Портрет

Место и правда было прекрасно — лес был старым, заросшим. Стволы деревьев, почти полностью покрытые гниющим мхом, поднимались высоко в небо; редкие тропинки изгибались, с трудом находя путь среди множества колючих кустов; то здесь, то там можно было увидеть оставленные птичьи гнезда, а в жухлой листве иногда мелькали бледные шляпки поганок. В воздухе роился гнус и сонные злые мухи, настырно лезущие в лицо. Невольно представлялось, как уютно должно было быть здесь всего пару недель назад — лежащая сейчас под ногами ржавой массой листва еще была на ветвях, окрашенная в красно-золотой, плавно колыхалась на ветру, играя с пронизывающими лес солнечными лучами; а по тропинкам, старясь не наступить на лохматые папоротники, сновали грибники. Казалось, кто-то огромный и тупой разозлился на такой праздник природы, и, схватив золотую осень в охапку, бросил на землю и истоптал в грязное месиво, по которому теперь шел Канда. Все-таки, конец октября — очень странное время для отдыха в таком климате. Должно быть, поэтому Канда выбрал именно его. Он хлопнул по щеке, размазывая очередного голодного комара и начал осторожно спускаться по рыхлому, скользкому от мокрой листвы, склону к реке. Она была под стать лесу — медленно текли грязные серые потоки, унося за собой всякий мусор. Деревья разрослись почти до самой воды, только узкая полоса по самому краю была песчаным пляжем, в изобилии покрытым битым стеклом и окурками. Чуть поодаль, покосившись от старости, стоял какой-то полуразвалившийся сарай около бывшей пристани — от берега отходило всего несколько досок, а дальше из воды торчали только сваи. Рядом, наполовину в воде, наполовину в песке, валялась прогнившая до дыр лодка. Взглянув на другой берег, так же заросший лесом, Канда заметил, что начало темнеть. И, отметив про себя место, чтобы вернуться завтра, повернул к поселку. Ровно неделю назад он случайно проговорился Мари, что ему все надоело еще больше, чем обычно, и хочется сменить обстановку. На что тот рассказал, что у кого-то из знакомых его знакомых есть замечательный, никому не нужный дом в каком-то Богом забытом месте. Якобы там ужасно живописные места — хоть сейчас садись и пиши этюды: лес, река, в часе езды — восхитительные горы. А знакомый может одолжить ключи от коттеджа за бутылку. И Канда согласился. Сам не знал, зачем, но согласился. В конце-концов, это именно то, чего ему сейчас хотелось — тишина, одиночество, скука. Канда собирался писать — долго, скучно, однообразно. Неотличимые друг от друга унылые пейзажи с серым небом и серой рекой, грязными листьями и мокрым песком. Это будет бессмысленнейшая работа, ничего из этого потом не продать. Но для того и нужен отпуск, чтобы не делать ничего толкового. Однако, подходя к дому, он понял, что ожиданиям не суждено сбыться — еще с опушки было слышно, как где-то в поселке громко играет музыка. Как оказалось — в соседнем доме. Через невысокий забор между участками было видно, как на фоне большого костра двигались фигуры, человек десять. Судя по голосам — молодежь, приехавшая пожарить шашлыки и выпить. Говорили они тоже громко, стараясь перекричать истошно орущую музыку. Канда остановился, думая, как поступить. Он рассчитывал прийти домой, сообразить что-нибудь на ужин и лечь спать, а не успокаивать съезд клуба алкоголиков. Ругаться, конечно, хотелось, а вот разговаривать и что-то доказывать — нет. Как и не хотелось провести ночь под такой аккомпанемент — с утра планировалось встать пораньше и выспавшимся. Пока он размышлял, его заметили. — Ой, — воскликнула одна из девушек, увидев стоящего за забором человека, — Ты же сказал, что тут никого не будет. Парень, к которому она обращалась, тоже замер: — Э-э-э… Они смотрели так, словно увидели какого-то монстра — широко раскрыв рты. Потом парень спросил: — Мы, наверное, Вам мешаем? — Нет, блядь! — Канда не выдержал, — Конечно, мешаете! Сейчас же вырубаете свой балаган, или до утра будете сидеть не только в тишине, но и в темноте. — Э-э-э… — снова протянул он, — Мы сейчас выключим. Извините, не знали, что мы здесь не одни. Канда победно фыркнул и развернулся, чтобы уйти, но девушка его окликнула: — А вы не заняты? Раз уж мы соседи, можно было бы познакомиться. Мы вас угостим! — С кем попало не пью. — Я просто предложила, изви… — Оставь ты его, — раздался откуда-то новый, совсем детский голос, в котором слышалась неприкрытая насмешка, — Пусть катится, еще заразимся его занудством. — Это я скорее от вас заражусь дебилизмом, — Канда обернулся посмотреть, кто еще решил потрепать языком. — Разве? Мне показалось, ты им уже болеешь, — мальчишка и впрямь казался совсем подростком, в надвинутой на глаза бейсболке, он сидел у самого костра, жаря над огнем надетую на палочку толстую сосиску. — К врачу обратись, галлюцинации лечить надо. — Своего не посоветуешь? Ты, походу, давно лечишься. Безрезультатно. — А ты завтра в школу не проспишь, мелюзга? Или тебя не взяли из-за умственной неполноценности? — Значит, так твой диагноз называется? — Твой так называется, а не мой. — А ты по себе других не суди. — Детский сад окончи, потом меня будешь учить, что мне делать. — Ты к тому времени от старости помрешь. — А ты… — Так, хватит, оба! — возмущенно воскликнула девушка, отбирая от обиженно засопевшего мальчишки сосиску, — Все уже! Она повернулась к Канде и, недовольно сощурившись, сказала спокойным, но очень злым тоном: — Музыки больше