Твари

Уходи прежде, чем от твоей мертвой любви начнет вонять падалью. ©

Маленькие пальчики тянутся к поводку, накинутому на шею, пытаются стянуть неосязаемую удавку судьбы. За окном в предсмертных судорогах дохнут куры. Ловкий ножик разрезает маленькую шейку и отсоединяет головку с закатившимися глазками. Чимин чешет шею и смотрит, не моргая. Мальчик наблюдает, как сородичи этой дохлой твари прибегают на стекающую по тропинке кровь и торопливо клюют ее, местами пачкая оперение. Ножик остается на земле, тушка уже не брыкается. Мужчина забирает ее, не забыв прихватить заодно и голову, затем исчезает с поля видимости. Пак немного огорчается, никто больше не брыкается. Поводок с шеи так и не снимается. Мужчина заходит в дом с уже общипанной тушкой в руках. Он воняет жжеными волосами, как и кожица чуть обожженной местами курицы. Подбежавший к нему Пак, гладит мертвую птицу, обводит детскими пальчиками район отрезанной головы. Старая женщина, появившаяся позади, говорит, что мужчина вовремя, отбирает тушу и уносит ее на кухню. Мальчик чуть хмурит милое личико, глядя ей в след, и выходит во двор. Подходит к месту, в котором отец обычно отрезает курам головы, и проводит по той части земли рукой. Пак не уверен, знает ли мужчина, что он наблюдает за ним. Скорее всего знает, а то не резал бы их прямо под окнами. Чимин хмурит носик и проводит рукой по валяющемуся ножу с чуть запекшейся на ней кровью. Над головой в этот момент каркает, сидящая на воротах, ворона. Мальчику она не нравится. Куры ему больше по душе. Их легче ловить, они далеко не улетят. — Кушать, — зовет его пожилая женщина через некоторое время. «Подавись этой дрянью» — думает маленький мальчик, улыбается курящему во дворе отцу и забегает в дом. Он надеется, что та женщина однажды удавится в своем супе. А мужчина, как в любимых Чиминовых фильмах, сунет тот нож себе в горло и подохнет, брыкаясь, подобно тем тварям с перьями, которых он так любит резать. Поводок на Чиминовой шее иногда чешется. Пак бы и рад от него избавиться, но это тебе не имя на запястье, его не выжечь так просто. Можно, конечно, попробовать заштриховать собственную глотку небольшими царапинами, но тогда, чуть позже, когда это заметят, придется еще и бабку свою удавить. В противном случае, эта старуха еще хлеще проест ему мозги своим маразмом и проповедями о судьбе. Увы, но для этого пока рано, да и отец это вряд ли одобрит. Потому Чимин лишь наматывает на шею шарф или надевает водолазку с высокой горловиной, когда собирается выйти куда-то за двор и старается не раздирать лишний раз кожу у шеи. Запах ещё не общипанной свежеубитой птицы, вызывает у Чимина усмешку. Странно, но ребята с соседних домов этого не понимают, не разделяют его удовольствия. Они вообще стараются не смотреть на мертвую тушу, но зато с большим аппетитом поглощают её уже позже за ужином, заботливо приготовленным мамой или той же бабкой, что и у Чимина. Пак считает это лицемерие смешным. Он сам-то большой лицемер, но в случае с ними — это просто тупо. Их глупые лица ему, порой, хочется прокатить по земле, или схватить за небольшую шею и сдавить, с удовольствием наблюдая за бестолковыми попытками вдохнуть. Эти мысли искушают мальчишку с каждым днем все больше, а бабка вновь открывает окно и кричит ему на всю улицу, чтобы шел домой, пора есть. Чимин улыбается ей и бежит скорей в дом, как и сказано. Там, на столе, его ждет это мерзкое подобие питания, которым снова придется давиться, или уже решиться, и удавить в нём эту тупую старуху. В какой-то момент ему окончательно надоедают те мелкие лицемерные ублюдки за воротами. Пак не ходит с ними больше гулять, а то, есть вероятность, что ещё слово, сорвавшееся с их языка, и он свернет им всем шеи. Лучше лишний раз не искушать себя. Вместо этого, Чимин заходит в курятник и сидит там часами в окружении куриного помета. Поводок на шее, порой, кажется, жмет, Пак смотрит на глядящего на него петуха и чуть царапает пальцами глотку. Что там говорит ему бабка? Родственная душа? Мальчик смеется, задушил бы, встреть он эту судьбоносную суку, за то, что существует и сжимает временами этот чертов поводок, больше похожий на синяк от удавки. Чимин прислушивается и слышит голос старухи, зовущей его на обед. Как же она ему надоела. Пак чуть хмурит брови, хватает первую попавшуюся курицу за крылья, прижимает к себе и сворачивает её тонкую шею, а то достала уже глядеть на него. Мальчик думает поступить так же и с тем петухом, но голос бабки за стенами курятника становится громче. «Что б она удавилась, падла» — думает Пак, незаметно выходит из своего укрытия, моет руки в стоящем во дворе