Волшебство на ладони

…Они постоянно упрекали ее в том, что она не верит. Они замолкали, стоило ей войти в комнату, показательно не говорили с ней об этом, не упоминали даже в ее присутствии. Но упрекали. Каждым взглядом, каждым жестом, полунамеком,… И они ругались. Яростно. До слез, до сорванных связок, а один раз дошло до драки, и она хорошо помнила, как, когда все стихло, они сидели на ковре, как маленькие дети, и молчали.  Она помнила, как один из братьев озабоченно трогал разбитую губу, как другой, напротив не обращал никакого внимания ни на заплывающий глаз, ни на глубокую царапину на щеке, струйка крови из которой уже начала запекаться. Сама она старалась не всхлипывать, оглядывая безнадежно испорченное нарядное платье, и не обращать внимание на то, как сестра цокала языком, оглядывая разошедшийся шов на жилете, который она выпрашивала у брата несколько месяцев. Она просила их отстать от нее, просила: «Хватит. Давайте просто будем спокойно, нормально жить!», а в ответ получила лишь язвительное « „Нормально“ — это как ты? Лгать себе и притворяться, что ничего не было?!». Ее хотелось ударить. Брат, видимо почувствовав волну холодной ярости, встал между ними, и все что оставалось — гордо вскинуть голову и уйти. А потом, закрывшись в своей комнате, плакать, прижимая к груди розовое шелковое платье. Иногда она злилась. Говорила себе, что нельзя злиться на свою семью, и злилась. Она… не понимала их. Не понимала, какое право они имеют упрекать ее. И ведь в чем? В том,  что она не верит в волшебство, в сказку, в чудо, что она якобы забыла мечту… Какое право имеет упрекать ее в этом человек, рисующий море так, что кажется — вот оно выплеснется из рамы и затопит комнату, но учащийся на юридическом? Каждый раз проходя мимо его этюда на лестнице, она кожей ощущает свежий бриз и соленные брызги; а он учит на кухне свод законов, и упрекает ее. Девочка с тонкими фортепианными пальцами  каждым словом старается укусить ее побольнее. Она бравивует своей храбростью. Она боится хоть на шаг отойти от брата и поэтому работает медсестрой. Как она может так с ней разговаривать? Почему на нее смотрит с укором тот, кто пытается сложить с себя всякую ответственность? Он может спасать жизни людей, но предпочитает отсиживаться в консультации, предпочитает не контролировать даже свою собственную жизнь. И эти люди говорят ей «Ты была другой. Мы не узнаем тебя». Правда? Они обвиняют ее в том, что она не верит в сказку, в волшебство, но…она верит. Она в самом деле верит. Верит в историю Белоснежки, но не собирается умирать, а потому и в историю Золушки. Она по-настоящему верит в свою мечту, и идет к ней. Покупая красную помаду и нейлоновые чулки. И она знала, чувствовала, что этого не объяснить им. У нее на руках был козырь, аргумент, самый главный, неоспоримый, но она не могла пустить его в ход. Потому что она… Не ее это — участвовать в битвах. Да и не может она так напасть на свою семью. И она молчала. И они упрекали ее. И поезд сошел с путей. И когда во время похорон она повернула голову на нелюбимую тетку, единственную из родни, сквозь поглотившее ее  прошла отстраненная мысль:«точно, Золушка». Время потеряло свой смысл. Она чувствовала как толща воды давит на нее, на голову, плечи, спину, грудь, живот, ноги — со всех сторон, силясь превратить ее в еще одну песчинку на дне. Уши заложило, соленная горькая вода заполняла ее изнутри, и она не могла перестать глотать ее. Но это было не море, нет, не то восхитительное легкое море с этюдов брата, это был океан. Бесконечно огромный, темный в своих глубинах, пугающий океан. Океан, который она переплывала с родителями несколько лет назад. А в сочельник, глядя на имена на надгробиях, она почувствовала облегчение от того, что они больше не могут упрекать ее. Обжигающе-стыдно. И в легких появляется воздух и можно попытаться плыть — вверх, к свету. А еще через 4 месяца, она стояла насквозь мокрая, в липнущем к телу платье, по колено в воде у берега. И тогда она посмотрела в чистое небо и произнесла: «Господи, спасибо, что забрал их к Себе. Им было плохо здесь.» А когда мир снова расцвел, она поставила на тумбочку старую семейную фотографию и улыбнулась себе в маленьком зеркальце. Телефонный номер дочки посла был прежним. Она спустилась с лестницы и прошла через гостиную, высоко держа голову и глядя прямо вперед. И чувствуя на себе удивленный осуждающий взгляд тети, лишь сильнее сжала ридикюль и прошла к выходу, стуча каблуками туфель по идеально начищенному тетиному паркету. На ней было, собственноручно перешитое, розовое шелковое платье. Потому что Феи-Крестной, которая сотворила бы ей голубое, у нее не было. И когда швейцар открывает перед ней дверь, она мешкает пару мгновений и оглядывается назад, и мягкое закатное солнце целует ее в висок. А потом был момент, когда музыка на мгновение стихла. Она обернулась, поддаваясь порыву, и встретилась взглядом с мужчиной, и, смахнув с лица выбившуюся из прически темную прядь, улыбнулась ему красными губами Белоснежки. И тогда… Она никогда не заходила в своих мечтах дальше этой секунды, не зная, что произойдет тогда. Но верила в чудо. И он улыбнулся в ответ.