не будет, так что от дальнейших разговоров воздержимся. — Очень на это надеюсь, — бросил напоследок Канда и, заходя в дом, посильнее хлопнул дверью. Есть, да и вообще что-либо делать, расхотелось. Он просто свалился на кровать, отворачиваясь от окна, и долго еще просто лежал, глядя в стену, окрашенную светом от костра, на которой плясали тени его злосчастных соседей. *** Густой туман клубился над рекой, почти полностью скрывая с глаз другой берег. Казалось, будто здесь и есть край света: вот за этой песчаной полоской еще пара футов матовой водной глади, остов лодки и три покосившихся бревна, торчащих из воды, словно поднимающиеся со дна чудовища тянут к лесу длинные кривые пальцы. А дальше — ничего не было, только бесконечная белизна. Канда поправил шарф, натягивая его почти до носа — туман был не только густым, но и ужасно промозглым. Несмотря на то, что одет он был тепло, уже успел продрогнуть до костей, а ведь простоял на берегу не больше часа. Выругавшись, он холодными пальцами сжал тюбик краски, вываливая на палитру жженую умбру, смешивая с остальными в грязно-коричневый, тусклый цвет — совсем как это утро. Услышав, как за спиной хрустнула ветка, Канда вздрогнул от неожиданности. Хищных зверей тут не водилось, да и если бы водились — это были бы их проблемы. Просто кругом стояла такая непроницаемая тишина, что каждый звук казался почти что раскатом грома и действовал на нервы. Повернувшись, Канда увидел, как через лес к берегу пробирался вчерашний мальчишка. Все в той же красно-белой бейсболке, по которой и был узнан. Ступал он довольно осторожно и тихо, обходя тянущиеся к земле ветви. Он внимательно смотрел под ноги, а потому сразу и не заметил, что на берегу уже кто-то есть: — О, привет. Лучшим решением было незваного гостя проигнорировать. Надоест — уйдет. И Канда промолчал, утыкаясь в этюдник. — Рисуешь? — мальчишка и не думал убираться восвояси, а и вовсе подошел совсем близко, так что Канда услышал его дыхание у самого уха. — Нет, танцую, — огрызнулся Канда, — Что, не видно? Его бесило, когда ему лезут под руку, смотрят на незаконченные работы и пристают с тупыми вопросами. А если сейчас эта мелочь еще и советы давать начнет — точно уйдет отсюда с мастихином в глазу. — Пейзаж? — снова спросил мальчик. — Нет, блядь, натюрморт. — А разве это не пейзаж? Канда издал нечленораздельное рычание: — Раз такой умный, не спрашивай всякую херню! И вообще, что ты тут забыл? Давай, иди куда шел. — Никуда не шел, просто гуляю. — Вот и гуляй отсюда к своим собутыльникам. — Они спят еще. Можно с тобой посидеть? Скучно. Шуршание листвы сзади подсказало, что мальчишка отошел на пару шагов. Канда обернулся, чтобы добавить что-то такое, от чего этот настырный школьник убрался бы наконец куда подальше, но замолчал, разглядывая случайного собеседника. Вчера ночью он не заметил, а теперь козырек бейсболки не скрыл торчащих из-под него белых, по-настоящему седых прядей, и шрам на щеке — огромный, неровный, жуткий. Канда даже растерялся и не сразу ответил: — Не мои проблемы. Исчезни отсюда, или тебя по кускам будут из реки вылавливать. Раздражаешь. — Чего ты злой такой? Лучший способ разозлить человека, даже если он милейший и добрейший на свете, — спросить «что ты такой злой?» Канда тут же схватил валявшийся рядом канцелярский нож и кинулся к парню с криком: — Ну все, ты труп! — Ааа! Убивают! — мальчишка бросился бежать, но через десяток метров запнулся о корень и повис, обнимая ближайший ствол, чтобы избежать падения. Канда не собирался продолжать погоню. Он откинул нож к разложенным на земле вещам и вернулся к этюду, надеясь, что уж такое точно отобьет желание приближаться к нему. — Ахаха, это было страшно! Канда развернулся, пытаясь испепелить парнишку взглядом и одновременно нашарить рукой резак. А тот просто помахал ему из-за деревьев и напоследок крикнув: — Кстати, я Аллен. Приятно познакомиться! — скрылся в лесу. Отмахнувшись, словно отгоняя муху, Канда повернулся к реке. Теперь можно было бы продолжить работу, вот только туман почти рассеялся, а с пасмурного, темного неба стали накрапывать холодные капли. И, еще раз пожелав всего самого наихудшего временному соседу, испортившему пленэр, он начал собирать вещи. Дождь продолжался весь день, потом всю ночь, а к утру превратился в самый настоящий ливень. Такая погода была более чем ожидаема, но Канда все равно от души обругал дождь, будто тот был явлением из ряда вон выходящим, и стена воды на улице стояла лишь для того, чтобы позлить его. В конечном счете, Канда перебрался с этюдником в зал, открыв нараспашку все окна. В дом сразу потянуло влагой и прохладой, но все равно было явно теплее и уютнее, чем в лесу. Разложив краски, он принялся воспроизводить вид по памяти, на которую жаловаться не приходилось. Сегодня можно было доделать фон и наметить сарай с лодкой, а точные контуры и детали он напишет потом, когда погода станет лучше. Шум дождя успокаивал, приятным фоном стуча по крыше, и Канда расслабился, сосредоточенно измазывая полотно серым. — Доброе утро! Канда дернулся. Если бы существовал конкурс на самое внезапное и неприятное появление, Аллен точно получил бы в нем первое место. Сейчас он заглядывал в окно, свесившись через подоконник, а с его куртки на дощатый пол капала дождевая вода. — Чего ты тут забыл? — В гости заглянул, — широко улыбнувшись, Аллен поудобнее устроился на окне, — Войти не пригласишь? — Через