умывальнике и с улыбкой спрашивает женщину, что та сегодня приготовила. С той же налепленной на лицо «искренностью» желает ей приятного аппетита. Про себя же надеется, что она подавится уже наконец и подохнет. Отец уезжает как-то в город. Он, бывает, ездит туда на подработки. Пак лишь радуется, когда того нет. Он берет его нож, пока никто не видит. Прихватывает с собой курицу и прячется на крыше сарая. Отрезает там медленно той птице голову. Не так, как отец, а медленно, прорезая слой за слоем, наблюдая, как птица давится в последнем издыхании мучительно долго. Изучает ее не только снаружи, но и внутри. Вот он разрезает ей оперение и пускает первую кровь, перерезает острием трахею, пищевод, сонную артерию, яремную вену. И курица уже должна бы быть мертва, но она все царапает когтями землю. Пак дорезает тонкий спинной мозг и позвонки, отбрасывает голову в сторону. Его, бывает, раздражают эти закатывающиеся тупые глаза. Он тыкает пальцем в бездыханную тушу и чуть кривится от некого разочарования. Руки воняют этой гребанной тварью, а бабка, скорее всего, скоро позовет на обед. Чимин мальчик умный и, в отличие от этой дурной, знает намного больше. И читает, и смотрит он тайно, давно уже то, что в его возрасте ещё запрещено. Но кто это видит? А Пак, в свою очередь, учится большему. Вот он возвращается с ножом, разрезает дохлую тушу и вытягивает из нее легкое. Он точно знает, где у этой птицы проходит ниточка сонной артерии, откуда она начинается и где кончается. Он знает, где расположена печень, где сердце, где слепая кишка, где семенник, почка, желудок и все остальное. Он знает название каждого из этих органов уже в столь юном возрасте. Никто ему этого не рассказывает, он узнает и познает все сам. Старуха говорит ему, что кур кто-то душит, а некоторых она просто не дочитывает в курятнике и надо-бы сказать отцу, когда вернется, чтобы расставил ловушки. Думает, что это могут быть лисицы или еще кто подобный, кто к ним пробирается. Чимин кивает. Пак слушая ее, в свою очередь думает, что было бы интересно вскрыть горло и ей заодно. Посмотреть как у нее там, под кожей сморщенной все выглядит. Пак считает, что бабке все равно уже недолго осталось. Как-то ночью мальчик просыпается от того, что задыхается, он тянется к шее, водит по ней нервными движениями, но убрать невидимые руки не может. Содрать поводок у него так и не получается, да и не получится уже никогда. Чимин еле находит в себе силы вдохнуть, и чувствует, как неведомая хватка ослабевает. Он обещает себе, что обязательно задушит при встрече ту тварь с подобной себе удавкой на шее. * * * Горячие руки сжимают глотку. Сжимают с силой, с удовольствием наблюдая за тем, как её обладатель пытается оторвать эти руки от себя. Отмечая, как тот потихоньку начинает давиться и тянет хриплое, поломанное: "брат". Смотрит в темноте, сверкающими от слез глазами, и ищет пощады. И находит ее, со звуком скрипнувшей за спиной дверью и быстрых приближающихся шагов. Руки, обхватывающие детскую шею, исчезают, их обладатель падает рядом и делает вид, что крепко спит. А мальчик хватает ртом воздух и водит пальчиками по растертой братом коже на шее. Стирает с глаз слезы и говорит подошедшей к нему матери, что приснился кошмар. Очередной кошмар. Тэхен уже и не знает, какой тот по счету с момента его рождения. Ким иногда удивляется, что все ещё жив. Тэхен расчесывает брату волосы, а мать с отцом сидят неподалеку и умиляются этой картине. Они думают, что они лучшие братья на всем свете, и дружнее их двоих не найти. Ким проводит по чуть жестким волосам пластмассовый расческой, делает вид, что ему нравится копаться в его волосах. А на самом деле, хочет однажды добраться до ножниц и состричь эти волосы с головы брата, потому как не заслужил он их. Так же как и те двое, что сидят напротив них. Они не имеют права на столь густые волосы на голове. Уродливые люди не заслуживают подобной роскоши. Ким глядит на отражение в зеркале с боку от них и отмечает ухмылку брата. Он знает, ничего хорошего она не предвещает. Мальчик поднимает глаза на поводок судьбы вокруг своей шеи и ненавидит его. И судьбу ту, что наделила его этим так, и того человека, что обитает где-то. Которого, когда Тэхену так нужно, и нет. Ким убирает расческу на место, и улыбается брату прямоугольной улыбкой. Строит из себя дурачка, коим его обычно и считают. Он мечтает вырасти и стать парикмахером. Как не странно, но родители это очень даже одобряют, а брат говорит, что когда у того появится свой салон, он будет первым его клиентом. И как только родители выходят из комнаты, добавляет, что и  последним. Тэхен знает, брат особенно