Тюльпаны

Весеннее, ещё не особо тёплое, но уже и не холодное солнце приятно слепило глаза, с деревьев причудливым щебетом доносились звонкие голоса птиц. И в душе каждого, наверное, появилось трудно описуемое чувство: хотелось подолгу наслаждаться первыми весенними лучами; кружиться — так, чтобы, когда остановишься, в глазах всё ещё плыл и плясал окружающий мир. В груди появляется тянущееся, словно сладкая нуга, приятное ощущение. Каждый это чувствовал хотя бы раз в своей жизни. И у Анны такое было. До того момента, как к ней, сразу после ликвидации, переехала Пруссия. Скорее, это было инициативой Брагинской. О, какое было чудесное время… — Ну здравствуй, Юльхен, — девушка опёрлась плечом о дверной косяк, рассматривая сидящую на кровати Байльшмидт. Голос русской прозвучал не то с издёвкой, не то с наглостью. Презрительный и ненавидящий, но в то же время уставший взгляд алых глаз беловолосой метнулся к Анне. — Виделись, — процедила девушка сквозь зубы, устремляя взор в окно, сквозь которое в комнату падал прозрачно-золотой свет. — Не будь такой грубой, — покачала головой СССР, — Я сама не хотела этого. — Почему же допустила? — Юльхен, казалось, метала молнии глазами. Анна не ответила, лишь вздохнув. В тонких пальцах всё это время она сжимала букет из белых и красных тюльпанов, которые сейчас она поставила в стеклянную вазу, стоящую на подоконнике в комнате, теперь принадлежащей экс-Пруссии. — Это что? — брезгливо кивнула на букет альбинос. — Цветы, — просто ответила славянка. Девушка, которая всего минуту назад горела желанием сжечь дом «чёртовой русской», казалось, смягчилась, глядя на наполовину раскрывшиеся бутоны. Ей плохо удавалось скрыть свою любовь к ним. Они были для неё символом нежности, которой в жизни немки не хватало, пускай она утверждала, что ей это не нужно. В этот момент в голове девушки проскочила мысль, что не так уж и плохо будет жить в доме русской. Однако шальная, если так можно сказать, дума оказалась тотчас откинута. В последующие дни Юльхен лишь слабела, а на её теле появлялись кровоточащие раны. Глубокие, приносящие при каждом движении едва терпимую боль. Анна понимала, что это последствия ликвидации, что помочь ничем не может, но упорно продолжала обрабатывать их и делать перевязки. И она боялась. Боялась, что однажды проснётся по обыкновению, ставшим таким за эти четыре дня, на коленях, положив голову на край кровати, где лежит беловолосая девушка, к которой питает намного более тёплые чувства, чем та к тюльпанам, пожелает доброго утра, а Пруссия в ответ не заворчит, не фыркнет, и вообще не шелохнётся… Это было ночным, да и дневным кошмаром славянки, думать о котором без содрогания сердца она не могла. …и как быстро оно закончилось. Всё вышло именно так, как опасалась Россия. Только она не предположила, что произойдёт это восьмого марта, в такой же солнечный и тёплый день, как сейчас. Теперь она несла так обожаемые красные и белые тюльпаны любимой на могилу. Солнце светило, птицы пели, что совсем не соответствовало настроению Брагинской, которая, не заботясь о испачканной грязью юбке, сидела на коленях у могилы, ласково поглаживая землю. Когда она приходила сюда, ей казалось, будто Юля, как называла её Анна, стоит за её спиной, насмешливым и… величественным? взглядом алых глаз осматривая Россию. Стоило обернуться — и понимаешь, что это абсурд. Но отвернёшься — и вновь чувствуешь этот взгляд, пробирающий до мурашек. Ветер принёс с собой уловимый на короткий миг запах до боли знакомых духов: сладкие, но в то же время резкие, они будоражили разум и уносили в заоблачный мир. Девушка знала, этого не может быть, это лишь галлюцинации и воображение, но… не могла себя переубедить. И ей хотелось забыть о том страшном дне, верить, что ей не кажется запах духов и этот призрачный взгляд. А Россия так и не успела сказать о своих чувствах. Но она знала, что Юльхен обо всём догадалась, как и Анна о скрытой любви к тюльпанам. И, казалось, надо отпустить, но прошло слишком много лет, а чувства так и остались бушевать в душе славянки, и успокаиваться явно не собирались. А отказаться от такого разве можно? Нет. И пускай это неправильно, пускай они больше никогда не встретятся, Анна будет хранить эти чувства, как память о Пруссии. А птицы пели, солнце светило…