дверь заходить не учили? — Ты не открывал, — пожав плечами и, расценив это как разрешение, мальчишка перелез в комнату, оставляя за собой мокрые грязные следы. Канда, опешив от такой наглости, тупо смотрел, как Аллен снимает мокрую обувь и куртку. Немного подумав, он снял и бейсболку, с которой тоже капала вода, и сгреб свои вещи в охапку: — Куда можно пока положить? — На гроб себе положи! Что ты вообще приперся? — Ну, ты тут совсем один, я подумал, тебе тоже скучно. — Мне весело! Убирайся. Аллен грустно посмотрел за окно, где все еще текло, как из ведра. Светлые, почти прозрачные пряди его волос напоминали тающие сосульки, капли с которых темными пятнами расползались по его рубашке. В такую погоду хозяин собаку на улицу не выгонит, но Канду это не особо смущало. — Тебя выкинуть или сам уйдешь? — Да ладно тебе, я же не мешаю. — Нет, мешаешь. Канда хмуро уставился на незваного гостя. Он решил, что вышвырнет его во что бы то ни стало, даже если для этого придется встать. Аллен смотрел в ответ с не меньшим вызовом, очевидно, решив для себя, что просто так не сдастся. — А что такого? — издевательски протянул он, — Ты разве чем-то занят? — Я тобой сейчас займусь! — угрожающе рявкнул Канда и вскочил, опрокидывая табурет, на котором сидел. Аллен среагировал молниеносно, бросив мокрую куртку в лицо преследователя и пускаясь наутек. Канда успел поймать её, но дождевой водой его все равно забрызгало, разозлив еще больше. Аллен тем временем справился с дверью и выскочил в коридор, а оттуда — в первую попавшуюся комнату. Там Канда его и отловил, сбив с ног и наваливаясь сверху. — Добегался, — усмехнулся он. И тут он понял, что свалились они очень живописно. Аллен лежал на спине, тяжело дыша, Канда нависал над ним, сжимая пальцами его запястья, удерживая руки у того над головой, а его колено оказалось у мальчишки между ног, как-то очень близко к промежности. У обоих по мокрым лицам текли прозрачные капли. «Если он сейчас что-нибудь скажет, — подумал Канда, — Я его на месте придушу.» Но Аллен ничего не сказал, внезапно он замер, отводя взгляд и отворачиваясь, стыдливо сжимая губы. Неизвестно, что смутило его больше — то, что его смогли так быстро догнать, когда он сам спровоцировал драку, или то, как именно его догнали, но вид у него был очень растерянный. Канда быстро отпустил его, поднимаясь на ноги. И сделал вид, что ничего не случилось. — Куртку на входную дверь повесь, там крючок. И пол вытри, нечего тут грязь разводить. — А где… — Сам пришел — сам разбирайся, мне некогда. Канда уже вернулся к пейзажу и не обращал ни на что внимания, когда Аллен вернулся в зал. Комната ощутимо остыла из-за открытых окон и он устроился на диване, подбирая под себя замерзшие ступни. С полчаса он смотрел по сторонам, а потом, придя в себя окончательно, снова заговорил: — А как тебя зовут? — Канда. — Странное имя. — Это не имя. — А что… — Мелкий, — перебил его Канда, — Одно простое правило: не задавай вопросов, если не хочешь, чтобы их задавали тебе, — и многозначительно ткнул в его сторону кистью, которую держал в руке. — Я Аллен, если ты забыл. — Я помню. — И я могу рассказать, если хочешь, откуда шрам. — Мне не интересно. Помолчи лучше. Аллен замолчал, но принялся усердно вздыхать и ерзать. Канда тоже вздохнул — после всей этой суматохи он чувствовал себя ужасно уставшим. Он ехал сюда, чтобы никого не видеть, ничего не знать и главное — ни с кем не разговаривать. А теперь мысленно проклинал и Мари, и всех его знакомых, и их родственников до седьмого колена. Хотя и понимал, что они как раз ни в чем не виноваты. Виноватый сидел рядом на диване и явно придумывал новый способ действовать на нервы окружающим. — Можно мне тоже? — Чего тебе? — Ну, порисовать, — Аллен указал на стопку чистых натянутых холстов. — Не дорос еще, — хмыкнул Канда, но все-таки полез в сумку и, вытащив альбом, выдрал оттуда лист, — Обойдешься этим. — Спасибо! — Аллен взял бумагу с абсолютно удовлетворенным видом, и, схватив первую попавшуюся чистую кисть, сунул в рот. — Сдурел? Убери свои тифозные слюни от моих вещей! — Сам ты тифозный! Я намочить… — Ты еще и слепой? Вон вода стоит. Канда отобрал у него кисть, брезгливо стараясь прикасаться только к кончику ручки, закинул в растворитель, и, порывшись в вещах, протянул ему другую: — Вот, эту можешь сосать. — Самую заразную нашел? — Тч, — выудив из сумки коробку акварели, швырнул её Аллену, — Изгадишь — руки оборву. — Ничего я не изгажу, хватит мне угрожать! Какое-то время, они сидели молча. Дождь поутих и стало слышно шуршание кисти по бумаге. Канда сосредоточился наконец на своей работе и даже как-то особо вдохновенно мешал краски. Атмосфера стала почти уютной и спокойной, он и предположить не мог, что рисовать вместе окажется так просто. «Жалко, сразу не додумался ему бумагу дать, пусть над ней измывается.» — Вот! — Аллен поднял лист, рассматривая свое творение, — Закончил! Любопытство взяло своё и Канда оторвался от холста, когда ему под нос сунули рисунок. В центре листа была огромная, черно-красная клякса, с двумя кривыми отростками по бокам и четырьмя снизу. В центре красовались два синих пятна разного размера и формы. Окружали кляксу грязно-желтые разводы и серые мазки, а поверх этого был беспорядочно набрызган фиолетовый. В довершение картины, в правом верхнем углу было изображено очень схематичное и крайне довольное происходящим солнце. — Это что за