о мистере жабо, непростительных заклинаниях и миндальном пралине

Вообще-то, у Хиён всё — комильфо, миндальное пралине и медовые маффины: вполне высокие оценки, горячо обожаемые ею уроки трансфигурации несколько раз в неделю, стабильные походы в библиотеку по вечерам, где можно без опаски наблюдать из-за открытых (постоянно не на тех страницах) учебников за красавчиками с разных курсов. Особенно за теми, что с Гриффиндора. Не то, что бы на её Когтевране не было симпатичных парнишек, но Хиён уже давно вывела собственную формулу «гора мышц + взгляд самца-убийцы + осанка гордой птицы» — и вуаля, типичный гриффиндоровский набор типичного гриффиндорского красавчика. Такого, например, как Ким Ханбин, который вроде принц, а вроде Дон Жуан, пришедший с обложек бабушкиных любовных романов. А ещё такого, как Ким Чунмён, который староста курса, активист, спортсмен и джентльмен в тридцать девятом поколении. А ещё такого, как Пак Чанёль, который двадцать три часа из двадцати четырёх просто ходячая головная боль, а вообще список этот (список мальчиков-зайчиков) можно продолжать до чёртовой бесконечности. Но Хиён, в отличие от многих, играет в «детей-шпионов» и «сталкера» отнюдь не из праздного любопытства. У Хиён, помимо формулы «типичного красавчика», есть своя теория. Теория, согласно которой девчонки (не все, естественно, но абсолютное большинство — точно) теряют голову, самообладание, самих себя, в конце-то концов, потому что: а) рядом стоит красавчик б) красавчик, не только стоит, но и проявляет активность, выражающуюся в недвусмысленных переглядках, томных подмигиваниях, закусываниях полных губ в) красавчик применят особый (секретный) приём — ненавязчивое ослабление школьного галстука (Хиён всегда так смешно становится, что приходится головой утыкаться в пыльный учебник травологии и негромко похрюкивать в кулак) г) красавчик должен быть с Гриффиндора, тогда вероятность потери головы (и всего остального) составляет процента пятьдесят четыре д) ещё тридцать два достаются слизеринцами (причём львиная доля — второкурснику Сехуну и его превосходному в своей выразительности «кирпич-фейсу») е) оставшиеся четырнадцать примерно в равной степени распределяются между красавчиками с Когтеврана и Пуффендуя Хиён своей теорией невероятно гордится, и каждый день получает подтверждение собственных мыслей и догадок в виде глупеньких девчачьих хихиканий, записок, появляющихся в книгах то одного, то другого прекрасного представителя волшебного мира, и оживлённых разговоров за завтраком. Хиён никого не осуждает (хотя, признаться, обсуждения того, как «офигенны» Чанёль или Сехун надоедают жутко), просто у неё есть своя теория и объекты наблюдения. А большего ей и не надо. И, в общем-то, у Хиён всё — миндальное пралине и медовые маффины, но есть то, что нарушает сложившийся уклад жизни и не даёт нормально существовать не только Хиён (не даёт ей нормально ходить в библиотеку, не даёт таращиться на красавчиков из-за огромных книг и много чего ещё из её личного «комильфо» делать не даёт), но, кажется, всему Хогвартсу. Имя у этого недоразумения тоже какое-то дурацкое — Джексон. Джексон этот, дурацкий китаец с дурацким именем, младше Хиён, а ещё любит взрывать котлы на зельеварении, летать на метле с закрытыми глазами (на спор), заставляя профессоров хвататься за сердца и пить настойки разных боярышников, да чертополохов литрами. А самое главное, Джексон любит устраивать идиотские выходки и называть Хиён «нуной». И Хиён не знает, что из всего этого её раздражает больше. /// — Нуна! Хиён хочет скрыться: броситься в озеро к русалкам или добровольно повеситься на гремучей иве, лишь бы не видеть Джексона, ведь день так хорошо начинался. — Нуна! — звучит прямо за спиной, и Хиён всё же приходится обернуться, отложив самоубийство на потом (например, до очередной вановской шутки). Мальчишка улыбается широко во все тридцать два белоснежных зуба и держит её за край идеально выглаженной мантии. — Доброе утро! У Хиён в кармане палочка, но применять непростительные заклинания на территории школы — это уже крайняя мера, поэтому Хиён вдыхает, выдыхает и с максимально возможным дружелюбием, на которое только способна, произносит, чётко и по слогам: — Я заколдую тебе метлу, мелкая гриффиндорская заноза, если ты сейчас же не отпустишь меня. Джексон смеётся. Громко. Хиён думает, что он всё делает слишком громко, слишком ярко и слишком напоказ. Хиён такое «слишком» пугает, а ещё раздражает (безумно), поэтому желание повеситься на иве и долбануть по ненавистной блондинистой макушке «Круциатусом» смешиваются, не разграничиваясь. — Нуна, не злись, я не специально, просто мне плохо даются заклинания. «А мне плохо даётся бегать за своими летающими учебниками по всем коридорам», — так и вертится на языке, но Хиён проглатывает шпильку и лишь бурчит недовольно: — Если бы ходил на уроки, хорошо бы давались. На лице Джексона снова улыбка. У Хиён снова два желания в одном, и мятый край