Вдовья доля

Войну просрали. Это дошло даже до самых твердолобых горных троллей еще перед решающей битвой, а уж Темный Вождь и подавно понимал, к чему идет дело. Оттого и смылся ночью перед боем. Говорят, светлые его поймали, Уруха не знал точно. Хорошо бы правда: редкостный был мудак. Драться все равно пришлось. От безнадежности: отступать было некуда, лагерь застрял между топями, горами и двумя вражескими армиями. Поодиночке еще можно было проскользнуть, но не всем кагалом. Да и куда бежать? Сражаться было не за что, не за кого. Дома никто не ждал — у отбросов, которых Темный Вождь собрал под свои знамена, не было дома. Не было родной земли, семей — все как перекати-поле. Раньше дрались кто ради богатства, кто из страха — но и это тоже кончилось. Что им оставалось? Только встать под эльфийские стрелы и надеяться, что смерть будет быстрой. Перебили темное войско, короче. Уруха с трудом перевернулся на спину. Резкий запах прелого сена щекотал нос. Голова болела страшно: в битве получил по шлему топором, вскользь, но в ушах звенело до сих пор. От того удара он и вырубился, а очнулся ночью среди мертвых тел. Очнулся — и пополз, обламывая засевшие в мясе стрелы. На следующий день люди бродили по полю битвы и добивали раненых, чтобы всякая мерзость не топтала их землю. Остались в живых только те, кто сумел уйти ночью, их было мало. Сколько из них увидит следующую луну — кто его знает. Может, никто. Светлые добьют всех, кого сумеют найти. Выжившие тролли могли уйти домой, в горы, этим единственным повезло. Оборотни, верно, подались в болота, маги — в города: не колдовать — сойдешь за человека, мало ли бесноватых стариков. Но где скрыться, если ты — орк? Уруха брел, шатаясь, весь день, а может, даже несколько: голову ломило, один раз он очнулся под кустом боярышника, другой — в овраге. Дороги не помнил, ноги несли сами. Дальше, дальше с каждым шагом. Заплутал в лесу, в непролазной чаще; еловые лапы сплелись в сплошную стену, он полз по земле, под нижними ветвями. Люди не нашли бы его там никогда. Волки — другое дело. Лес казался бесконечным. Он был темен и в дневное время, в сумерках же Урухе и вовсе мерещилось, что он ослеп. Когда проклятые елки расступились, он почти уткнулся носом в бревенчатый сруб. Из узкого оконца пахло соломой и навозом. Уруха заставил себя подняться на четвереньки, затем встать на колени, потом на ноги. Окно было высоко. Он полез по бревенчатой стене, впиваясь ногтями в трухлявые бревна, медленно и упрямо. За стеной заволновались животные. Уруха подтянулся и головой вперед нырнул в черный провал. Повезло: упал в сено. Провалился глубоко в удушливую сухую траву. В темноте забарахтался, не различая, где верх, а где низ, но быстро сдался: подъем забрал последние силы. До рассвета он метался в жару, в бреду, сражаясь с волками, хватавшими его за плечо, за бедро, — раны от стрел болели, словно Уруху рвали зубами. Блеяли козы в другом углу сарая — Урухе казалось, что это трубят подъем, что командиры выкрикивают приказы, и он порывался вскочить и куда-то бежать. К утру в голове перестало звенеть, и на место ослепляющей, резкой боли пришла изматывающая слабость. А вместе с ней — равнодушие. Дверь сарая скрипнула, отворяясь, и сквозь кружево сена Уруха увидел сапоги. Они были старые, все в грязи и навозе, и большие — на крупную ногу, даже Урухе были бы впору. Сапоги протопали мимо, к козьему загону, потом обратно, в компании маленьких копыт; Уруха подумал было, что остался незамеченным, но потом ноги чуть запнулись, и он понял: ни хрена. Сапоги медленно попятились, шагнули к стене. Рядом с ними на земляной пол опустилась маленькая нога в шерстяном чулке с дыркой, через которую выглядывал грязный палец, потом вторая. Без сапог маленькие ноги двигались бесшумно; они приблизились, обходя сеновал по кругу. — Я тебя вижу. Я знаю, что ты здесь. Женщина? Уруха не был уверен. Все человеческие женщины, чьи голоса он мог слышать, визжали. Эта говорила спокойно, хотя пахла, как и прочие: страхом. — Кто ты такой и что ты делаешь в моем сарае? Почему она не позвала мужчин, чтобы они разобрались с непрошеным гостем? — Отвечай, — велела она, — или я проткну тебя вилами. Проткнет. Впрочем, раз его нашли — убьют в любом случае. Уруха прислушался к себе: все болело так, что быстрая смерть, пожалуй, была бы неплохим выходом. Что ж. Может, так даже лучше, чем всю жизнь прятаться по лесам. — Оставь меня в покое, женщина. Я и без твоей помощи сдохну, — проворчал Уруха. — Орк, — сказала, как плюнула. Из-под сена, видно, торчали одни сапоги, женщина приняла его за человека, но по выговору сразу было слышно, что она ошиблась. — Дезертир? — Война кончилась. Ваши победили. — Да? — она задумалась. — Такие, как ты, убили моего мужа. Может, это сделал твой приятель, твой брат, может, ты сам даже. Твари. Назови мне хоть одну причину не проткнуть тебя прямо сейчас. Уруха пожал плечами: — Труп будет вонять. — Да ты и живой воняешь. Вставай. — Нет. — Нет? — опешила она. — Я же тебя убью! — Я устал и не смогу встать, даже если захочу. Мой командир сдох, я больше никому ничего не должен. Будешь убивать — валяй, мне насрать. Она помолчала, кажется, растерялась. — Ты ранен? — спросила она наконец. — Тебе что за дело? — огрызнулся Уруха. — Да чтоб тебе заживо гнить, мразь. — И тебе не болеть, мокрощелка. Она так и вышла без сапог, хлопнула дверью со злости, заперла на замок: Уруха слышал, как бренчала ключами. Он перевернулся на другой бок и