чертовщина? — Это ты! — объяснил Аллен, тыкая пальцем в кляксу. — С каких пор у меня четыре ноги? — Это не ноги, это пальто. Дальше комментировать Канда не решился. Подобного творчества он давно уже не видел, если не сказать никогда, и как такое оценивать, не знал. На это убожество было потрачено добрых сорок минут, значит, Аллен все-таки старался. То ли это новое издевательство, то ли особый стиль… — Концептуально, — вынес вердикт Канда, и, подумав, добавил, — А твои одноклассники тебя искать не будут? Тут, словно в подтверждение его слов, за окном раздался истошный вопль: — Аллен! Ты где?! Ты живой?! Тот сразу же подскочил, и кинулся к двери, сказав на ходу: — Точно! Ладно, я ещё зайду! И они не мои одноклассники! Канда молча проводил его взглядом, а потом снова посмотрел на брошенный рисунок. Синие пятна — это, получается, глаза. «Надо же, заметил, — подумалось ему, — А я, хоть убейте, не вспомню цвет глаз ни одного из тех, кого каждый день вижу.» *** Канда обвел взглядом уже надоевшую ему реку и поморщился. Он был недоволен. За ночь дождь иссяк и в небе беспардонно сияло солнце, своими лучами делая вид вокруг почти праздничным — сиял омываемый водой песок, сверкала река, ясная и прозрачная. Даже разрушенный домик казался в теплых лучах каким-то сказочно-уютным. Канда сравнил увиденное с изображенным на его холсте: разница была колоссальна. И со вздохом начал собирать вещи, которые толком и не успел разложить. — Сегодня не будешь рисовать? — вездесущий Аллен, снова ни свет, ни заря начавший преследование, подошел, внимательно следя за его действиями. — Свет не подходящий, — объяснил Канда, — И я не рисую, а пишу. — Какой свет? — Обычный, мать его, свет! Аллен только хмыкнул в ответ и поднял голову, разглядывая остатки листвы, еще мокрой и от этого блестящей на солнце. Канда вгляделся в его лицо, пытаясь различить, какого цвета были глаза у его кошмара. А там отражалось сразу и небо, светло-голубое, утреннее и выгоревшее, каким бывает после жаркого лета; и ржавая листва на густо-коричневых деревьях; и река, прозрачно-зеленая, маленькие волны на глади которой искрились, ослепляя. И, только когда Аллен повернулся к нему, Канда наконец рассмотрел: серые. — Пойдешь обратно? Канда быстро отвернулся и раздраженно дернул плечом: — А что тут делать? — Погуляем? — Аллен весело ткнул пальцем в домик, — Пошли туда? — Что ты там забыл? — Просто интересно, — он начал спускаться к воде, прыгая и скользя по упавшей листве. И Канда сбежал по склону следом за ним. Домик оказался не лодочной станцией, а, скорее, рыбацким пристанищем: помимо пары сдувшихся спасательных кругов, висящих на стене, и прислоненных рядом треснутых весел, там обнаружились старые сети, банки с чем-то засохшим на дне и мотки лески, еще вполне целой и только каким-то чудом никем отсюда не стащенной. Трудно было сказать, когда рыбаки покинули это место, но было это давно: стены рассохлись, сквозь дыры в потолке лезли солнечные лучи, в которых стояла пыль, а пол под ногами угрожающе скрипел и прогибался. В дальнем от входа углу лежала большая куча барахла, которую Аллен сначала осторожно потыкал носком кроссовка, а потом, нагнувшись, начал увлеченно перерывать. Канда, не обращая на его возню внимания, прошел вдоль другой стены, где сквозь крохотное окошко было видно воду. — Ничего интересного, — вздохнул Аллен. — А ты чего ждал? Русалок? — Одну уже нашел. Такую патлатую и тупую. — Ты про себя что ли? — Канда развернулся, оскаливаясь. Аллен, на губах которого снова расплывалась хитрая улыбка, поднял перед собой ладони: — О нет, до тебя мне далеко. — Нарываешься, мелочь? — Даже не начинал, — впрочем, выражение его лица говорило об обратном, — Но ты так прикольно реагируешь, что удержаться не могу. — Я сейчас тебе по морде среагирую. Веслом, — в подтверждение своих слов, Канда и правда взял в руки одно. Аллен, фыркнув, подхватил другое: — Думаешь, эта палка делает тебя страшным? — Она сделает тебя трупом, недоносок! И Канда взмахнул веслом, целясь в приставучего подростка. Тот инстинктивно выставил свою палку вперед. Она приняла удар на себя, треснув еще больше, лопасть отлетела в стену. Канда замахнулся еще раз, но зацепил потолок, откуда тут же рухнула балка, пробивая дощатый пол аккурат у него за спиной. Оба замерли. — Ты в порядке? — обеспокоенно спросил Аллен. — Пошли отсюда. Аллен кивнул и первым покинул помещение. Подошел к реке и принялся отмывать в холодной воде изгвазданные в пыли руки. Канда встал рядом, с наслаждением вдыхая прохладный воздух после затхлого запаха в сарае. — Надеюсь, пока мы лазали, краски не уперли. — Да нет тут никого кроме нас, — Аллен пожал плечами и поднялся, — И что ты так беспокоишься? — Ты хоть знаешь, сколько они стоят? — Канда поморщился, — Мне еще диплом чем-то писать. — Опа! Так ты студент? — И что? — А то, что нехрен меня больше мелким звать, — Аллен рассмеялся, — У нас разница в возрасте непринципиальная. — Да ладно, ты же школьник. — Да ну тебя, старичок, — он отмахнулся, снова поворачиваясь к реке и щурясь от солнечных бликов. Немного помолчав, он снова спросил: — Художником будешь? — Угу. — А я на экономиста учусь. — Ты умеешь считать? Фантастика. — Представь себе. Они замолчали, желание препираться пропало. Аллен смотрел на реку, залитый солнцем дальний берег и чаек, которые появились внезапно и теперь носились над водой с пронзительными криками. А Канда смотрел на