любит то время, когда родители на работе. В такие моменты он надевает на шею мальчика собачий поводок и отмечает, что это его судьба. Что он всего лишь подтверждает то, чем и так наделила его та стерва. Шепчет, что быть собачкой и слушаться ему говорит та самая, похожая на синяк от удавки, метка на шее, и повторяет, что не любит, когда псины тявкают. Брат тянет его за собачий поводок и ни капли не боится, что останутся дополнительные следы. Все это всегда можно свалить на ту метку на шее, что, мол, та просто, наверное, проявляется ярче. Тэхен ведь все равно ничего не сможет им рассказать. Брат старше, он сильнее, и родители верят ему. Ким же всего лишь ребенок с богатой фантазией, тоже любимый, как они говорят, и вот уже, даже помеченный в столь раннем возрасте, в отличии от брата, невиданной ранее диковинной меткой. Которую, в свою очередь ему приходится прятать под шарфом или длинной горловиной водолазки. Но ему они так как брату не верят. И Тэхен все чаще находит их слова обманом, а их улыбки считает кривыми, как те изогнутые вилки в их столовом сервизе. Брат дергает за поводок и приказывает есть с пола то, что он ему бросает. У Тэхена ведь судьба такая, быть собачкой до конца своей жизни, по метке видно. И старшему это только на руку, он его ещё с рождения ненавидит. Ким знает о каждом шрамике на его руках, о каждой царапинке на грубых пальцах. Он чувствует их кожей, когда те каждую ночь смыкаются на его шее. Когда пытаются его удавить, но так и не довершают начатое. Однажды, Тэхен все-таки не выдерживает рассказывает об этом родителям. Он надеется на понимание и веру в его слова, а получает по лицу. Сначала от матери, потом от отца, затем, чуть позже, очередным удушением до потери сознания от брата. Он слышит как родители говорят о том, что его надо бы показать психиатру, что их ребенок, похоже, сходит с ума и наговаривает на такого замечательного брата. Что, наверное, в этом виновата и метка на его шее и ночные кошмары. Наверно, мальчик просто не выдерживает странностей, происходящих с собой, и потому выдумывает подобную чушь. Говорят, что надо поскорее с этим что-то делать, пока не стало совсем поздно. Ким прячется за дверью, слушая их разговор, утирает слезы стекающие по щекам, заглатывает обиду, обжигающую горло, и спускается в погреб. Туда, где его в ближайшее время никто не потревожит. Туда, где на полках стоят заготовки на зиму и мешки картошки по углам. Где под ногами бегают такие необычные, привлекающие Тэхена, сороконожки. Он часто сидит с ними наедине, и наблюдает, как те перебегают с одного угла на другой. Как бывает останавливаются у его согнутых ног, и словно раздумывают, заползти ли ему под штанишки, найти ли в нём свой новый дом. Тэхен сидит, даже не шелохнувшись, хотя ему с каждой минутой становится все прохладнее, да и земля под ним достаточно холодная. Он смотрит на забавных насекомых под слабо-горящим фонарем. Смотрит до тех пор, пока тот фонарь совсем не гаснет, и ему не приходится, как бы не хотелось, подниматься обратно в дом. Время идет, и Ким, вроде как, смиряется с ролью питомца для брата. Он ведь не жертва, просто судьба у него такая, правда же? Горячие ладони на своем месте, не он, так его душил бы кто-то другой. Тэхен начинает думать, что все это даже правильно. К психиатру родители его так и не отправляют, потому как, Ким со слезами на глазах «признается» им, что он все неправильно понял, брат просто играл с ним, а он ведь глупый, и решил, что тот хочет его задушить. Он ведь дурачок у них, так что родители его прощают. Хотя прежде ещё заставляют извиниться перед прекрасным братцем. И Ким извиняется. Просит прощения с виноватым видом стоя перед ним, затем спускается в погреб и пытается давить там тех сороконожек, что бегают под ногами. Они ведь тоже ему не верят и все бегут как от чумы. * * * Тэхен так бы и оставался живой игрушкой в руках брата, так бы и расчесывал его жесткие волосы и лживо улыбался прямоугольной улыбкой. Так бы и дожидался своего последнего вздоха, если бы в одну подобную ночь все не изменилось. Родители тогда уехали к бабушке, а его, конечно же, оставили с заботливым братом. Последний был особенно доволен таким раскладом. Он душил его в седьмой или восьмой раз за ту ночь, и Тэ уверен, так бы и задушил в итоге. Глаза полные слез закатывались в попытке вдохнуть, сознание на грани отключения балансировало на краю. Звуки пропали, Ким был оглушен. Он не мог вдохнуть, не мог пошевелиться. Брат держал крепко, давил уверено. Улыбался открывающемуся зрелищу искренне. Он мелькал в ночных вспышках, исчезал, затем вновь появлялся. Тэхен не думал, он ничего не