Лунный свет

Фолькер разрывает лунный свет смычком и режет тишину музыкой. Струны впиваются в мозоли на подушечках пальцев, оставляя на них тонкие следы, но огрубевшая кожа боли не чувствует. Только как струны прижимаются к деревянной шейке и мелко дрожат под властными движениями. В лунном свете кожа Фолькера кажется необычайно бледной, молочно-белой, а запястья — обманчиво тонкими. Это игра тени, но только на секунду поверишь в хрупкость — смычком по шее, и тёплая кровь из ровной раны — на скрипку и руки. Капли на белых ладонях — что вишня на снегу. Губы у Фолькера тонкие, и улыбается он открыто и весело, будто и впрямь самый обычный шпильман, а никакой не рыцарь и не воин. Смех как музыка, долгий, как песня, и как будто по нотам выверенный, а движения всегда плавные, и неясно, играет он или сражается. И всё с этой улыбкой, будто стоны умирающих — его хор. Глаза у Фолькера большие, смесь голубого и серого, и в лунном свете они кажутся слишком светлыми, наивными даже, а присмотришься — так беспокойное море. Если поверишь в наивность, хоть на секунду расслабишься, подумаешь, что перед тобой лишь неопытный юнец, — а в следующую будешь тщетно зажимать руками музыкально ровную рану и не поймёшь, был ли то холодный меч или скрипичный смычок. Хаген лунному свету не верит, и молодости Фолькера тоже. Он и шторм в его глазах видит, и тень на запястьях, и оттёртую кровь на смычке. А в смехе слышит клятву вечной верности, и не Гунтеру, не его войску, а только ему, Хагену, и смотрит он на него долго и пронзительно, будто проверяя, принята ли его клятва. И в глазах — веселье и серьёзность, всё сразу, как пир на корабле в шторм. Хагену хочется думать, что это молодость и сумасбродство, однако он точно знает, что не прав. Для самого Хагена всё всегда просто: сражаться — так сражаться, веселиться — так веселиться. Что-то одно за раз. А у Фолькера во взгляде столько, что всего и не различишь, а уж в музыке и того больше. У Хагена глаза цвета тёмного дерева, без оттенков и вкраплений, цвет чистый, как долгая низкая нота на идеально настроенной скрипке, и Фолькер не может от них оторваться. Он делает скрипку из дерева цвета его глаз и держит её бережнее, чем мать своё новорождённое дитя. Хаген не улыбается, брови его сдвинуты на переносице, и в самый спокойный момент он, кажется, напряжён и готов выхватить меч. Кажется, он никогда ничего не чувствует, но Фолькер, как музыку, слышит человеческие души. У Хагена это отдалённый стук боевых барабанов — бесконечная его настороженность — и шум ветра в кронах деревьев. Хаген не любит загадок, разрубает гордиевы узлы быстро, с плеча, не тянет время и не задумывается. Всё просто, прямо, понятно; он становится некой постоянной величиной в жизни Фолькера. Всегда хмурый, смотрит твёрдо прямо в глаза, без намерения заглянуть в душу, но всё равно кажется, что он её без труда открыл и прочитал. Фолькер бы ему свою душу сам отдал, всё, без остатка, с чувствами и секретами. Он и отдаёт, играет Хагену как в последний раз и будто своё сердце смычком вырезает. Он представляет это так ясно, что кричит, и скрипка из тёмного дерева падает на пол, и струны издают звук жалобный и зловещий. Фолькер смотрит на свои ладони, и тени на секунду превращаются в пятна крови. Прикасаться к Фолькеру — всё равно что хватать лунные блики, но Хаген ловит его руки, сжимает запястья — и никаких теней. Рядом с Хагеном нет полутонов, только темнота и спокойствие. Хаген не хочет разгадывать Фолькера. Только касаться, слушать, любить.

***

Во время битвы во вражеском замке, в закрытом зале, Хаген не знает, где находится. Он движется, кругом падают, кричат люди, но всё, что он видит, — это Фолькер у дверей. Он уворачивается от ударов легко и быстро, оборачивается и, встретившись взглядом с Хагеном, улыбается, спокойно и задорно, будто нет никакой битвы, и скула его не рассечена и кровь не заливает шею. И в догорающем, почти рухнувшем зале, важно становится опуститься рядом с Фолькером на колени и запустить пальцы в серые от дыма, слипшиеся от крови волосы, гладить влажные пряди. Во рту металлический привкус; Фолькер проводит языком по разбитым губам и через боль улыбается, и Хаген видит обречённость за всей весёлостью. Оружие Фолькера лежит рядом, и, вставая, Хаген не успевает рассмотреть его. Когда его выводят на неприятно яркий и бьющий по глазам солнечный свет, Хаген думает лишь о том, меч это был или смычок.