Аллена, такого акварельно-прозрачного на фоне этой реки и пронизанного нежными лучами леса. Он не знал, когда это началось. Когда они стали меньше ругаться и больше — просто говорить, словно знали друг друга уже много лет. Когда утро уже казалось неправильным без маячащей поблизости дурацкой бейсболки, которую Аллен по-прежнему стеснялся снимать, хотя Канде было глубоко плевать на шрам, седину, да и вообще на все на свете. Это было только их время: он привык вставать рано, а Аллен пользовался свободными часами до того, как проснутся его друзья, любящие поздно лечь и хорошо поспать. Притаскивал с собой какое-то печенье или пакетики чипсов и, устроившись на полюбившемся диване, с набитым ртом рассказывал что-нибудь Канде, корпевшим над своим единственным этюдом. Оказалось, что Аллен и правда много знает и, когда не дурачится, может быть вполне приятным собеседником. Иногда он брал бумагу и пытался что-то изобразить, но чаще просто сидел и болтал обо всем на свете. В одно утро Канда сбегал в самую рань к реке и сфотографировал наконец несчастный вид, чтобы дописать его хоть со снимка. Аллен увязался с ним, и они застряли в лесу до самого обеда, пока он забивал карту памяти всякой глупостью, так что Канда потом еле нашел нужные ему кадры. Но не разозлился, даже пообещал, что за разбитый аппарат разобьет кому-то голову, только для вида. И сам поразился. Привычки давать свои вещи кому-либо у него не было. Нежданные в это время года солнечные дни затянулись, высох лес, и они вдвоем пропадали там, прогуливаясь вдоль реки. Канда — с альбомом для набросков, Аллен — с присвоенным фотоаппаратом. Они доходили и до местного пляжа, сейчас пустующего, с закрытыми до нового сезона низкими строениями магазинчиков и станций проката зонтиков и шезлонгов. Нашли еще один сарай, на этот раз — вполне действующую лодочную станцию, и Аллен безуспешно попытался затащить Канду поплавать. А в лесу находились птичьи гнезда, дупла в толстых стволах, шишки и поздние ягоды. И Аллен дергал его каждые пять минут, увидев что-то, что могло показаться интересным. — О, смотри, гриб! — наклонившись, он вгляделся в сухую листву, прикрывающую находку. На тонкой высокой ножке с ажурной юбочкой красовалась прозрачно-белая шляпка, почти кокетливо подвернутая с одной стороны. — Поганка. — Но какая красивая! — Ага, совсем как ты, — беззлобно хмыкнул Канда, — Такая же маленькая и бледная. И бросился бежать между серых стволов, по тропинкам, скрытым листвой так, что угадывались только по отсутствию кустов. Аллен погнался следом, обещая отомстить, когда догонит. Но догнал уже сам уставший, запыхавшийся и с таким выражением лица, что Канда не выдержал и, спрятав лицо за шарфом, улыбнулся. Кажется, первый раз за много лет. Аллен вообще был словно из далекого детства, чем-то неуловимым, хулиганистым и светлым. С ним просто невозможно было оставаться спокойным и невозмутимым — хотелось самому творить глупости, нести чушь и падать в реку, чтобы тебя потом с ворчанием оттуда вытаскивали. Был ли он таким со всеми или только с ним — Канде было все равно. Эти дни можно было охарактеризовать просто и лаконично: ему было хорошо. И, даже когда вновь зарядили дожди, Аллен продолжал маячить перед ним призраком позднего, но теплого солнца. Перебравшись снова в зал, Канда смог продолжить работу над своим пейзажем, который уже изрядно поднадоел, но был почти закончен. Холст стоял в помещении таком же грязном и холодном, как и вид на нем, чем навевал дурацкую тоску и невыносимо раздражал. — О, вид стал повеселее, — заметил Аллен в один из дождливых дней. Канда и сам видел, что серого на пейзаже стало меньше, но как ни странно, результат ему даже нравился. Аллен все еще стоял рядом, склонившись над этюдником, и Канда, не удержавшись, мазнул ему по носу кистью, оставляя на светлой коже большую вишневую каплю. — Так повеселее, — объяснил он. А потом долго отбирал тюбики у желающего отомстить Аллена. Они пили на маленькой, но от того еще более уютной, кухне обычный чай из пакетиков и Аллен жевал свои печенья, закутавшись в шерстяной бордово-бежевый плед, который нашелся где-то в доме, и с которым он теперь почти не расставался. А Канда смотрел поверх своей кружки на него, стараясь не думать, почему так вышло, что этого человека он не вышвырнул еще пинком из своей жизни. Аллен лез к нему с каждой глупостью, швырялся в него вещами и оставлял за собой мокрые следы по всему дому. Но никогда не задавал вопросов, на которые было до тошноты противно отвечать. Болтал без умолку про профессоров в университете, забавные случаи с его друзьями или читал глупые шутки с поцарапанного экрана своего смартфона. И Канде нравилось слушать в пол уха, даже не слова, а просто голос — еще по-детски звонкий, но уже глубокий, выдающий в своем звучании все эмоции и чувства говорившего. С тех пор, как в первый день Аллен упомянул про шрам, он больше ничего о себе не рассказывал, и это Канде тоже нравилось. Выслушивать что-то наболевшее он был не готов. Но, когда они сцеплялись после очередной ссоры, ему казалось, что Аллен испытывает такое же мрачное удовлетворение, как и он. Он начинал нравиться Канде. Нравиться странно, иррационально. К нему хотелось прикоснуться, поворошить волосы, расстегнуть верхнюю пуговицу, за которой должны быть светлые ключицы, которые почему-то очень хотелось увидеть. Аллен иногда сам ее дергал, теребил пальцами, невольно выдавая какие-то