слышал. Он умирал, как того и хотели. Но вдруг всепоглощающая тьма зашептала, она зажурчала в его голове речкой из его же собственной крови. Блестки вспышек, казалось, ударили в него молнией. Он затих, глядя прямо перед собой, на лицо этой паскуды, являющимся ему братом. Ким не уверен, но похоже тот решил, что таки задушил братишку. Он ослабил хватку и убрал руки с длинной тонкой шеи полной синяков, а мальчик в тот момент так и смотрел на него, не моргая, словно мертвый, перед собой. Улыбка брата превратилась в кривое подобие линии с оголенными концами, и Тэхен вдруг засмеялся, так искренне, как наверно не смеялся никогда. В его голове заиграла скрипка, такая красивая, идеальная в сочетании с шумом прибоя, бьющим кровью по извилинам. Тогда Ким, наверное, впервые увидел испуг на том гнилом лице напротив. И это было потрясающе, эта эмоция возбудила мальчишку. Он вытянул из-под него свои руки и со всей силы оттолкнул его от себя. Так, как никогда прежде не позволял себе его толкать. Парень упал на пол, чуть ударившись об тумбу, крикнул что-то, исказившись в лице, и попытался подняться. А Тэ, как можно скорее скатился за ним на пол, продолжая улыбаться, схватил брата за жесткие волосы и ударил об тумбу. Ударил ещё раз, находя в этом движении какое-то очарование. Кое-как, все же оттолкнув его от себя, брат испуганно пополз по полу подальше. Скрипка в голове мальчишки, тем временем, играла все громче. Вибрация от выброса адреналина заставляла действовать практически инстинктивно. Как хищник во время нападения. Брат казался Киму в тот момент таким жалким и ничтожным. Его кровь, оставшаяся на тумбе, напоминала Тэхену грязь, что он заносил на порог, возвращаясь в дождливую погоду. Он пнул было парня по ногам, прыгнул ему на спину и весело засмеялся, но слипшиеся волосы оказавшиеся в его руках, чуть поубавили былой азарт и разозлили. Скрипка зашептала тихим голосом, озвучивая давние желания. Тэхен сжал его грязные волосы в своем кулаке и ударил брата головой об деревянный пол. Ещё и ещё, пока не уловил наконец короткий звук, похожий на хруст, словно кто-то откусил от твердого яблока, или хрустнул чипсами. Брат был похож на тех червей, что вылезали на асфальт во время дождя и все никак не хотели сдохнуть. Ким ударил его голову об пол ещё пару раз, да с такой силой, которую ни разу не замечал за собой ранее. Он разжал руки, поднялся на ноги, прошел к тумбе и достал оттуда ножницы. Эта тварь в его понимании, как и раньше, не заслуживала таких волос. Ким стриг их аккуратно, все в той же темени, пачкая кончики пальцев об его кровь. Он отбрасывал отстриженные локоны в сторону и уже и не ощущал в теле под собой жизни. Похоже, брат все же подох. Закончив со стрижкой, Тэхен вдруг застыл. Протянул руку к столу и включил светильник. Ножницы соскользнули с длинных пальцев и с тупым звоном приземлились об пол. Голова братца напоминала немытый после жженной каши котел. Не то, что бы Ким был напуган или расстроен увиденным, скорее, просто посчитал это мерзким и обтер руки об свою же, и без того измазанную в крови, пижаму. Мысли начали напоминать список дел в маминой записной книжке. Первым в пункте стояло инициировать, затем убрать, отмыть и приготовиться долго рыдать. Все это напоминало игру, только ещё более забавную, невиданную ранее. Тэхен как-то не замечал этого раньше, но брат оказался не таким уж и тяжелым, дотащить его до погреба было не трудно. Спустить его с лестницы вниз, ещё легче. А вот вымыть пол за этой мразью оказалось потруднее. Мыть, к слову, вообще ничего не хотелось, но деваться было некуда. Чувство вины за то время, что он выжимал тряпку и выливал грязную воду в туалет, так и не появилось. Брат валялся на холодной земле, в бестолковой изломанный позе, и по нему бегали давно знакомые Киму сороконожки. Последнее мальчика вновь разозлило. Потому, он спустился вниз, раздавил парочку этих причудливых тварей и начал закапывать их в землю. Прибой в голове шумел все громче в те минуты. Неосязаемый поводок на шее немного щекотал, но больше не сдавливал горло. Тэхен закончил с первым этапом приготовлений и улыбнулся своему отражению проходя мимо зеркала. Родители были в ужасе. Тэхен следил за изменениями на их лице с особым вниманием. Они были чудовищно напуганы, мать даже упала в обморок, когда поняла, что то изломанное подобие человека, валяющееся вниз по лестнице — ее старший сын. Отец просто плакал, тогда мальчик впервые увидел нечто подобное на его лице. Сам Ким стоял и тоже шмыгал носом, утирая сопли и растирая глаза, но в душе он улыбался. В голове творилось нечто невообразимое, и мальчику определенно это