Омут

«Её нет» — два слова застыли гранитной стеной в мозгу. Мёртвой и нерушимой хваткой Рома впился взглядом в пустой стул. Старая деревяшка сидения ничем не привлекла бы его в обычное время, но сейчас она парализовала, лишила возможности говорить и думать. Всё потому что она была пуста. Лена Чайка не пришла в школу. Когда зашел в кабинет со звонком, даже не заметил этого, и, лишь остановившись у своей парты, признал отсутствие. Что-то хрустнуло и развалилось внутри. Мрак, пытаясь защитить голову, оборвал все звуки и пустил по телу белый шум, но это не помогло, напротив, лишь раззадорило призрачных псов. Клыкастые звери лаяли, клацали зубами и рвались с цепей, ударяя массивными лапами по земле. Юношу колотило. Люди вокруг говорили, но Рома видел только, как они открывали рты. Они напоминали рыб. Тело Истомина обмякло, голова камнем упала на парту. Лицо словно окутала тина, она заползала в нос и уши, застилала глаза и рот. Зелёная склизкая жижа проникла внутрь, забивая горло. Кровавые реки в сосудах загустели и стали холодными, замедлили свой бег, а кое-где и вовсе встали. С каждым ударом сердца ядовитая зелень разрасталась и захватывала новые и новые земли. Она неумолимо подступала к замку, где на каменной глыбе, закрыв голову руками, уткнувшись в колени, сидел царь и бог тёмного мира. — Хозяин, вы чем-то огорчены? — в зал вошёл Эгоизм. Рома взглянул на него. Вместо старых рваных тряпок, безобразящих уродливую копию, Эго облачился в черный костюм из дорогой ткани. Чёрт нарочно шёл по кругу, чтобы покрасоваться, отражаясь во всех зеркалах. Сшил ли сам, или украл новую одежду, Истомин не знал. Спрашивать не хотел, чтобы не тешить лишний раз и без того раздутое самолюбие. — Мы скоро закончим ремонт, — продолжил докладывать Эго, — Азарт и Гордыня собирались после обеда вешать колокол. Надо бы псам ошейники поменять, а то они рвут их, перегрызают, бегай потом за ними, ищи по всем лесам! Кстати, как вы считаете, может сменить цвет стен? Как по мне, следует выкрасить коридоры в красный, это расширит пространство, а ещё… — Ты что несёшь?! Какие стены?! — Рома выпрямился и встал. — Я же говорю, в коридоре цвет стен обновить надобно. Красный неплохо бы смотрелся. Наклонившись к полу и подняв довольно тяжёлый камень, Истомин швырнул его в зеркало. Стекляшки брызгами полетели вниз, уцелевшие поверхности покрылись крупными ломанными трещинами, исказив пространство. — Ты мне противен, — глухо и низко, не выпуская голос из глубины тела, проговорил Рома. — Пошёл вон. Эго сдержанно кивнул головой и вышел. В коридоре у дверей его ждали остальные. Долго шепчась и шурша, они, наконец, затихли и ушли. Рома остался один. Стены давили. Разбитые зеркала отражали его, уродовали и рвали на части. Он кожей чувствовал, как в тех местах, где по телу проходили трещины, будто открывались глубокие раны. До конца учебного дня он просидел там. В реальной жизни его отсутствия никто не заметил: за десять лет одноклассники и учителя привыкли к переменчивому юноше. Домой он пошёл тем же путём, что и с Леной: заснеженный стадион, перелесок, дорога, улица, гастрономом, перекрёсток. На пересечении двух троп Рома постоял немного, сделал несколько шагов по улице Чайки, развернулся и быстро пошёл домой. В мозгу звенела идея, а в сердце желание. Забежав в свою конуру, Истомин скинул мокрые ботинки и пронёсся по комнатам. Пашки ещё не было, он еще с утра предупреждал, что уйдёт ненадолго к себе. Ликуя, Рома ударил в ладоши и подскочил к телефону. Пальцы крутили колёсико быстро и резко, будто от этого звонка зависела чья-то жизнь. Трубку долго никто не брал, изводя в ожидании и без того взвинченного парня. — Алло, — наконец ответила Чайка. — Ты почему в школу не пришла?! — без всяких приветствий Рома накинулся на