мысли, что его тревожили. А еще он иногда ее расстегивал, как будто забыв, что в доме холодно. Смеялся, прикрывая глаза, запрокидывая голову, вызывающе. И Канда не мог смотреть спокойно на чуть более, чем обычно, плавные движения, чуть более открытый взгляд и искреннюю улыбку. Может быть, это все только казалось ему, но он хотел Аллена. Именно хотел. И, когда в какой-то миг к его ладони прикоснулась чужая, прохладная, покрытая мозолями, Канда не одернул руку. Позволил сжать ее тонким длинным пальцам Аллена. А потом — прижать к себе, уткнуться носом куда-то в шею, за ухо, вдохнуть — выдохнуть, щекоча. Ощущения были странными, Канда прежде не замечал за собой никаких извращений, да даже просто влечения к кому-либо, а Аллен к себе тянул, настойчиво и упрямо, как делал и все остальное. И, когда его губы коснулись ключицы Канды, мягко прижимаясь к коже, тот не выдержал и потянулся в ответ. Положил руки ему на плечи и медленно опустил вниз, обводя стройное тело, по неожиданно крепким мышцам и острым лопаткам, едва ощутимым косточкам ребер. Ниже — сжимая жадно ягодицы Аллена, тихо застонавшего в ответ. Канда не хотел его целовать. Трахнуть — да, но не целовать. Глупые нежности не вязались с ними, со всей этой ситуацией, которой очень хотелось дать объяснение, но никак не получалось. А Аллен притянул к себе его голову и прижался своими губами к его. И Канда ответил, снова позволяя кусать себя, облизывать; чувствовал частое дыхание, возбужденное и горячее, и сам вздохнул в ответ, обводя языком ряд чужих ровных зубов, прижимаясь крепче. Только когда Аллен начал стягивать с него свитер, Канда отстранился: — Не здесь. Коснувшийся кожи холодный воздух из раскрытых окон, спасающий от вони растворителя и домарного лака, немного отрезвил. И за то время, что они добирались до кровати в комнате, нужно было тысячу раз передумать. Но этого никто не сделал. Они дошли до постели, не отпуская друг друга. И, едва переступив порог, начали раздеваться. Когда Канда снимал с Аллена рубашку, тот замялся. У него оказался еще один шрам, на всю левую руку. Он опустил глаза, а Канда только поразился, как ему удавалось скрывать его до сих пор, наклонился, поцеловал шероховатую кожу запястья и спросил: — Больно? — Нет. Канда просто хмыкнул и продолжил целовать, но уже выше, где плеча касались мягкие кончики белых отросших волос. Сейчас можно было не сомневаться и сделать наконец все то, что упорно лезло в воображение прежде: прикоснуться губами, пальцами; облизать, пробуя, наконец-то, на вкус, кожу, пахнущую печеньем, цветочным мылом и, совсем чуть-чуть, кровью. Можно было повалить его на кровать и прижаться всем телом, и Канда навалился сверху, чувствуя, как его обнимают ставшие горячими ладони, крепко и жадно, чуть царапая короткими ногтями спину. Он замер на мгновение и Аллен тут же воспользовался этим, выворачиваясь и отталкивая Канду спиной к стене, заставляя сесть, и тут же сам прошелся по шее языком, несильно прихватывая зубами. Канда невольно подумал, что трахнут сегодня именно его, но ничего не сказал, запрокинул голову и только шумно выдохнул, когда Аллен, ехидно улыбаясь, расстегнул его ширинку и стащил джинсы. А потом Аллен взял его член в рот, старательно вбирая до самого основания, выпустил, облизав, подул на разгоряченную плоть, и снова обхватил губами. Канда не выдержал, схватил его за плечи и отстранил, прошептав срывающимся, не своим голосом: — Ты… И Аллен, обнаженный, раскрасневшийся, с довольной улыбкой на блестящих от слюны губах, снова оказался под ним. — Подожди, — сказал он и протянул руку, касаясь пальцами рта Канды. Тот послушно облизнул их и Аллен завел руку за спину, медленно всовывая в себя. Канда задохнулся от этого зрелища: Аллен, смущенный, но широко раздвинувший ноги, растягивал себя пошло, напоказ. Лицо было напряженным, но в прикрытых глазах не было боли — только ожидание. Не отрываясь, Канда завороженно смотрел на покрасневшее отверстие, пока Аллен не вытащил пальцы и снова не потянулся к нему. Получив негласное разрешение взять желанное крепкое тело, Канда наклонился, утыкаясь лбом в подушку над плечом Аллена и вошел, стараясь быть осторожным, но все равно срываясь на резкий, торопливый ритм. Никогда еще он не получал от секса такое удовольствие: потому ли, что под ним лежал парень, или от того, что это был именно Аллен — седой, нахальный, сладкий… Аллен что-то шептал, но разобрать слова было невозможно, он громко стонал при каждом толчке, подаваясь вперед, выгибаясь всем телом, мешая двигаться и заводя сильнее с каждой секундой, хотя казалось, что хотеть его сильнее уже некуда. Он взял руку Канды и опустил на свой член, и тот обхватил его, стараясь ласкать одновременно с движениями члена внутри Аллена. Канда кончил с рычанием, жмурясь и до крови кусая губы. Аллен вцепился в его спину короткими ногтями, прижался порывисто, сильно, и закричал, выплескивая сперму на себя и Канду, а потом обмяк, переводя дыхание. — Как ты? — спросил он тихо, убирая с мокрого лица Канды спутанные волосы. Канда не ответил, покосился на него еще мутным, рассеянным взглядом и едва дернул краешком губ, выдавливая какое-то подобие улыбки. Ему хорошо. Да что там, ему лучше, чем когда-либо в жизни. Но, на самом деле, как-то не по себе. Аллен устроился между ним и стенкой, свернувшись клубочком, и затих, видимо, уснув. Канда даже позавидовал такому спокойствию — сам он подумал, что ему