нравилось. Тэхен знал, мать подозревает его в чем-то. Она смотрела изучающе, так как смотрит судмедэксперт, когда осматривает труп. Сидела на диване, гладила оставшуюся от брата кофту, рыдала постоянно, чем выводила из себя и его и отца, и смотрела. Наблюдала, как Ким расчесывает волосы, как глядит в свое отражение, как держит предметы в руках. Тэхен пытался делать вид, что ему больно, что он тоже страдает от того, что потерял любимого брата. Сожалеет, что тот так скоропостижно скончался, свалившись с лестницы и переломав себе все кости. Он старался, но если честно, все же чаще приходилось тратить силы, на то чтобы сдерживать смех, готовый вот-вот вырваться из глотки при вспоминании о том ублюдке. Никто больше не надевал на него поводок, не называл его собачкой и не заставлял облизывать пол. Мать глядела в оба. Казалось, она даже записывала все действия Кима, шептала отцу свои догадки на ухо. Хорошо что, тот ей не верил, лишь советовал принимать успокоительные и тихо просил Тэхена понять ее. Она ведь сына потеряла как никак. Бедняжка. Киму казалось, что освободившись от брата, теперь он станет свободным, но все было не так. Нечто не давало ему покоя, оно мелькало в темноте и напоминало о попытках удушения. В такие моменты мальчик спускался в погреб, давил сороконожек, называя их братом и закапывал в землю. Не помогало, а взгляд матери раздражал с каждым днем все больше. Сороконожек в погребе становилось все меньше. И в один из вечеров что-то сорвалось. Тэхен тогда сидел и рассматривал зубчики своей любимой расчески, мать подошла к нему незаметно. Она надавила на плечи, встав позади, затем обхватила его шею руками, более нежными, нежели у брата, и начала душить. Былая скрипка в голове заиграла по новой, и Тэхен вдруг осознал, чего ему так не хватало, он вдруг будто понял всю суть слова вдохновения в те секунды. Ким позволил душить себя, слабо надавливая на ее руки поверх, лишь делая вид подобным намеком, чтобы она их убрала. Он слушал, как течет багровый прибой в голове. Но когда симфония в голове начала искажаться, подобно испорченной ленте, мальчик затих. Совсем как тогда с братом. А она продолжала душить, даже не смотря ему при этом в глаза. Капельки кислорода, сжигаемые в легких с последним вдохом, исчерпали себя. Но Тэ не задохнулся, нет. Он засмеялся, так радостно и искренне, что руки матери дрогнули в тот момент и разжались. Удавка судьбы на шее жутко зачесалась. Делая небольшие глотки воздуха, после того как перестал смеяться, Тэхен обернулся и увидел за спиной её перекошенное лицо. Глупое такое, прямо как у братца, прежде чем тот сдох. Перед ним стояла ещё одна лицемерная тварь, что, если подумать, даже хуже брата и его самого. — Ты мне не поверила, — наконец подал голос Ким, ему хотелось сказать это, выговорится хоть немного, — ты даже не постаралась меня услышать. А ведь все это было правдой. И поэтому, этот ублюдок получил по заслугам. — Это ты… — слова сорвались с ее рта, но она вдруг подавилась воздухом. — Что я, мамочка? Ты о чем? — резко поменявшись в лице, строя из себя привычного дурачка, начал спрашивать мальчик. Лицо женщины напротив в тот момент было неописуемо. Эта смесь страха, гнева, удивления и частичка грусти, были прекрасны. — Боже, тогда надо было не жалеть тебя, а сдать в психушку. Было же ясно, что ты неадекватен. У нормального человека и метка была бы нормальной, как у всех, — она взмахнула руками, открывая взору имя мужа на своем запястье, — а не словно ошейник у собаки. Чудовище... Ты хоть понимаешь, что погубил своего брата из-за того, что сам же себе и придумал?!! — закричала она. Тэхен стоял и наблюдал за изменениями на её лице, он чесал свою шею, эту метку что и мать, оказывается, считала собачьим ошейником, и просто смотрел. Киму хотелось взять любимую расческу и разодрать ей свое горло до крови, так сильно она чесалась в тот момент. Слова матери лились небывалым потоком, словно она копила их годами и теперь решила спустить одной ставкой в рулетке. Уголки губ потянулись вверх сами собой, он вдруг вспомнил о кладбище сороконожек в погребе и ему снова стало смешно. Он видел как мать двинулась на него повторно, он уловил, как во дворе открылись ворота. Ким закричал, так громко, что женщина даже застыла на месте на пару секунд. Затем ударила его по лицу и продолжила бить, и била бы так и дальше, если бы не вернувшийся с работы отец. И опять эти непревзойденные эмоции на лицах. Это разнообразие ужаса и дебилизма в одном переплете. И слезы ручьями на собственных щеках. Так, для большего эффекта. Все-таки он тоже отличный актер и лицемерная тварь в одном лице. Впрочем это же одно и