уснул: что еще оставалось делать? Сон был изнуряющий, липкий. Знобило. Уруха просыпался, дрожа, и пытался зарыться поглубже в сено, но лишь барахтался, как щенок на мелководье. Горло пересохло. За стенами было тихо, только в отдалении блеяли козы. Никто не приходил его убивать. Уруха проспал весь день; когда за узким прямоугольником окна померк свет, замок лязгнул, и дверь приоткрылась. — Эй, — сказала женщина, заглядывая в сарай, — эй, орк, ты подох там? Уруха хотел ответить что-то злое, но зашелся сухим кашлем. — Не подох, значит, — вздохнула женщина. Он отвернулся к стене, сжался, обняв плечи: опять колотило. Женщина постояла и снова ушла. Уруха сквозь тяжелый сон слышал, как она приходила еще, и потом проснулся от запаха еды. На полу посреди сарая стоял кувшин и деревянная плошка с каким-то месивом, в которое с ногами забрался молодой куцый петушок. Он задумчиво топтался в плошке и клевал свои ноги, облепленные кашей, луком и какой-то травой. У Урухи заурчало в животе. Отравить небось решила, паскуда. Еще бы, руками убить трудно, особенно тому, кто войны не нюхал. Поговорила еще... Сразу бы пырнула вилами, вслепую — назавтра уже б не вспоминала. А теперь, вон, приходится изворачиваться... В животе заурчало громче. Цыпленок ест, не дохнет... Уруха перекатился и с трудом сел. Голова закружилась, он едва удержался, чтоб не упасть мордой в пол. В кувшине оказалась вода; Уруха выхлебал половину в один присест. Напуганный цыпленок носился по сараю, ища выход, и выглядел аппетитнее каши, но ловить его не было сил, а жратва есть жратва — пусть даже наверняка отравленная. Он съел все до крошки и вылизал дно. Желудок замолчал, оценивая привалившее счастье. Уруха прислушался к себе. Помирать вроде бы не тянуло, по телу разливалось сытое тепло. Ныли раны. Одна стрела прошла насквозь, больно, но заживет без сложностей; вторая выпала где-то в лесу, рана сочилась вонючей гадостью, но тоже должна была зарасти. Третья беспокоила Уруху больше всего: наконечник обломался и засел в бедре, вытащить его никак не получалось. Была надежда, что он выйдет с гноем, но ждать, пока сгниет вся нога, как-то не хотелось. Еда здорово помогла, Уруха спал без кошмарных видений и проснулся без озноба. Было уже утро, свет лился через распахнутую настежь дверь. На пороге стояла полная плошка. Однажды в шатер к архимагу забралась мелкая, но злобная куница. Ее пытались пристукнуть, но паскуда оказалась юркой, а маг был известен вспыльчивостью и за учиненный погром мог плюнуть огнем. Кто-то из оборотней выманил захватчицу на кусок мяса. Шкурку выделал потом, носил. Уруха подумал, что из его татуированной жопы получатся неплохие сапоги, усмехнулся и пополз на выход. С трудом выпрямившись, перешагнул порог, наклонился за плошкой и понял, что встать обратно сумеет вряд ли. Тогда он плюхнулся на землю, привалился спиной к бревнам. Хмурый день слепил глаза после темного сарая, свежий воздух пробирался до самого живота. Женщины не было видно. Каша оказалась еще теплой, вкусной, он не заметил, как съел почти все. Пестрая кошечка спрыгнула с лавки у дома, засеменила вдоль стены; Уруха поманил ее миской. Пеструшка приблизилась, села в двух шагах умываться, благосклонно приняла брошенный комок каши. Подошла ближе, обнюхала руку и позволила почесать себе шею. — Кошку мою не тронь, изверг, — раздалось из-за высокого плетня. — Иди в лесу себе мясо лови. — Не буду я есть твою кошку, дура, — проворчал Уруха и погладил Пеструшку по спинке. — От сырого мяса черви в животе заводятся. — А вареную так съел бы, — ехидно отозвалась женщина. — Небось и человечину тоже. Уруха пожал плечами: — Да мы и своих жрали, когда приперло. Кошечка забралась к нему на живот, улеглась и заурчала. Женщина вышла из-за плетня, выставив перед собой вилы. Мелкая — людские бабы все мелкие, да и мужики тоже редко попадались выше, чем Урухе до подбородка. Встала у калитки, уперла руку в поясницу, другой держась за черенок вил. Не иначе как думала отбивать свою драную кошку. — Слушай, женщина, — сказал он как мог миролюбиво, — у тебя ведь тонкие пальцы? Вынь мне наконечник из раны. Я тебя не убью, клянусь на чем хочешь. — Нет такой клятвы, чтобы я слову орка поверила, — проворчала она, однако все же приблизилась. — Мира я. У тебя хоть есть имя? Или вы как звери, живете без имен? — Уруха. — Отец отхаркивал, что ли, когда тебя называл? Уруха не стал отвечать. Кошка урчала себе на животе, терлась уголками рта о бок: отмечала как своего. Она, видно, все и решила: Мира поставила вилы у стены и присела рядом, разглядывая его. — Вот же лось здоровый. Пахать на тебе, — сказала она, вытирая руки передником. Цвет человеческой кожи всегда завораживал Уруху. Странный, чуждый. Лицо Миры казалось мятым у глаз и вокруг рта, темные волосы выбились из-под платка, завязанного узлом на затылке. Пахло от нее чем-то хорошим: едой, землей, домашней скотиной. Мира положила ладони ему на бедро, раздвинула края раны. Уруха рыкнул, отвернувшись, напугал и ее, и кошку. Кошка решила, что тепло живота того не стоит, и нырнула под забор. Мира осталась. Он рычал все время, не мог остановиться. Пальцы у человеческой женщины были куда тоньше орочьих, но и их совать в воспаленную рану оказалось той еще пыткой. Под конец заскулил совсем как щенок оборотня и со стыда хотел было свернуть шею человечке, но сдержался: слово ведь давал. Да и Мира не смеялась: хмурилась, выцарапывая скользкий обломок. Наконец она положила окровавленный