крайне необходимо сейчас повеситься, ну или хотя бы выпить кофе, и осторожно выпутался из объятий Аллена и смятой простыни. Обернулся, вставая, и замер. Все желания разом испарились, когда он посмотрел на, лежавшего в ворохе из белья и одеял, Аллена. Волосы разметались, почти сливаясь с белизной наволочки, тонкими прядями падая на лоб, едва скрывая неестественно темный на этом фоне шрам. Прозрачные ресницы подрагивали во сне, отбрасывая слабую тень. А на губах застыла нежная улыбка, загадочная не меньше улыбки Джоконды, но куда более счастливая и прекрасная. Канда, стараясь двигаться бесшумно, бросился к сумке и схватил альбом и карандаш. Теперь он понял — Аллен просто был красив до умопомрачения, которое и случилось с ним самим. Его не смущало, что он все еще голый, что он только что переспал с этим мальчишкой. Он забыл обо всем, устроился возле кровати и принялся быстро набрасывать его портрет, стараясь как можно тише шуршать грифелем и переворачивать страницы, злясь на то, что годы убил на изучение техник, цвета и композиции, но теперь не способен передать на бумаге то, что хотелось больше всего на свете. Это была бы его лучшая работа, его нетленка, шедевр, который он никогда бы и никому не позволил увидеть. Только для него — острое левое плечо поверх одеяла, белого, резко контрастирующего с изуродованной кожей, смятого пальцами с потемневшими ногтями. А вокруг — тени бордового пледа, лакированной спинки кровати, простых темно-коричневых штор на окне у изголовья. Аллен зашевелился и Канда вскочил, закидывая альбом подальше под кровать. — Я долго спал? — Нет, — Канда отвернулся и, на ходу подбирая с пола свою одежду, вышел из комнаты. *** А на следующее утро Аллен не появился. Этому Канда не удивился, скорее, принял как должное. Он не слышал, как Аллен ушел вчера, и не собирался прощаться, а потом лег в кровать, все еще пахнущую их безрассудством, и заснул. Быстро и без размышлений. Он не знал, что сказать. Не скажешь ведь: «Мне понравилось тебя трахать, давай еще как-нибудь?» Другие, может, и говорят такое, только ему не хотелось. Размышления пришли лишь в половине девятого утра, когда Канда, решив добить наконец свою мазню, сидел перед этюдником в зале, еще более неуютном, чем обычно. Писать не хотелось. По правде говоря, не хотелось вообще ничего, только сидеть и наблюдать отстраненно, как вязко и несвязно текут мысли, словно во время болезни. Казалось, будто холст смотрит на него с укором и Канда оскалился в ответ. Его раздражало и это утро, и этот вид, и вся его жизнь вообще. Он ведь никогда не любил рисовать. Просто Тидолл мертвого из могилы поднимет, сунет кисть в руки и докажет, что живопись — его призвание. А Канда просто попался под руку. Выросший в завалах масла и угля, он обладал умением долго сидеть за одним делом и твердой рукой, что сделало его идеальной жертвой для этого старого придурка. Повзрослев, Канда с трудом отвоевал право поступить не в тот университет, где Тидолл преподавал, собрал вещи и порвал все связи с человеком, его вырастившим. Канда даже не знал, жив ли он теперь. И писал он больше по привычке, а еще — потому что больше ничего не умел. Хотя, ему даже нравилось — лучше быть художником, чем каким-нибудь менеджером или продавцом-консультантом. Просто день идиотский, настроение дерьмовое и получилось неудачно. Вот и всё. Канда взял холст и начал нервно выковыривать кнопки из подрамника. — Что ты делаешь? Снова тихо подкравшийся Аллен стоял прямо у него за спиной, уже снявший куртку и надевший единственные в доме тапочки: глупые розовые резиновые шлепанцы, которые были ему немного малы. Словно никуда и не уходил. — Не выбрасывай! — догадался он и протянул руки к пейзажу, — Если не нужен, отдай мне! Пожалуйста. Канда сначала протянул ему подрамник, как держал, с наполовину оторванным холстом, а потом спросил: — Зачем тебе? — Это же ты нарисовал, — просто ответил Аллен, как будто это все должно было объяснить, — Я хочу запомнить, — и он, разгладив холст и всмотревшись в аккуратные мазки, снова улыбнулся. Не дождавшись ответа, Аллен положил картину на диван и подойдя к Канде, крепко его обнял, прижавшись всем телом. — Привет, — шепнул он ему в ухо. И Канда медленно поднял руки, обнимая в ответ. А через мгновение они снова с упоением целовались. Время, которое до этого текло вяло и мутно, словно вода в местной грязной речке, теперь казалось Канде слишком неуловимым. Вроде бы Аллен только отставил свою опустевшую чашку, разрисованную яркими пончиками, на засыпанный крошками стол, а уже поднимается, говорит виновато: — Мне нужно идти, — и, последний раз жадно целуя Канду, принимается одеваться. И Канда ни разу не попросил его остаться. Наоборот — вздыхал с облегчением. А к вечеру, когда в соседнем доме за низким хлипким заборчиком раздавались голоса, начинал нервно прислушиваться — не прозвучит ли в разговоре его имя? Он верил, что Аллен никому не расскажет, даже не пытаясь придумать причину такому доверию. Но вряд ли все его друзья — дураки и не заметили его отсутствия. Было неприятно думать, что они догадаются, чем Канда занимался с ним. Вроде бы и было плевать на их мнение, но все равно его раздражало, бесило, злило неимоверно, что кто-то кроме них живет в этом поселке, кто-то проводит ночи под одной крышей с Алленом. Ночи, которые они могли провести вместе. Светать стало поздно, но Аллен задолго до рассвета добирался впотьмах к Канде, словно