Увидеть в них радость. Увидеть в них жизнь.
Увидеть хоть что-то.
Ведь ты снишься мне, но мертвым, снова и снова. Ты всегда умираешь, раз за разом.
И я никогда не успеваю тебя спасти.
Зато ты всегда спасаешь меня.
Я чувствую тебя всегда, каждую минуту своей жизни, но теперь все чаще и чаще во снах я успеваю тебя спасти. Однако погибаю сам. И знаешь что это значит,
Стас?
Что совсем скоро мы будем сидеть бок о бок на песке солнечного Майами, и все твои мечты наконец исполнятся. Ведь ты слишком дорог мне, чтобы я потерял тебя снова…