наконечник себе на ладонь. — Эльфийский? — Дай сюда. Я его на шею повешу, — Уруха сгреб обломок, и Мира вздрогнула от прикосновения. От нее снова запахло страхом, и от этого хотелось наброситься на нее, схватить, сделать с ней ну хоть что-нибудь. Невозможно, когда женщина испытывает к тебе такое яркое чувство. Уруха нашел в себе силы встать и шагнул в темноту сарая, подволакивая ногу. Перевязать бы рану, да нечем. Он запоздало подумал — у этой ведь можно было оторвать от юбки, столько доброго полотна! Правда, визгу было б... Он обернулся, но Миры уже простыл и след. Спать не хотелось, и он вернулся во двор. Подобрал щепку у поленницы, присел на сложенные дрова, вынул нож. Обстругал деревяшку, срезая занозы, повертел ее в руках. Сколько всяких фигурок он от скуки вырезал на привале — и не счесть, видел уже по щепке, что за зверь сидит внутри. В этой сидела коза. Уруха взял нож за лезвие и кончиком стал процарапывать контур. Второй день он здесь, и до сих пор не видел никого, кроме Миры. Что она там говорила про мужа — порешили его, вроде? За хозяйку здесь, значит. Если кто еще и живет в доме — так разве что старики или дети, и то вряд ли: от Миры не пахло ни молоком, ни ветошью. Двор ее стоит особняком, Уруха не слышал звуков деревни. Значит, кроме Миры никто, может, и не знает про него. Значит, можно пока не бежать. Дура, что не убила его сразу, пока был слаб, сейчас уж потруднее будет. Еще и накормила, обломок вытащила, и что с ней, спрашивается, делать теперь? Все стало сложным, даже шею ей не свернешь. Нехорошо как-то. Уруха сдул стружки и осмотрел козу. Подправил, поскоблил, потер о меховую безрукавку. Коза глядела подозрительно и явно замышляла пакость, он оставил ее на поленнице и побрел, держась за стену, потом за плетень, к одной из калиток. За плетнем виднелся дом, перед домом — огород, дальше — сад с яблонями, а в саду Мира вешала белье. Далековато. Уруха вздохнул и отворил калитку. Он доковылял до дома и сел передохнуть на лавку; развороченная рана кровила. Засмотрелся на Миру: он мало видел людей, еще меньше — женщин, и уж точно никогда не сидел, глазея на их повседневные хлопоты. Мира двигалась так ровно, без суеты, диковинная в своей длинной юбке и огромных сапогах, явно принадлежавших ее мужу. Уруха с трудом поднялся, подошел ближе. — Мира, — окликнул он, пробуя языком чуждое имя. Он хорошо видел, как дрогнули ее руки, едва не уронив корыто. Движения тут же стали зажатыми, хоть Мира и старалась не показать испуга. — Что тебе здесь надо? — Завязать бы чем, — он кивнул на рану. — А мне потом кровищу отстирывать? — сердито ворча, Мира бросила корыто на траву, порылась в куче мокрого белья и вытянула пеструю тряпку. Встряхнула, расправила и обвязала ему бедро. Уруха поглядел вниз, где сквозь мелкие цветочки узора проступало пятно крови. — Туже надо. Мира затянула узел изо всех сил, отряхнула руки и встала с земли. Уруха кивнул и побрел обратно. До самой калитки он чувствовал спиной напряженный взгляд. До вечера к козе на поленнице присоединились заяц и бык. Мира принесла плошку с едой и свежую тряпку; Уруха отдал ей ту, прежнюю, заскорузлую от крови, и потом видел, как Мира стирала ее в корыте, а после набросила на плетень сушиться. В каше он нашел порубленную солонину с вкусным растопленным салом, и на ночь Мира загнала в сарай коз — видно, решила, что злобный орк не станет их резать, если накормить его мясом. Ночью Уруха проснулся от того, что пришла кошка. Потопталась по нему, громко мурлыча, улеглась у головы. Он хотел было прогнать дуреху, но ее тарахтение показалось приятным, и под него он снова уснул. В другой раз он проснулся уже утром, когда Мира выгоняла коз. — Никакого проку от тебя, — приговаривала она вполголоса, — иди мышей лови, лежебока! — Орки не ловят мышей, — Уруха зевнул, переворачиваясь, и фыркнул: под ногами у нее путалась кошка, терлась об сапоги. Мира покосилась на него с тревогой и выскользнула из сарая. Раны болели, но теперь иначе. Спалось хорошо, спокойно, Уруха чувствовал, как потихоньку возвращаются силы. Пропитавшаяся кровью штанина присохла к ноге. Поев, он пошел за частокол, в лес. Мира была права, хоть и обращалась не к нему: Уруха вполне мог добыть свежего мяса. Он прихватил из сарая пару мотков бечевки и углубился в чащу, насколько хватило сил, обходя стороной тот чудовищный ельник, по которому ему довелось ползти всего-то три дня назад. Поставил силки на зайца, на птицу, спрятал под мох свежую стружку, чтобы не спугнуть добычу. По ту сторону ельника всю живность перебили голодные армии, здесь же зверье бродило непуганое. Суетливый рябчик выпорхнул прямо из-под ног, затаился на сухом суку; Уруха подумал, что до ближайшей деревни далеко — рябчика можно было брать хоть голыми руками. Днем он прилег отдохнуть на опушке, к вечеру, голодный, побрел обратно. При необходимости в этом лесу можно было бы жить — по крайней мере, до холодов. Но на зиму все равно нужно искать пристанище. Уруха крепко задумался. Одинокая вдова на отшибе, у леса — легкая пожива. Кто ее хватится до весны? А весной он двинет на юг, и пусть себе ищут следы. Он никогда не был один. Мира... Она не убила его, кормила, лечила. Раз надеется мирно с ним разойтись, может, позволит перезимовать с козами? А может, при первой же возможности сбежит в ближайшую деревню и приведет толпу крепких мужиков с топорами и вилами. Чтоб самой не возиться. Уже подходя к краю леса, Уруха срезал пару толстых прутьев черноплодки. Мира