тоже жалел о времени, что прошло порознь. Канда просыпался от того, что Аллен забирался в кровать, обнимал его успевшими замерзнуть руками и легко кусал за ухо или ключицу. И это было лучшее пробуждение, какое он мог себе представить. И они занимались любовью, пока в окно не пробирался холодный серый рассвет. Аллен всегда засыпал сразу, обязательно прижавшись покрепче и вцепившись обеими руками, а Канда долго лежал, разглядывая седую макушку и вдыхая запах этих волос: шампуня и чего-то еще, чем потом пахла подушка и, казалось, пах весь этот дом. Канде было на удивление спокойно, хотелось остаться так навсегда — валяться бесстыдно в кровати, не беспокоясь ни о чем. Разве что — осталась ли еще какая-нибудь еда в холодильнике, потому что Аллен обязательно проснется голодным. Канда почувствовал, что дыхание Аллена изменилось и тот вытащил руки из-под одеяла, потягиваясь. — Подожди, — остановил он уже собравшегося встать Канду. Положил голову ему на плечо и провел ладонью по груди. И сказал: — Мы уезжаем сегодня. Канда молчал, он понимал, что рано или поздно этот момент должен был настать. Не случилось ничего — гром не грянул и жизнь не закончилась. Они так и лежали, без истерик, прощаний и лишних слов. — Ты оставишь мне свой номер? — наконец спросил Аллен, — Я тебе позвоню. — Нет. — Понятно, — Аллен торопливо поднялся, сдергивая с себя прилипшую к еще влажной коже простынь, — Понятно, — повторил он, шаря в сумерках по полу в поисках своей рубашки. Канда отвернулся, чтобы не встречаться с ним глазами. Теперь он смотрел на стену, оклеенную светло-желтыми обоями в мелкий цветочек. Сейчас она казалась абсолютно серой и однотонной. Он слышал, как Аллен одевается и как звенит пряжка его ремня в трясущихся, должно быть, руках: тоненько, тоскливо. Слышал тихие удаляющиеся шаги и хлопок дверью — чуть громче, чем обычно, на полтона, не больше. И всё. Канда не знал, сколько пролежал так. Давно рассвело, но только когда до него донеслись голоса, он очнулся. Поднялся, надел первые попавшиеся джинсы и свитер, другие, не те, в которых он был ночью. Нужно было позавтракать, убрать раскиданную одежду, а потом — взять новый холст и хоть что-то сделать за оставшиеся от отпуска дни. Потом он вернется в город и завертится — учеба, работа, тренировки. Не будет времени на рефлексию. Пару раз Канда порывался собирать вещи, желая сбежать отсюда сию же минуту. Но потом бросал все и принимался бесцельно бродить по дому, спотыкаясь то о брошенный плед, то об упаковки от печенья и чипсов. И старательно, изо всех сил, старался не прислушиваться к звукам, проникающим даже сквозь плотно закрытые окна. Его соседи перекрикивались, шуршали чем-то и смеялись. Канда сел на кухне, где было слышно меньше всего, и закрыл ладонями уши. «Сейчас они свалят, — заверил он себя, — И все будет хорошо» И сам себе не поверил. Он считал, что поступил правильно. Давно нужно было делать что-то с их отношениями, которые даже на курортный роман не тянули. Они ничего друг о друге не знали и, казалось, никогда даже не пытались узнать. Просто обоим было скучно и, возможно, одиноко. А тут эта осень с её поганками, река с тем проклятым сараем, что б ему наконец развалиться. Но дальше что? У каждого — своя жизнь, и Канда не был настолько сволочью, чтобы кому-то её ломать ради минутной прихоти. Нет, так однозначно будет лучше. И для Аллена, и для него. Не придется никого пускать в свою душу и ни в чью не нужно будет лезть. Не будет никаких бесконечных упаковок от закусок в съемной квартире Канды и вони растворителя — в доме Аллена. И это логично, разумно и справедливо. Но почему-то неправильно. Канда убрал руки и понял, что стало тихо. Соседний дом опустел, ни одного звука не раздавалось вокруг. Только где-то вдалеке закричала птица, ветер завыл в щелях прохудившихся оконных рам, мелкой дробью ударил по крыше снова хлынувший дождь. Ну и пусть. Канда поднялся и прошел в спальню, намереваясь окончательно прийти в себя и собрать наконец все вещи, что валялись на полу. Он наклонился и увидел торчащий из-под кровати уголок белого листа. Это был альбом, о котором он совершенно забыл. Канда достал его и начал листать. На всех страницах — Аллен, спящий, довольный и по-настоящему счастливый. Канда стоял не дыша, переворачивая листы, разглядывая каждый свой же штрих и не узнавая. Он не успокоился, наоборот — ему стало только хуже. Канда развернулся и со всей силы швырнул альбом в стену. Жалобно шурша, измялись, разлетелись по комнате листы. А он, как был — в одном свитере — выскочил из дома. Не обращая внимания на холод и дождь, побежал к единственной в округе железнодорожной станции, может быть, Аллен еще не уехал, и он успеет сказать ему… Что? «Мне понравилось тебя трахать, давай еще как-нибудь?» Или извиниться? Нет, чушь какая, извиняться он не станет. Зато с радостью как следует врежет по этой морде, наглой и бессовестной. За то, что заставил о чем-то думать, что-то делать и что-то чувствовать. Задыхаясь, Канда вбежал на платформу и осмотрелся. Станция была почти пуста, только какая-то женщина, которую он чуть не сшиб с ног, укоризненно посмотрела в его сторону. Пара мужчин в костюмах стояли под большими черными зонтиками, стараясь не намочить толстые кожаные портфели. И группа каких-то ребят, в ожидании поезда рассевшихся прямо на сумках. Канда узнал их — это были его злополучные соседи. Вот только Аллена среди них не было.