найтивыход–был в сети 15 минут назад
Когда внутри все охватывает огнем, я закрываю глаза и растягиваю разбитые губы в блаженной улыбке. И только когда дым начинает царапать горло, отхаркиваюсь и сплевываю на пол вместе с кровью. В очередной раз в голове начинает отдавать эхом противный, такой громкий голос, удивительной величины шквал высера и отвращения, что вновь становится не по себе. Всего на короткий миг, а затем моих губ касаются чьи-то пальцы, ватка, слабый смешок и такая чужеродная улыбка. — Притупишь боль немного, — в нос ударяет противный запах, но на вкус так привычно, что уже не отплевываешься, как это было года три назад. Действительно, отрезвляет разум, рассеивает дымку, но ощущения начинают медленно притупляться, оставляя лишь на языке оседающий привкус арбузного «Блейзера». — Да в пизду, слушай, — я затянулся в очередной раз, прикрыл глаз и шикнул на него, прогоняя прочь то рукой с зажатой сигаретой, то бутылкой, оставляя последнюю ему, а затем резко подымаюсь по грязной стенке вверх, чтобы покинуть этот зассаный подъезд, сплошь исписанный названиями групп черным и розовым баллончиками, и фразами о том, что «Эмо сосут». Эмо, блять, действительно сосут.***
Знаешь, каково это — получать небывалое мазохистское удовольствие от того, что мы снова сталкиваемся взглядами на улице, когда ты, тварь, поправляя капюшон, шествуешь себе летящей походкой через парк, а затем присвистываешь через щербину между передних зубов, стоит только оторвать взгляд бледно-голубых глаз от старой «Нокии»? Словно по всему телу ебашит током секунд так десять, пока волосы под шапкой не встанут дыбом и уши не начнут гореть. Я никогда не могу предугадать, чем может кончиться наша следующая встреча, и что встречу сперва: твой ебучий кулак в лицо или обветренные сухие губы. Окликаешь на улице поздно вечером, громко смеешься вслед, а я успеваю вставить в ухо наушник, где страдает «Стигмата», чтобы не думать о вероятной ночной дрочке, рисуя в голове твое гребаное ебало с фонарем под глазом и пластырем на переносице, где уже давно никак не хочет заживать старая глубокая царапина, оставленная мною после нашей, кажется, третьей встречи.***
«Ки-ри-лл» — смакуя имя, запрокидываешь голову назад, смотришь в небо, щурясь от ночного фонаря, и выдаешь очередную тупую рифму, которая, собственно, вообще ни разу не смешная, а ты все хихикаешь как обколотый, и только потом уже возвращаешься ко мне взглядом. Прячу руки в карманах, стою чуть подальше от скамьи и скашиваю взгляд едва ли не ежесекундно на пиво, что ты мне проставил. И остается ведь только догадываться, с чего же такому аттракциону невиданной щедрости вообще случиться. — А не пойти ли бы тебе нахуй? — демонстрация среднего пальца стала едва ли не классикой в наших поздних вечерних встречах, но больше тупых шуток я от тебя не слышу. Вспоминаются лишь короткие обрывки фраз, слабая ухмылка на разбитых тобою губах, снова привкус крови во рту, горечь пива и скользкий язык, до дрожи, до тесноты в штанах; нельзя не прокручивать эти ощущения в голове перед сном. Становится так сладко тесно и жарко, что в голове не остается причин не делать этого. Когда общая атмосфера снова как в тумане, я начинаю все более явственно ощущать горячее дыхание на лице, слабый алкогольный привкус и ладонь на паху. Сейчас там моя ладонь; скатываясь по подушке вниз, я окончательно перестаю соображать и только лишь лихорадочно вдалбливаюсь в собственную ладонь, не произнося даже фамилии твоей, чтобы только лишний раз не дать себе понять, что с каждой нашей встречей начинаю зависеть от этого все больше. Проклинаю, посылаю к Дьяволу, и все равно прихожу на ту же самую лавку, где ты в глубокую щель на сидении заложил бумажку с нарисованным членом.***