неё, начал душить вопросами и обвинениями. — Почему не предупредила?! Я как дурак один на немецком сидел! — Я болею, лежу, с утра с постели не вставала, пока ты не позвонил. Чайка говорила слабым и сиплым голосом, шумно тянула воздух заложенным носом, тяжко вздыхала и кашляла. — Болеет она! Я тоже, может, болею, а в школу хожу. Да я сегодня на канат взобрался быстрее этих здоровых увальней! — Ты молодец. Как там ребята? Расскажи, что у вас интересного произошло? И Рома начал лить реки историй. Он не понимал, откуда знал, что Таня поссорилась с Серёгой Шуваловым, что Егор вступился за сестру и подрался с ним. Не помнил и то, когда ему рассказали про Славика, который сцепился с Анной Михайловной за сочинение по «Войне и миру». Костриков ничего не читал, поэтому прошёлся перед уроком по параллели, собрал все отзывы о прочитанном, переварил этот компот и выдал такое нечто, что даже терпеливая учительница не смолчала. — Что уж там он написал, никто не знает, — заключил Рома и усмехнулся. На другом конце провода было тихо. — Эй, ты живая там? — А что, переживаешь? — Да, потому что ты единственная… — Истомин ощутил резкую боль в горле и закашлялся. Не гнушаясь черной работой, Гордыня шипованным ремнём стягивала дыхательные пути. Она с силой тянула кожаные путы и душила своего хозяина. Рома говорил через силу, — ты единственная, кто мне дорог. Тишина зависла в воздухе. Молчала Лена, молчал Истомин, не понимая, действительно ли он сказал такое. Ремень Гордыни лопнул. Она стояла с двумя прочнейшими кусками кожи и выглядела растеряно, хотя и не опускала вниз надменный подбородок. На чёрном коне к Гордыне подскочил Глум и вонзил острую пику в нерв. — Поверила, наивная! — Роминым голосом заговорил он. — Мне нужна слуга, а когда тебя нет, я скучаю и злюсь. Не расстраивай меня, выходи сегодня погулять. — Ром, я болею, я не смогу. — Можешь и придёшь. Встретимся в восемь у родника. — Нет! Я не знаю, где это, я не приду. — Ну, и дура. Рома бросил трубку и едва не швырнул телефон на пол. Сдержался. Вместо этого громко и страшно обозвал Лену, совершив целый словесный обряд с буквами: зашипел, лизнул холодную льдину, завыл и расхохотался. Он выкрикивал это слово, бродя по комнатам. Шептал в углы, желая спрятать правду. Растягивал слоги, превращая пять букв в песню, или напротив говорил быстро, будто чихал от простуды. Тело его немело, мёрзло, кости громко стучали по полу. Хотелось залезть, как в детстве, под одеяло с головой, сидеть там, пока воздух не станет слишком душным и жарким, а затем вынырнуть, вдохнуть свежесть и блаженно закрыть глаза. Совершая не первый круг по комнатам, Рома замер у стола. Рядом с Пашкиными учебниками по истории и геометрии лежали рисунки от Лены. На неумелые, но старательные копии она потратила много времени, желая угодить парню, а ему было тошно от одних только её инициалов в уголке листа. Ещё раз крикнув оскорбление и грубо схватив работы, он открыл окошко и выкинул их на улицу, но ветер вернул всё обратно. Рисунки вместе со снегом разлетелись по комнате, словно осколки разбитого зеркала. В них он снова видел Лену — вездесущую и ненавистную Королеву с льдинами вместо глаз. В каждой линии и завитушке виделись её черты, в каждой тени — её образ. Звуки, даже те, которых не было, накрывали волнами воспоминаний. Всё мешалось, становилось больше, весомее, тяжелее. Рома чувствовал, как захлёбывается без воды. — Что вы со мной делаете?! — озлобясь, зарычал он и посмотрел на рисунок тронного зала. Черти глядели, как живые. — Ну, чего молчите?! Дьявольский пантеон впервые молчал и прятался. Как ни старался, Рома не мог нырнуть к ним и был вынужден бесноваться в мире. Бесило многое: тишина, одиночество, эта бесконечная снежная зима в ноябре и лёд, который захватил весь мир.