загоняла коз; она поглядела на него, поджала губы: — А я уж обрадовалась, что больше не увижу твою мерзкую рожу. — Что ж ворота за мной не заперла? — огрызнулся Уруха, проходя мимо нее. — А толку? Один раз ты уже влез в окно, а заколотить его — это ж лестницу надо тащить, а я ее не подниму. — Второй раз без лестницы я сам не залезу, — сказал он и примерил свежие прутья к плетню, оберегавшему огород от прожорливых коз. Мира посмотрела на него с любопытством, но ничего не сказала. Прутья были что надо. Уруха выломал пару старых, сгнивших, они крошились в пальцах. Приладил новые на их место; свежая черноплодка легко гнулась даже без замачивания. Мира покачала головой; кажется, дикий орк сумел ее удивить. С утра он снова ушел в лес — проверить силки. Лес не обманул его ожиданий: Уруха вынул из петель двух зайцев и тетерева. Этот еще бился, его шея громко хрустнула под руками, прежде чем тетерев окончательно затих. Будто сухой сук под тяжелой ногой. Лес настороженно примолк, но миг спустя снова зажил своей беззаботной жизнью. Уруха хмыкнул. Дикие, благодатные места. В таких умирают от старости. Миру он нашел в огороде, она сноровисто выдергивала сорняки, склонившись над грядкой. Уруха загляделся на то, как покачивается ее плотный зад. От этого вида хотелось подойти к ней поближе, очень близко; Уруха ходил тихо, и Мира заметила его, лишь когда он остановился в шаге от нее. Торопливо выпрямилась, хмурясь; лицо ее было все красное, вспотевшее, платок сполз на затылок. — Чего тебе надо? — спросила она с вызовом, и только маленькая жилка на виске выдавала испуг, отчаянно билась. Уруха бросил ей под ноги зайцев и тетерева. — Свари. Он отступил на пару шагов, и прежде, чем отвернуться, успел заметить, как Мира туго запахнула шерстяную кофту на груди, будто в одночасье замерзла. До вечера он просидел на пороге сарая, выстругивая фигурки из щепок. Нога болела — слишком много он ходил, растревожил рану. В строю это никого не волновало, заживали как могли на ходу, но здесь-то что ему не сиделось? Мира пришла с двумя мисками, одну сунула ему в руки, с другой села чуть поодаль, на чурбак, весь в отметинах топора. От похлебки поднимался пар, пахло так, что во рту собиралась слюна. Уруха набросился на еду; Мира едва притронулась к своей. Она долго пережевывала кусочек мяса, разглядывая то плетень, то Уруху, потом сказала зачем-то: — Я своему еще весной говорила, чтоб починил. Уруха отхлебнул через край миски: деревянная ложка казалась мала для такой еды. Соскучился по мясу, да еще какому — жирному, нежному! Последние недели перед побоищем темная армия питалась чем попало, все зверье давно съели, запасы иссякли, хоть ремень вари. Даже повар оголодал, а уж он-то всегда жрал получше прочих, за это его недолюбливали. У повара было мягкое брюшко, округлая попа и что-то даже вроде мужского подобия сисек, его щупали всей ротой, но не злостно, в меру: все ж за еду отвечает. Обидишь — в лучшем случае нассыт в похлебку, а в худшем отравит весь взвод к хуям собачьим. Миру тоже хотелось пощупать, и тоже не стоило. Травить Уруху и так было много причин. Чудо, что он до сих пор дышал, верно говорят, человечьи бабы сердобольные. — Не голодная, что ли? — спросил Уруха, вылизав свою миску дочиста. Мира гоняла ложкой яркий кубик моркови и выглядела так, будто ей чего-то надо. — Я воды согрела, — сказала она наконец. — Вымойся иди, воняешь хуже скотины. Он поднялся на ноги. — Куда? Мира махнула рукой в сторону сада: за яблонями, у пруда, виднелась бревенчатая постройка. Над заросшей мхом крышей вился дымок. Уруха направился туда; Мира смотрела ему вслед. В предбаннике Уруха разулся, сбросил одежду — будто панцирь содрал: штаны готовы были стоять даже без него. Отмочить бы их в пруду, да других нету. Снял все побрякушки, амулеты, кожаные наручи, с собой взял только нож. Мало ли. Внутри было жарко, темно, слюдяное оконце едва пропускало свет. Горячей воды хватило бы на весь взвод — полная бочка, хоть залезай в нее целиком. Темный Вождь, говорят, каждый вечер такие ванны принимал с пленными эльфами, неудивительно, что войну просрали. Уруха долго и с удовольствием оттирал кожу мокрой рогожей. До боли, до скрипа — когда еще доведется. Только раны не трогал — ни к чему мочить. Он слышал, как приходила Мира; притаился за дверью с ножом, но никто не вломился, она была одна и вскоре ушла. Уруха не отбрасывал подозрения, что она могла подпереть дверь бревном и спалить ради одного орка всю баню, но отравить было и проще, и дешевле. Когда, распаренный и благодушный, он вышел в предбанник, на широкой лавке вместо одежды лежали лишь домотканые льняные полотенца. Обсушившись, Уруха расстелил одно из них, лег и укрылся другим; лавка была коротковата, ноги упирались в стену, но он решил, что спать здесь будет лучше, чем в холодном вонючем сарае. Если Мира против — сама виновата, что унесла его одежду. Не идти же туда с голой жопой. Уруха уже дремал, когда дверь скрипнула, отворяясь. Он резко сел, держа наготове нож, но это снова была всего лишь Мира. В руках она сжимала глиняную бутылку и закопченный фонарь. — Нож убери, душегуб, я тебе выпить принесла. — Куда ты дела мою одежду? — спросил Уруха. — Этот кусок засохшего говна? — огрызнулась Мира, вешая фонарь под потолок. — Выстирала, сил нет смотреть на это убожество. Она сцарапала воск с горлышка бутылки и неловко, с трудом вынула пробку. Взяла две деревянных кружки с полки у двери, наполнила обе, облившись и