— Блять, больно же! — Терпи. Приятно осознавать, что ты начинаешь меня слушаться. Закрываешь глаза, стискиваешь челюсти и тихо пыхтишь, пока я оставляю на твоем запястье новый шрам от сигареты. Ты не знаешь, но это знак принадлежности, как клеймо, на веки вечные, и не сможешь его никогда стереть, а я буду касаться его языком из раза в раз, обращая в ритуал. Тебя зовут Иннокентий. Кретинское имя для кретинского тебя, но с укороченным «Кен» ты будто в один миг становишься исключительно моим. Чтобы не думать о тебе постоянно, я много курю, уплываю вместе с остатками разума, уношусь вместе с осенним ветром прочь из этой мрачной комнаты, и более не обращаюсь к свету. Сижу в прокуренной комнате с зашторенными плотно окнами, рисую, быть может, в каком-то забытье короткие отрывки собственных сочинений черной гелиевой ручкой на обоях, кусая пальцы, чтобы поскорее лихорадочно сообразить новую строку. Когда-нибудь это станет песней, и, сыграв тебе ее на акустической, словлю пару ударов в ебало. Раньше это было простой модой, юношеским максимализмом, а спустя полтора года обратилось в религию. Эмоциональная религия: плачь, когда тебе хочется плакать, смейся, когда тебе хочется смеяться, кричи, когда тебе хочется кричать. И только смотри, не попади в дурку, разыграв подобный спектакль в Сокольническом парке, когда на тебя смотрят ошарашенные взгляды сотен детей. Придурок ты ебаный.***
Каждый раз как в первый раз: опаляешь огнем все тело, вжимаясь губами в бледную кожу, оставляешь помимо синяков дополнительные вселенные, вкладывая в них жажду и…любовь? Отколупывается черный лак, сыплется в размазанный подводкой глаз, а ты тихо смеешься, и говоришь, что сейчас я похож на страшную проститутку, за которую даже и полтоса не отвалил бы. По телу табуном бегают мурашки, черные волосы с розовыми редкими прядями растрепаны по всей подушке, тушь немного потекла от слез, а уголки губ конвульсивно подрагивают, в то время как пальцы на твоей спине начинают потихоньку неметь. Ничто уже не сможет вернуть меня к реальности, пока ты выдыхаешь мне в ухо проклятия и оскорбления, что я принимаю за признания в самой искренней любви. И, наверное, еще тогда стоило задуматься о том, что это превращается в помешательство, но никто из нас не придал этому значения.***
Ударом на удар, а я вжимаюсь в кирпичную кладку своего же собственного дома все крепче, пока гопники выколачивают из моих друзей весь дух, пока они не перестают вскрикивать от боли, только тихо скулят, почти неслышно моля о помощи хоть кого-нибудь, и обязательно для них это станет уроком. На грязный мокрый асфальт вместе с опадающими листьями падают черные пряди волос, сыплются вещи из рюкзаков, ломается чей-то старый скейт, и остается только молиться, что не о чей-то хребет. В горле застрял ком, а я даже сдвинуться с места не могу, прислушиваясь жадно к каждому звуку, а затем с каким-то безумным восторгом улавливаю до боли знакомый голос, уже такой хрипловатый от количества выкуренных сигарет. Когда разум трезв, в голове проскакивает тысяча и одна мысля, ни одной резонной, и все, что мне остается, это сжать покрепче ремень сумки, спрятать вторую ладонь в кармане зауженных джинсов и, закрыв глаза, вслушиваться. Когда каждый из компании друг другу залечивает раны, я не делаю ровным счетом ничего, я даже не появляюсь в «крестах», не проставляю «Блейзер» на всю больную роту, а лишь торопливо иду в сторону подъезда, чтобы закрыться в черной комнате, и нарисовать на стене несколько тусклых, не совсем понятных клякс, которые должны были быть твоим лицом. Нет никакого ужаса, нет отторжения — я принимаю этот факт как сам собой разумеющийся, и «ВКонтакте» не отвечаю на сообщения в конференции, где размазываются сопливые истории о том, где Максу отстригли челку, где разбили лицо Андрею, где скейт сломали все же о спину Вити. Или как там его. Я знаю настоящие имена всех этих черно-розовых обсосков, а свое не произносил ни разу. И потому мне становится все интереснее, откуда его узнал Макаров.***