тоже. То, как мать забирали, Тэхен никогда не забудет. Сколько же тогда было прыти, криков и проклятья, особенно последнее, адресованное специально для него. И он сам, весь такой расстроенный, дающий отцу ненадолго обнять, пожалеть себя несчастного. Вот уж драма, так драма. И ещё эта удавка, что хочется вновь разодрать до крови. Ну и, вместе со всем этим, как ни странно, благодарность в адрес той родившей его женщины, за то последнее, открытое с помощью нее, вдохновение. За те огоньки от вспышки, которыми Киму теперь лишь нужно умело воспользоваться и поставить скрипку на повтор. * * * В сдавленных облаках растворялись планеты, а воздух обретал черты. Почти на последнем издыхании те руки распадались, словно созвездия. И Тэхен усмехался. Он позволял душить себя вплоть до потери реальности, затем цеплялся за форму, что обретал кислород и возвращался обратно. В созвучии музыки и всхлипов, улавливал ещё и едкие слова матери откуда-то со спины, и слова брата откуда-то над головой. Смеялся заливисто и, если прислушаться, порой так фальшиво. Разрезал аккуратно, словно выстраивал звук по нотам. И все также не мог распрощаться с дурацкой привычкой вытирать запятнанные в крови руки об себя же. Иногда он слышал мольбы, иногда обещания, но никогда им не верил. Он чесал удавку на шее и выдавливал острым концом из легких последний вздох. Трахал грубо, всегда пытаясь надорвать как можно больше и вырвать, так нравящиеся ему маски эмоций во всей красе. Выбирал, бывало, месяцами, поджидал неделями. Убивал всего за ночь, в какой-то миг, что являлся лишь долей секунды. Выжимал из жертв все соки, как из цитруса, и закапывал в старом погребе рядом с кладбищем сороконожек. Бывало, сидел на той кровати, на которой когда-то душил его брат, часами. Выходил на улицу и бродил вечерами. Не признавал, но похоже все же искал того, кто сможет уже его удавить. Того, кто достоин сделать это. Казалось, даже знал, кто он, но его опять же, ещё надо было найти. Эту тварь подобную себе, но различную от остальных, предназначенную ему судьбой. Тэхен проводил по зубчикам любимой расчески и чуть забывался в потрепанных лицемерных понятиях. В том прямоугольнике в отражении, напоминающим зрачок осьминога. «Тьма сплетет наши тени» Эту надпись он поместил под стекло и повесил на видном месте. Почему-то уверенный, что однажды тот, кто перетянут с ним удавкой судьбы, увидит ее. Зайдет к нему в парикмахерскую и станет его последним клиентом. Тэхен вложит в его стрижку все свои давно забытые надежды, затем выкинет ножницы и уведёт в свою клетку. Разрешит тому человеку натянуть тот неосязаемый поводок, раскроет ему все свои грани и, наконец, позволит уже себя задушить, под тихо царапающую нагнетанием остатки души «Панихиду». Ким так это видит. И нет, в том моменте не будет не толики грусти. Лишь нечто похожее на прощание с давно расстроенным фортепиано. С той скрипкой, играющей в голове, что с тремя порванными струнами из четырех. Оставшаяся лишь солью малой октавы, суровым и густым тембром поиска, и она вскоре затихнет. Утерявший былую в самом начале живность и полноту, она наконец замолчит. Перезапуска в такой игре больше не случится, он не возможен. Тэхен в этом уверен. * * * Утро — это размытый мираж, сотворенный из осколков имитаций жизни. Это крик петуха в курятнике и последний вздох жертвы. Это удавка судьбы, скрытая под шарфом, перезвон в колоколах и «Панихида» Моцарта в повторе. Чимину нравятся эти значения утра. Паку по душе то, что он наблюдает, едва раскрыв глаза. Все-таки запах падали всегда был ему по душе. И эта, задушенная ещё ночью, девка в его постели, прямое тому подтверждение. Одно его немного расстраивает — дотрахать потаскушку не получилось. Он как раз всаживал в нее свой член, когда она потянулась руками к его шее и задела чертову метку. А Пак ненавидел, когда ее касался кто-то, кроме него. И потому, с тем прикосновением ей наступил конец. Когда Чимин вытаскивал из нее свое достоинство, девчонка уже была мертва. С этими тупорыло закатанными к потолку глазенками, раскрытым ртом и раздвинутыми ногами, смотрелась она достаточно убого. Пак ещё пару раз прошелся по ней взглядом, пока поправлял подкрашенные на днях светлые волосы. И подумал, когда сбросит эту шваль туда, где ей и место, пойти и постричься. А то покраситься-то запросто, а вот кромсать волосы самому что-то не хотелось. Прическа для Чимина имела свое особенное значение, и когда короткие пальцы проходились по мягким волосам, взъерошивая их, он ощущал прилив ещё большей уверенности в своей уникальности. Если бы Пак сравнивал с чем-то момент последнего вздоха ещё теплой плоти