закапав пол. — В позапрошлом году было яблок много, — сказала она, — я вино ставила. Мезгу отжимала — руки стерла до костей почти что. Зато вот стоит до сих пор. Последняя. Мира медленно, будто через силу, осушила одну из кружек. Судя по запаху, вино было крепкое, и когда Мира шагнула вперед, ее сразу зашатало. Она сунула полную кружку Урухе в руки и осталась стоять рядом, глядя, как он подносит ее к губам. Вино и впрямь оказалось крепко, он не стал пить все сразу. Мира двумя пальцами подцепила полотенце, сползшее ему на колени, и стянула в сторону. Молча поглядела Урухе в пах, забрала кружку и залпом выпила половину. — Я устала бояться, что ты огреешь меня поленом по затылку и порвешь на мне одежду. Надоело вздрагивать от каждого шороха. Голова у меня одна, и юбка тоже. Других нет. Уруха промолчал, и она приподняла подол, встала коленями на лавку, широко разводя ноги. Задела бедром рану, больно, но Уруха даже не зашипел: в паху потянуло, потяжелело от того, как Мира к нему прижалась. Мягкие даже на вид груди колыхнулись прямо перед его лицом. — Ну? Или мне орать и отбиваться надо, чтобы у тебя встало? — воскликнула Мира сердито. Уруха поглядел на нее снизу вверх, обеими руками ухватил за бедра и дернул на себя. Мира схватилась за стену и замолчала. Ему пришлось повозиться, вслепую пристраиваясь, он сунул руку Мире под юбку, но все равно не попал, пока она не вильнула бедрами, помогая, впуская в себя до боли твердый конец. Уруха охнул и зажмурился. Там, внутри, она была слаще меда. Лучше, чем студеная река в жаркий полдень. Лучше, чем выпустить кишки врагу. Скользкая, нежная, теплая, она облегала так, будто ему там было самое место. Неуправляемое, щенячье счастье затрепетало во всем теле, он дернулся пару раз ей навстречу и заскулил. Когда Уруха открыл глаза, Мира вытирала промежность полотенцем. — Ты с бабой, что ли, не был никогда? — спросила она, но незло, мирно. — До меня очередь не доходила. Рангом не вышел. Мира неловко слезла на пол, одернула юбку, отряхнулась. Он поймал ее за руку: — Не уходи. — Мне еще Звездочку доить, тесто на завтра ставить, да мало ли дел, — сказала Мира ласково, — спи. Он и впрямь уснул еще раньше, чем за Мирой затворилась дверь, тело отяжелело, будто под кольчугой. Спал как убитый и утром еле открыл глаза, когда Мира вернулась. — Барахло твое высохло, — сказала она, поставив на лавку миску с едой, а под лавку — корзину с одеждой. Пока он проморгался, Миры и след простыл. Шустрая, как коза. Уруха потянулся, встал. Сменил повязку; кожа вокруг раны на ноге все еще была горячей, но он больше не чувствовал мерзкого сладковатого запаха гниения. Другие раны заживали тоже, он тщательно осмотрел их и остался доволен. Мира зашила ему штаны. Это было так странно — видеть ее аккуратные маленькие стежки рядом с ножнами, на которых болтались птичьи черепа. После вчерашнего и без того хотелось сделать Мире что-нибудь приятное, а теперь еще и это... В миске вместе с кашей нашелся ломоть хлеба. Уруха вспомнил ту мешанину, которой Мира кормила его в первый раз; кажется, с тех пор он стал ближе к человеку в ее глазах. Хлеб был вкусный, ржаной, с пряностями — Уруха пробовал такой только у людей, в разоренных селениях, но никогда — настолько свежий. Когда Уруха вышел из темной бани, Мира кормила кур. Он поглядел на поленницу, уже совсем невысоко поднимавшуюся над землей, и спросил: — Топор есть у тебя? Мира осторожно кивнула. — Давай сюда. Дров у тебя мало, а скоро зима. — В сенях возьми, — сказала Мира, и Уруха вошел в дом. На стене в темных сенях нашлось немало всякого инструмента, по большей части никудышного и заржавленного. Уруха смахнул пыль и паутину с топора и заткнул топорище за ремень. — Ты как тяжелое таскать-то собрался, раненый весь, — спросила Мира неуверенно. — Дотащу, — огрызнулся Уруха, немного сердясь: она была права, вовсе ни к чему он сейчас это затеял, но уж очень хотелось ее впечатлить. Он вышел со двора, закрыл за собой ворота, чтобы не разбежались куры. Углубился в лес. Пару подходящих деревьев он присмотрел быстро, но прошел мимо: проверить силки. В этот раз не повезло: вынул из петли одного тетерева, уже наполовину обглоданного лисой. Видно, тот слишком громко хлопал крыльями, попавшись; Уруха отнес кости подальше и выбросил. Если лиса повадится жрать его добычу, придется искать другое место для охоты — или ловить наглую тварь. На пологом склоне холма он нашел целый лес лиственниц. У Миры совсем прогнила стена сарая, обращенная к чаще, он тогда карабкался, впиваясь пальцами глубоко в рыхлую гниль. Лиственница гнить не будет. За зиму бревна не высохнут, но может быть, Мира не прогонит его и до лета, если переложить ей стену?... Он выбрал с десяток деревьев подходящей толщины, стесал кору у корней. До следующей луны ветви вытянут все соки из ствола, так и сохнуть им меньше, и тащить их до дома будет легче... Уруха ощупал кончиками пальцев маленькие стежки на штанах, под которыми скрывалась рана. Через месяц уже не будет болеть, а он сильный, таскал и не такие бревна. Мира зато удивится, обрадуется. Уруха вернулся к примеченным на дрова деревьям. Одно из них было мертвым, голым и высохшим до каменно-серого цвета, он начал с него. Стук топора разносился далеко по лесу, распугивая добычу, щепки летели. Неплохой топор, хоть Уруха видал и поострее — те рубили сами, вгрызались в древесину. Этот требовал усилий, и руки быстро устали. Когда дерево пало с треском и грохотом, Уруха передохнул, сидя