Первый порез, и ощущения от него топятся в заученных сто лет назад словах одной из песен «Аматори», рубиновая капля расползается по простыне, и следует слабый пьяный смешок, а затем глубокая затяжка, пока лезвие лежит в стороне, скользя по шелковому одеялу ниже, на следующую складку. Я не помню, когда в последний раз был трезвым, может, год назад, а может полтора, когда я увидел на твоих коленях развеселую девку, пожирающую твои губы как в последний раз. И тогда я в последний раз вдохнул полной грудью, и высох, целиком, оставаясь лишь слабым отражением разорванной на части души. Твои слова и лицо как диафильм скользят в дурмане, и рассеиваются, позволяя с губ сорваться лишь слабым хрипом в ответ на собственный вопрос: «Стоило ли оно всего этого». Да. Благодаря тебе я спился в свои восемнадцать, и не жалею ни о чем. И пускай внутри меня не остается ничего, и не могу контролировать свои действия. Второй надрез, и пальцы плавно скользят по клавиатуре старого, едва ли не целиком разбитого ноутбука, который так сильно перегрелся, что клавиатуры было невозможно коснуться, не ошпарившись. Алкоголь сильно затупил ощущения, сейчас я могу смело задерживать пальцы на буквах более чем на десять секунд, тихо отсчитываю, для себя, а после повторяю эхом слова следующей песни почти бесцветным голосом. Черные растрепанные волосы стояли в разные стороны, уже не было никаких розовых прядей, не было длинной челки, не было шапки со значками: только тусклый черный силуэт в мрачной комнате с исписанными в словах сотен тысяч песен обоями. Пускай даже если строчки перекрывали друг друга, я до сих пор мог определить, что и к чему относится, и мелодии каждой из них разыгрываются в голове, оставляя на щеках жгучие дорожки. Еще долгое время я видел твои сообщения мне, бесконечные смс, граффити с угрозами на стене «ВКонтакте»; пара недолгих посещений, словно к больному на прием, и, клянусь, я точно помню, взгляды, полные жалости. Когда я смеялся, твой рот кривился в отвращении, и бормотал что-то, что со мной нужно что-то делать. В память врезался твой последний крепкий удар, ты будто в него вложил всю свою жалость к тому, что вообще тратил на меня время. Но посещения даже тогда не прекратились. Я пытался тебе сыграть одну из песен, я помню, и помню твой абсолютно ничего непонимающий, буквально отсутствующий взгляд; мы разобьемся на тысячи осколков, но даже в далеком будущем будут вспоминать, как я писал на множестве поверхностей обрывки твоих фраз. Они будут цитировать строки «мертвых» песен, и говорить, насколько это глубоко. Останься хотя бы моей личной причиной никогда больше не быть счастливым. А потом ты больше не появлялся в моей жизни. Для меня тянулась вечность, замкнутый, порочный круг алкогольного трипа, я верил, что шли годы. А для всего мира прошло лишь пара месяцев. Зима только началась. После себя я оставлю лишь перепачканную кровью кровать и статус «был в сети 15 минут назад». Кто-нибудь, сорвите мои воспоминания со стен, и составьте посмертный сборник убогих стихов тупого, убитого собственным отвращением к себе и безумной любовью эмо. Собери автобиографию по каждому подъезду Южного Бутово, собери коллекцию бутылок выпитого мною «Блейзера» разных вкусов, и получи в подарок желание уничтожить каждого черно-розового высерка, предварительно надев «адидас» и запрятав в кармане кастет. Быть может, тебе удастся разорвать порочный модный круг страдальцев.