под собой, он бы сравнил это с оргазмом. С тем моментом когда член набухает в чужом теле, и охватывает чувство секундного сжатия, затем выход, словно запустили горячей воды после долгого ожидания. Прокат мурашек по телу от макушки до кончиков пальцев, с небольшой потерей координации и сил. И, наконец-то, долгожданное свершение. Последний вздох, стеклянные глазенки полные ужаса, прикованные к одной точке, и тихое, еле различимые «тук-тук-тук» ещё живого, некоторое время бьющегося, сердечка. Прямо как в случае с курицей. Та тоже ещё некоторое время брыкается, хотя голова уже валяется отдельно. Пак выбрасывает очередное тело в грязную воду, смотрит, как то уплывает вниз по течению, садится в машину, включает любимую «Панихиду» и едет искать достойную парикмахерскую. Удавка судьбы вдруг снова напоминает о себе и начинает чуть сжимать шею под шарфом, когда он проезжает ранее не замеченный им салон «Hratt». Остановившись у странной вывески, Пак улыбается. Те одинаковые буквы в конце напоминают ему кресты, прямо как первые удавленные им близняшки, к слову, те ещё были извращенцы. Чимин поправляет шарф и ступает на порог тихой парикмахерской. «Тьма сплетет наши тени» — гласит надпись на табличке под стеклом, что сразу бросается Чимину в глаза. Пак даже чуть поражается этим словам, тем более, что-то подобное он встречает именно здесь. Это кажется ему даже чем-то интимным, словно написаны они специально для него. Чимин оглядывается вокруг, чтобы спросить об авторе этих слов. Но так никого и не находит, будто все сбежали, забыв закрыть дверь. Пак наблюдает через большие стеклянные окна, как накинув на голову капюшон, около парикмахерской по дороге пробегает парнишка, проезжает пара машин и женщина средних лет несет домой тяжелые покупки. Все они проходят мимо салона так, словно его и не существует. Иногда эти люди напоминают Чимину переваривающуюся еду. Похоже, даже не подозревают, что они всего лишь разжеванная пища в направлении прямой кишки. Говно по итогу. Проживают свою так называемую жизнь в цепочке переработки в дерьмо, и в основном, даже и не пытаются уцепится за стенки того организма. Пак, сам того не замечая, начинает постукивать пальцами по столу, на который опирается. А в помещении вдруг оживают звуки и восхищенно плачет скрипка в изящном исполнении. Чимин отвлекается от привычных дум, и обернувшись, цепляется за ножницы в длинных пальцах. За волосы цвета поржавевших ворот и глаза, порождающие потаенные желания, словно вскрывающие тебя острым ножом. Пак мгновенно натягивает на лицо одну из своих милых улыбок и делает шаг вперед к этому невиданному совершенству. Улыбка, тем временем, расцветающая на лице парикмахера, напоминает Чимину прямоугольник, койку, на который лежит тело, и патологоанатому вскоре придется разрезать. Метка давит на кадык и колет иголочками. Пак думает, что прилег бы в тот миг, на ту койку, не раздумывая. Чимин дотрагивается до этого разлома в обыденности, остановившись на шестом шагу. А парень напротив чуть закусывает губу, и Чимин почти физически ощущает, как тот проходит взглядом по телу, словно тонким лезвием скальпеля по грудной клетке. — Наконец-то я нашел того, кто сможет меня задушить, — подает низкий спокойный голос парень и стягивает со своей шеи фиолетовый шарф. Открывает взору Пака знакомую удавку судьбы. Протягивает руку к шее Чимина и точно таким же легким движением сдирает с него клетчатый шарф, за которым спрятана точно такая же метка, что и у него самого. Он дотрагивается до нее кончиками длинных пальцев и будто взрывает мир одной большой миной, разлетаясь по галактике ошметками мяса. — Теперь мне придется тебя задушить, — улыбается Пак на его действия и подается вперед. Родственная душа, о которой твердила ему бабка, таки обретает лицо. И это лицо совсем не женское, как бывало представлял себе Пак, воображая закатывающиеся глаза своей половинки. Этот лик, скорее, напоминает седьмую минуту в любимой «Панихиде». Конечную станцию в пути. Поводок на шее нагревается с каждым касанием все сильнее. Парень толкает Пака на ближайшее кресло и смотрит, сделав один маленький шаг назад. А Чимину, наверное, впервые хочется поцеловать, нежели перерезать трахею. Это желание возбуждает его ещё только на стадии мысли. А парикмахер все смотрит, достает из кармана ранее спрятанные туда ножницы, разворачивает кресло Пака к зеркалу, встает позади него и проходит изящными пальцами по копне светлых волос. — Я постригу тебя, — говорит он так, словно предлагает заняться сексом. — Сделай это так как видишь, — отвечает по-своему Пак, так просто доверяя и не сомневаясь, что парень понимает его, как