на гладком стволе. Собрал горсть брусники, глянцевой, точно бусины, и долго жевал. Потом размялся и вновь поднял топор, вгрызаясь в лесную тишину и древесную плоть. Он обрубил сучья, разделил ствол на две части и, обвязав веревкой одну, поволок. Обратно он шел по колее, пропаханной тяжелым бревном во мху. Второе бревно оказалось полегче, и Уруха снова вернулся по своим следам — за сучьями. Ни в первый, ни во второй, ни в последний раз он не видел Миру, а что обиднее всего — Мира не видела его. Впрочем, громадные бревна посреди двора говорили сами за себя. Цени, женщина, сильного и хозяйственного орка. Уруха сходил в сени, где еще с утра присмотрел ржавую пилу. Поискав, нашел и колун, и железный клин. Колун слегка пошатывался на рукояти, точно молочный зуб; Уруха сунул его в пруд и отправился пилить бревна. Пила спотыкалась, будто давилась, быстро устала спина; не найдя козлы, Уруха не придумал ничего лучше, чем опереть бревно на поленницу: все удобнее, чем на земле. Он упарился, разделся и дальше работал с одной только мыслью в голове: до чего это глупо, снять единственную защиту, кожаный доспех, на вражеской территории. Расслабился, будто у себя дома! Уруха выпрямился, утер пот со лба. Двор был усеян опилками от частокола до плетня. Над частоколом качались верхушки деревьев, на плетне сохла узорчатая кринка. Сквозь переплетенные прутья видно было, как по огороду ходят куры, копают длинными желтыми ногами. Уруха уже знал, что за кустом смородины начинается тропинка, по которой Мира ходит к пруду за водой; он мог бы соорудить желоб, по которому вода потечет сама. Много чему Уруха научился на войне — строить укрепления, дороги, плотины даже. Тогда не думал, что пригодится в мирной жизни. Тогда не думал, что она может быть вообще — мирная жизнь. Уруха покачал головой. Раскатал губу... Как можно думать о сытой старости, когда не имеешь власти даже над завтрашним днем? Все, что он может, — это лишь не умирать прямо сейчас. Уруха снова взялся за пилу. Будет то, что будет, а он сделает все, что в его силах — пускай даже это лишь дрова для Миры. Распилив бревна на короткие чурки, Уруха отложил пилу и открыл калитку. Мимо куста смородины, по тропинке, к пруду; колун лежал там же, где его оставили, головой в воде. Деревянная рукоять успела разбухнуть, и теперь колун сидел на ней прочно. Уруха довольно покивал и вернулся во двор. Ему понадобилось несколько взмахов, чтобы приноровиться к чужому инструменту, потом работа закипела. Высохший, растрескавшийся ствол кололся сам, легко распадался на куски; вскоре поленница выросла почти до крыши сарая. Покончив с дровами, Уруха вернул инструменты в сени и выкупался в пруду. Вода была холодной, лезть в нее не хотелось, но вонючим он вряд ли понравится Мире, даже если запасет дров на всю зиму. Встретились бы в разоренной деревне — зарезал бы, не раздумывая, и не узнал бы даже, какая мягкая кожа у нее на ляжках. Но слепая удача привела его к Мире теперь, когда война закончилась и все могло быть иначе... так, как вчера. Он нашел Миру в поле, с козьим выводком. Солнце выглянуло из бесцветных облаков, и пожухлая осенняя трава зазолотилась, отчего-то волнуя грудь. Козы разбежались при виде Урухи, едва не опрокинув ведро с надоем, Мира погрозила им кулаком. — Даже козы тебя, урода, боятся, — проворчала она, вставая на ноги, и Уруха оскалился: — А ты, я смотрю, не боишься? Она прикрыла ведро тряпкой, фыркнула: — Чего мне бояться. Шею мне свернешь — хоть отдохну на том свете. А что до других дел... много про вас, орков, рассказывают, да смотрю я, врут. Насмехается она, что ли? Уруха поморщился. Ему и самому вчера показалось мало. Взять бы ее еще разок, но не ждать же, пока сама снова придет? А что, если теперь Мира вовсе не захочет? Уруха рассердился сам на себя, подошел к ней вплотную, одной рукой расшнуровывая штаны, другой — задирая Мире подол. — Еще чего удумал, — сказала Мира сердито и отвернулась, одергивая юбку. — Мира-а! — протянул он; никогда не слышал у себя такого голоса, только у пленных, когда молили о пощаде. — А я тебе дров нарубил... — И что с того? — рявкнула Мира. Уруха промолчал. Что с ней делать, с этой козой на двух ногах? Повалить, взять силой — обидится ведь... Он прижался к ее спине, погладил по плечам. Мягкая. Такая мягкая везде. Обнять ее и стоять долго-долго, уткнувшись носом ей в затылок. — Ну чего тебе неймется среди бела дня? — вздохнула Мира, и он с удивлением понял: даст. Что-то он сделал правильно, раз она сменила гнев на милость. Мира огляделась и легла на спину там, где сухая трава росла погуще. Расставила колени, задрала юбку. Уруха опустился на корточки между ее ног, пальцем коснулся мягкой гладкой кожи на внутренней стороне бедра; Мира вздрогнула. Дырка, щель — по-разному называли то, что бабы прятали между ног. Уруха никогда не имел возможности так разглядывать женщину: все, которых он видел достаточно близко, либо метались, отбиваясь ногами, либо были испачканы кровью и семенем настолько, что ничего толком не рассмотреть, либо содержали в себе здоровенный орочий хрен. Он подумал — те, кто называл это так, верно, тоже не разглядывали. Кожные складочки походили на створки раковины, вроде беззубки, живущей в пруду. Уруха осторожно погладил их, гадая, не причинит ли Мире боль, но пальцы легко заскользили, а створки раскрылись под ними, открывая бесстыдно розовую плоть. Мира ждала его внутрь своего тела. Вставший конец высунулся через распущенную