Break the distance

Его, наверное, никогда в жизни так не трясло. От счастья, от волнения, от скрежета зубов и этого божественного ожидания. Вытирая потные ладони о рваные светлые джинсы, терзает губы и считает секунды до того момента, когда надо будет встать и понестись вперед, найти яркую рыжую макушку в толпе и вдохнуть чужой воздух, о котором грезил триста шестьдесят семь дней. Эта скользнувшая в мозгу мысль щекочет внизу живота и покрывает бархатную кожу мурашками, и парень в рубашке ежится. Перед ним, на столе, блестящем и отражающем глянцевые блики лампочек на высоком далеком потолке, горит экран, грея где-то изнутри последними сообщениями от такого жизненно необходимого собеседника. поскорее бы оказаться в саппоро боже сказали выключить телефоны, кажется, у кого-то сейчас начнется истерика~~ я буду лететь и думать о тебе тт чаги-я не говори мне не говорить «чаги-я», я все равно буду так звать тебя тогда я не малыш люблю тебя они опять сказали выключить телефоны хочу к тебе, чонгук Улыбается как дурак в миллионный, нет, в миллиардный раз за этот чертов час, трется о стул и задерживает дыхание, когда слышит омерзительный (ненавистный и невыносимый за годы обучения в институте международных отношений, что пальцы в рот и блевать сутками) японский язык в колонках, настырно оповещающий о прибывающем рейсе. На дрожащих ногах поднимается со своего места, едва не завалившись, и хватает секундно завибрировавший телефон в ладонь. приземлился Чонгук впервые в жизни так быстро бежал. Спотыкался, ловил ртом воздух, поскальзывался и влетал в стены, чувствуя хлещущую лаву его копившейся по крохе нервозности. Она вытекает из него вместе с каплей пота на виске, заливает собой все пространство вокруг так, что вот эти блуждающие, озирающиеся люди его не интересуют. В глазах мелькают от переизбытка адреналина маленькие мошки, раздражающие и бесящие. Он выдыхает со свистом через нос, медленно поднимает телефон и набирает заветный номер. Гудки — соль на рану, он рычит от безысходности поисков, и, лишь подойдя к эскалатору, подпирает собой стену и звонит еще раз; еще, еще, еще. Оглядывается и думает, что терминал, переполненный людьми, не лучшее место. Замирает. С диким визжанием в его сторону несется рыжеволосый ураган, и Чонгук на секунду задумывается — это реально? Это он? Нет времени думать. Ноги сами несут вперед, преодолевают жалкие семь метров; его сносит теплым телом на скользкий (пакостная дрянь) пол так, что удар выбивает весь воздух из легких. Он в бреду окольцовывает руками любимого человека, слышит сквозь толщу воды тихие повизгивания и зарывается носом в сладко пахнущую шею, одну ладонь прижимая к затылку и жарко выдыхая. Ближе, сильнее; он готов поспорить, что чужие ребра хрустят и расходятся под его силой древесными ветками (осенью безобразно валяются), что прямо сейчас запрещает дышать и двигаться. «Лежи. Ничего не делай. Просто будь» — язык тела. Чимин понимает. Утопает в собственной теплой влаге на щеках, закидывает ногу на чонгуково бедро и трогательно тычется носом в его ухо. Просто будь. Мимо них скользят люди со своими презрительными, кричащими об уродстве, взглядами, гравируя у себя в мозгу нецензуру и не понимая, что есть кое-что выше их бесценных (дешевых) моральных (аморальных) устоев. Их обожание. Банальное — рассеченное годами в километрах и шипением микрофона, первыми смущенными улыбками в веб-камеру и слезами отчаянного желания перенестись в пространстве и подышать где-нибудь совсем рядышком — обожание. Чонгук чувствует нужду сказать что-то в стиле «Боже», «Я скучал» или простое «Я счастлив», но вместо этих пустых, неосязаемых звуков кладет дрожащую ладонь на теплую шею, ведет пальцами до самой сонной артерии и чувствует: под его кожей что-то судорожно бьется, и это так растопляет его всего, что заново хватается руками за хрупкое туловище, и дышит, дышит, дышит, теряя умиротворенное лицо в сгибе чиминового подбородка. Проходит пять долгих секунд и тихое, едва уловимое «Я хочу посмотреть на тебя» само срывается с губ, и Чонгук думает, что прав, в лощеной пелене эмоций видел и смотрел лишь необходимость оказаться внутри организма годовалой выдержки (чимин). В ответ елозят ногами поверх его ног, протяжно выдыхают — от горячего в самую щеку его едва потряхивает как тогда, за столом, опущенного в воду и ожидания Чона японского Чонгука, понявшего, что сейчас трясется так, словно минус тридцать по Цельсию и его ничего не греет (не думай об этом) — и мычат хрипло и дрожа: «Я весь опухший, зареванный, и у меня растеклась подводка. Я бы предложил себе встать, умыться и накраситься заново, но я хочу лежать на тебе», — Чонгука так умиляет; не сдерживается, находит потрескавшимися губами чужое ухо и «А поцеловать меня не хочешь?» Писки, пищания; много пищаний и писков. И поцелуев еще больше, еще дольше, и это прекраснее всего, что случалось за долгий год, за долгие года, за долгие века. И нежно, розово, совсем влюбленно, по-дурацки. Так не нравится им обоим и обоим прельщает каждая миллисекунда. Они ломают километры, расстояния и время, человеческие устои и свою гордость, рвут зубами друг друга и знают столько, чтобы цепляться ногтями прямо на полу гребаного аэропорта Саппоро, ведь им можно все. Они идеальны. Они знают, что они — совершенство. Они совершенны прямо сейчас, только сейчас. Никогда более.