надо. Парикмахер приподнимает уголки губ, а словно сдирает с него с помощью шпателя еще один слой старой краски. Виртуозно состригает волоски с висков. Чимин рассматривает его через отражение в зеркале, скользит по чуть худощавому телу и чувствует с каждым падающим на пол волоском ещё больший прилив небывалого возбуждения и желания скрепить повадки. Натянуть ту удавку на двоих и оттолкнуться от земли. От Тэхена пахнет краской для волос, от Чимина, как ему кажется, тухнущей где-то вниз по течению падалью. Точнее, так зловонит его душа, если она вообще есть. По комнате разливается «Панихида», а за окном воет поднявшийся ветер. В бледных красках постельного белья, вновь и вновь обретают друг друга, чуть отличающиеся от остальных, твари. Скользят по ткани ногами и руками, почти разрывая ее на части в животном порыве. Тэхеновы пальцы путаются в светлых волосах и прорезают в них путь в бесконечность. Чимин облизывает метку на его шее и проводит короткими пальцами по гладким бедрам. Рвет подаренную при жизни невинность и зарождает в ней ещё один грех. Мешает краску в сероватый, открывает границы в новом звучании и скользит по струнам идеальной скрипки вновь. Настраивает её на слух, вырвав первое «Ля», а далее по квинтам. Создает из стонов симфонию и чуть задерживается на конце, протянув последнюю октаву смычком как можно дольше.  Влажные, глубоко дышащие, они, конечно же, не останавливаются, хотят большего. Ещё пара перемен на горизонтальных поверхностях, и ещё немного запятнанного в разложении чрева, и руки сами тянутся к длинной шее, но лишь для того, чтобы погладить по ней и опуститься рядом. Медь в волосах Тэхена при свечах все ещё напоминает Паку о чуть ржавых воротах. Запах краски постепенно сменяется на железо. На то самое, что мокнет под дождем. Тэхен садится между ног и капает капельками парафина ему на живот, обхватывает головку своего члена и демонстративно водит по нему, провоцируя Пака на рык. С очередной горячей каплей на животе, этот рык превращается в вой. Тэхен склоняется к его коже и проводит языком по засохшим каплям, нарезает вокруг них круги. Скользит влажными пальцами внутри, поражает там все составом, созданной лишь для него перекиси, и отстраняется. Снова смотрит. Кажется, заползает взглядом под зрачок, скользит по венам, проходит по ним, как ток по проводам, и срывает ещё одну запретную печать. С очередным толчком выявляет еще одно значение удовольствия. Не торопится, действует изящно, словно в игре на чувственном инструменте. Чимин скользит ногами по мокрому постельному белью и хватается руками за спинку кровати. Соединяется с предназначенным себе, принимая его до самого основания. Позволяет трахать себя со всем существующем в нем жгучим пылом. Тянет на себя и кусает за плечи, затем переворачивает и сам берет его с тем же рвением. Разливает по спине горячий парафин и заставляет содрогаться вместе с накрывающим изнутри оргазмом. Их связь дополняет ржавчиной разломы двух полуразрушенных миров, прожигает заклейменностью к друг другу, разрывая их на части, и образует новый, один единый кусок жизни на двоих. Твари внутри бушуют и рвутся наружу. Твари снаружи стонут от боли, которую позволяют себе причинять, выбирая тех, кому это, наконец, дозволено. Химия и падаль. Семя и кровь. Наслаждение и боль. В единении, создает бызызъянную клетку, и хочется только упиваться в ней друг другом снова и снова, пока прутья в той клетке не разойдутся, загнив от внешних факторов. Очередная ночь проходит, и мир за клеткой вновь возвращается, он никуда не девается. Напоминает о себе с утром, что начинается не с обыденного осколка былой жизни, а со спокойного дыхания и вздымающейся грудной клетки все ещё живой плоти, предназначенной лишь для Пака судьбой. Поводок больше даже не чешется, разве что напоминает о тепле и страсти, когда смотришь на него с отражения. Рядом с ним Пак более не поддерживает той лицемерной милой улыбки на лице. Он смотрит, как есть на самом деле. Всегда чуть голодно и насмешливо. Словно вот-вот и перекроет воздух. Разрежет сонную артерию, спустится ножичком ниже и выпустит кишки. Тэхен же смотрит изучающе, вглядывается в саму бездну и не отводит глаза. Он улыбается прямоугольно, но честно, и потому скалится в самом конце. А ещё он, кажется, все ещё ждет. Выжидает того момента, когда короткие пальцы сомкнутся на его шее и удавят уже наконец, как он предвидел то ещё до их встречи. Спасения для них уже нет, для таких как они, оно, скорее всего, и не подразумевалось. И похоже, Тэхен просто хочет уйти прежде, чем полностью провоняет той падалью, что иные твари за клеткой называют любовью.