шнуровку; Уруха выпутал его из завязок и подхватил Миру под колени. Не кончить бы дело сразу, как вчера — засмеет ведь... Уруха поглядел на нее. Взгляд у Миры затуманился, на лице проступили пятна румянца. Уруха легонько нажал, ища прохода, и влажная головка проскользнула в чужое тело; он надавил сильнее, прижался крепко, вплотную. Как же, должно быть, странно — так глубоко в себя принимать часть другого существа; впрочем, не менее странно, чем ему доверять себя чужому нутру. Уруха с тревогой, с негодованием вспомнил о женщинах из разоренных деревень; насколько глуп он был, замышляя так обойтись с Мирой! Только теперь все стало ясно, как день, истина открылась ему, точно раковина. Все телодвижения на женщине и ради женщины наполняла смыслом не короткая вспышка удовольствия, но это чувство... близости. Когда Уруха все же закончил, выплеснув семя, Мира не отпихнула его, чтобы одернуть юбку и встать, но осталась лежать на траве. Уруха лег с ней рядом, под бок, и обомлел, когда Мира не глядя погладила его по лицу. — Кому сказать — ведь не поверят, — проговорила она задумчиво, — какой-то орк и то ласковее, чем законный муж. Уруха приобнял ее, готовый отдернуть руку, но Мира не стала возражать. — Где его убили-то? — спросил он. — Под Белой Дубравой. — Нет, — сказал Уруха, подумав, — меня там не было. Мира сорвала засохшую ромашку, качавшуюся у лица, растерла в пальцах поблеклое соцветие, пустила по ветру. — Он недурной был человек. Не бил, я ж знаю, как у других бывает. Долго мы жили, меня рано за него отдали, богатый был. Коз держали, лошадей, — она махнула рукой в сторону дома. — Но работу не любил. Еще как свекр жив был, справлялись, а потом, почитай, все сама. Ну теперь-то и вовсе... Одной трудно. Поговорить и то не с кем. — Детей нет у тебя? — За домом, у леса, семь камней, там все мои дети. — Уруха прикусил язык: нашел, о чем спрашивать, его ли это дело? — Мертвые рождались, только последнего до срока доносила, да и тот слабенький был, в тот же день испустил дух. Мира развернулась в его руках, поерзала, устраиваясь поудобней. — Принес бы жердь из лесу, починить изгороду на той стороне, — сказала она осторожно. — Принесу. Мира положила голову ему на плечо, и Уруха долго не шевелился, боясь потревожить ее покой. Думал, уснула, но Мира сказала вдруг: — В тот день, когда я тебя нашла, я хотела коз выпустить и повеситься. Уруха погладил ее по голове, не зная, что ответить, и она добавила тихо-тихо: — Хорошо, что ты пришел. Назавтра Уруха срубил сосенку в руку толщиной и заменил сломавшуюся жердь в изгороди вокруг поля. Прошелся вдоль всей изгороди, приметил еще одно место, требовавшее починки — древесина так рассохлась, что треснула вдоль всего ствола. Дел по хозяйству было множество. Уруха наточил топор и кухонные ножи, перебрал инструмент в сенях, смазал скрипучую дверь сарая, вычистил навоз в козьем закутке. Вымылся в пруду, постучал в окошко дома, и Мира вынесла еды — ломоть хлеба, белый козий сыр, миску наваристого капустного супа на тетеревиных ногах. Уруха полез, конечно, Мире под юбку, и она поворчала для виду, но потом все же дала себя полапать, прильнула к нему, вздыхала сладко и охала, и когда он кончил — не спешила прочь, покуда он совсем не обмяк и не выскользнул из нее, капая на землю. Только тогда Мира встала, потянулась, как кошка, и вдруг насторожилась. — Эй, — сказала она, глядя вдаль, — едет, что ли, кто-то? Уруха всмотрелся. Из-за дальнего леса поворачивала крытая телега, запряженная волом. По обе стороны от нее ехали всадники. Всего — пять или шесть человек. — Ах вы, мрази, — сказала Мира и принялась созывать кур. — Иди подпол открой в сенях, возле двери. Уруха не без труда нашел люк в полу, прикрытый плетенным из тряпок ковриком, и поднял за железное кольцо. Мира вбежала в сени с двумя курочками в переднике и третьей — под мышкой, сунула их в темный провал и поспешила обратно. Куры, отряхнувшись, деловито обошли кадушку с солеными огурцами, попробовали копать пол. Мира вернулась с новыми пленниками. — Кто они? Враги? — спросил Уруха, закрывая подпол. — Мародеры. Летом лошадей моих свели, сейчас, видно, за козами вернулись. Тебя самого бы в подпол, да не влезешь. Давай на чердак, вот что. Увидят — убьют нас обоих. — Или мы — их, — сказал Уруха и послушно вышел во двор. Прихватил броню и волчью безрукавку, выдававшие присутствие орка получше флага, приставил к стене шаткую деревянную лесенку и забрался в черный провал чердачного окна. — Сиди, не высовывайся, — Мира убрала лестницу, положила вдоль стены. — Козы на выпасе, может, всех не переловят. Через широкие щели хорошо просматривался весь двор, но вот слышен был только ветер. Уруха огляделся. На чердаке сохли неплохие бревна, рядком стояли глиняные кувшины и горшки, валялась пустая бочка. Никакого оружия. Он ощупал себя: пара ножей, только и всего. Хорошо еще, что при броне. Незваные гости тем временем подъехали к воротам, и Мира вышла им навстречу. Один, худой, спешившись, оттолкнул ее с дороги и направился прямиком в дом. Второй пошел за ним, остальные окружили Миру. Уруха не слышал, о чем они говорили, но и без того понятно было, что дело дрянь. Один, бородатый, толкнул Миру в плечо, она едва не упала. Уруха сжал кулаки. Поубивать бы их всех, да Мира велела не высовываться. Что она себе думала? Неужто он будет молча смотреть, как его женщину обижают какие-то мудаки? Когда это она стала «его» женщиной? Когда легла с ним? Или, может, еще раньше, когда Уруха срезал черноплодку, чтобы починить чужой плетень? Так или иначе, для чьей-то посторонней бабы он уж точно не стал бы ворочать навоз. Уруха оглядел двор. Лопата, которой он чистил сарай, валялась у плетня. Не лучшее, но все же оружие. Двое в доме, еще четверо во дворе, вооружены, но не ожидают нападения — расслаблены, ведут себя по-хозяйски. Уруха еще не отошел от ран. Если гости — тренированные бойцы, придется туго. Хоть бы Мира подала знак, что нуждается в помощи... Все случилось быстро. Мира выхватила из рукава кофты ножницы и всадила бородатому в глазницу. Лучшего знака не придумать, Уруха спрыгнул на землю, на бегу подхватил лопату и обрушил на голову ближайшего противника. Удар раскроил мародеру череп; будет знать, как ходить без шлема. Следующий получил в грудь, но удар оказался не смертелен. Опомнившиеся мародеры схватились за топоры и ножи, призывая на помощь товарищей. Мире хватило благоразумия бухнуться на землю и отползти в сторону: орк с лопатой представлял собой неуправляемую силу. Одному врагу он размозжил голову, едва уклонившись от топора, но из дома выскочили еще двое, и Уруха подумал — похоже, порубят. Многовато их. Он швырнул лопату, как копье, и попал в живот бежавшему; тот с воплем покатился по земле. Уруха выхватил ножи и бросился на второго. Удар сбил с ног обоих, ножи застряли в чужой плоти, бок обожгло болью. Уруха сомкнул пальцы на горле врага, в расширившихся глазах дернулось отражение — он не успел понять, чье, но откатился, и вовремя. Нож рубанул по броне, не причинив урона, однако следующий удар не заставил себя ждать. Уруха повалился на спину, противник занес руку, но не успел — замер, странно вздрогнув, и уронил нож. Из его груди торчали четыре железных зубца. Уруха увидел Миру за его плечом. Она все-таки пустила в дело вилы. Уруха поднялся с земли. Двор был залит кровью. Пять трупов, шестой гость отползал, корчась, перепуганные лошади неслись в поле. Мрачный вол, впряженный в телегу, невозмутимо жевал ветку смородины за воротами. — Тебя не зацепили? — спросил Уруха. Мира покачала головой, потом кивнула на раненого: — Что с этим будем делать? Уруха взял лопату, замахнулся, как топором, и рубанул со всей дури по шее мародера. Голова покатилась по двору. — Он бы не выжил все равно, ему брюхо пропороло, — сказал Уруха. Почему-то перед Мирой все время хотелось оправдываться. Может, потому, что она подозревала его в кровожадности, как любого орка, а Уруха только что положил четверых у нее во дворе — впрочем, двоих она кончила сама, не так уже плохо для мирной беззащитной вдовушки. — Где ты взяла ножницы? — С недавних пор ношу в рукаве. На случай, если какому-нибудь зарвавшемуся орку придется яйца отчекрыжить. Пригодились, как видишь. — Мира оглядела двор, плюнула на ближайший труп и вытерла руки о передник. — Пойду лошадей ловить... Проходя мимо повозки, она потрепала вола по лбу, и тот проводил ее взглядом своих печальных лиловых глаз. Убитый Мирой бородач был, кажется, главным у этих прохвостов — оружие подороже, одежда получше. Уруха лопатой отделил ему голову, залез на ворота и пристроил ее на частокол. Слез, полюбовался и пошел рубить второго, толстого. За этим занятием его и застала Мира, входя во двор с каурой лошадкой на поводу. — Ты рехнулся? — спросила она, скрестив руки на груди. — Что это? — Для устрашения врагов, — пояснил Уруха, подбросив голову в воздух и ловко поймав. — Каких врагов? Сюда никто, кроме этих уродов, не доезжает! Купцы разве что, иной раз старьевщик приедет, а их-то нам отпугивать на что? Снимай немедленно! — Бабы ничего не понимают, — проворчал Уруха. — Я понимаю, что здесь завтра такая вонь будет — у коз глаза на лоб вылезут! Снимай, говорю. Уруха тяжело вздохнул и полез на ворота. Назавтра о том, что случилось, напоминала только телега во дворе. Порубленные трупы Уруха зарыл в хвою в темном ельнике, чужое оружие любовно вычистил и развесил в сенях. Лошади обживались в старой конюшне, нескольким из них родной и знакомой, вол жевал сено в сарае. В телеге нашлось немало добра, награбленного, видно, в окрестных деревнях — теплые меха, бочонок меда, отрезы полотна, домашняя утварь, съестные припасы. — Вдовья доля, — сказал Уруха, занося в дом привалившее богатство. — Знаешь, как у гномов? Один погибнет — другие кладут в мешок по драгоценному камню и отправляют вдове молодого работника. — Человеческим вдовам орков и разбойников отправляют, как видно, — хмыкнула Мира. — А ты хотела гнома? — От орков, говорят, дети уродливые рождаются, в отцов, но крепкие... живучие. — Мира развернула кусок полотна, набросила Урухе на плечи и, видно, что-то решила шить, отложила в сторону. — Тебе спать-то не холодно в бане? А то пришел бы на печь, постелю тебе, подушку хорошую дам, перьевую... — С тобой если. Уже засыпая в его объятиях, на пуховой перине поверх горячей печки, Мира пробормотала: — Хорошо, что вол есть. Я уж думала, весной на тебе будем поле пахать. — Не прогонишь меня, значит? — спросил Уруха, и Мира приоткрыла глаза: — А куда я денусь, раз настали такие времена, что орки как люди, а люди — как волки? Спи, Уруха, — и добавила, зевая: — Завтра с утра коврики выбьешь? — Сделаю, — фыркнул он. Пестрая кошечка запрыгнула на полку, а с полки — на печь, покрутилась в ногах и улеглась. За окном бесшумно приземлилась посреди двора первая снежинка, повалили крупные хлопья, и к утру все дороги и все следы на них укрылись белым, будто перевернулась последняя страница книги.