мантии, потому что Джексон (чёрт его дери) совершенно не испугался того, что в следующем матче вполне может парить над стадионом вниз головой. И эта ещё одна причина не терпеть назойливого мальчишку. Угрозы Хиён на него действует ровно так же, как разряд тока на электрического угря, — с коэффициентом полезного действия, который равняется круглому жирному нулю. — Нуна, я кое-что придумал! Ты меня после такого точно простишь! И столько уверенности в собственных словах, что Хиён хочется просто назло не простить. Простить за склизкие водоросли в своём омлете, простить за испорченную мантию и за свой взорвавшийся котёл, простить за выговор от библиотекарши при всех и за «чтоб ноги вашей здесь не было», а вот за это — нет, чтоб помучилась мелкая гриффиндорская заноза. Совершенно просто так. Совершенно назло. /// Когда Хиён смотрит на Джексона, который выглядит так, будто за ним гналась стая кошек, а за этими кошками (в свою очередь) стая собак, и все они вместе успели оторвать от одежды Вана по кусочку в качестве трофея, а потом ещё и завалить в Джексона грязь, пробежав по телу мальчишки туда-сюда пару десятков раз, Хиён изо всех своих сил сдерживает рвущийся наружу хохот. Усугубляют положение гордый взгляд самого Джексона и несколько зелёных листьев, застрявших в его волосах, поэтому Хиён приходится закусить внутреннюю сторону щеки. — Нуна, я говорил, что ты меня простишь! Ван начинает толкать свою речь, наверняка, заготовленную заранее, а это уже вот точно очень зря, ибо тут даже закушенная щека не поможет. Хиён дёргает головой и прикладывает к лицу ладонь, чтобы Джексон не увидел её слезящихся глаз. — Я всегда делаю то, что говорю! Такие уж мы, мужчины! — Джексон небрежно скидывает с плеча засохший кусок грязи. Тот эпично падает ему на ботинок. Из Хиён вырывается звук, подозрительно похожий на хрюканье, но Джексон делает вид, что всё в порядке, всё идёт по плану, поэтому продолжает как ни в чём ни бывало: — Надеюсь, ты помнишь наше знакомство. Тот взорванный котёл, а потом пару дополнительных уроков зельеварения. Вместе мы создали очень много прекрасных моментов. Воспоминания о том, как Джексон несколько дней подряд терроризировал её, чтобы она позанималась с ним, иначе «я получу два, меня не допустят до важного матча против слизеринцев, это трагедия, я подведу команду/домовых эльфов/самого Мерлина, это будет на твоей совести, нуна», помогают Хиён отвлечься. — Таким образом, в ходе всех этих размышлений, я пришёл к выводу, — добрую половину гриффиндоровской грандиозной речи Хиён пропустила мимо ушей, чему сейчас неимоверно рада, — что нам нужен один большой и один прекрасный момент! Ну и, вот, — Джексон замолкает и медленно разжимает кулак. На исцарапанной мальчишеской ладони сидит крохотная зелёная ящерка и испуганно таращится на Хиён своими огромными глазами. — Ван Джексон, что это такое? — у Хиён врождённая непереносимость ящериц/насекомых/лягушек, поэтому она на сто тридцать мерлиновых процента уверена, что Джексон сделал это специально — очередная глупая шутка, убивающая километры нервных клеток. — Это Мистер Жабо. Он очень похож на тебя! И Джексон сейчас — абсолютное счастье, гордость и прущее из всех щелей самолюбие, а Хиён так и хочется отвесить смачную затрещину, но новоиспечённый мистер Жабо смотрит так жалобно, словно спрашивая, за что ему все эти страдания. И, кажется, Хиён с ним абсолютно солидарна. За что им двоим такое наказание? Да и Мистер Жабо. Какое-то ещё одно идиотское имя. /// Джексон в гостиной Когтеврана до сих пор смотрится неорганично, ну никак совершенно не гармонируя ни с обоями, ни с мебелью, ни даже со старинной портьерой, однако Хиён уже (не)много наплевать. За эти несколько недель Джексон в кресле с закинутыми на журнальный столик ногами — что-то слишком привычное и слишком естественное, что-то слишком её, и это вызывает смешанные чувства где-то чуточку левее и ниже. — Я думал, Мистер Жабо — крутое имя, — в сто тысячи первый раз обречённо качает головой и печально выдыхает. — Прости меня, друг, ты носишь имя предмета одежды из гардероба моей бабули. Мистер Жабо никак не реагирует на вановские стенания. Хиён даже может поклясться, что ему, в- общем-то, нравится его имя. Если бы только ящерицы могли говорить, то, наверняка, Мистер Жабо сказал бы что-то вроде «расслабься, друг, моего троюродного кузена зовут Жульён, мне не на что жаловаться», но он молчит, только ползает по аквариуму, чуть слышно шурша зелёным хвостом. — Назвал бы его мелкой гриффиндоровской занозой, — беззлобно улыбается Хиён, а Джексон обиженно надувается: — Не умеешь ты шутить, нуна. Хиён продолжает улыбаться. Ещё одна странность (помимо надоедливого мальчишки в гостиной её факультета) заключается в том, что последние несколько недель ей уже не хочется повеситься на плакучей иве, услышав вечно громкое «нуна», да и с непростительными заклинаниями можно подождать. Жизнь почти становится миндальным пралине, если бы не одно но: — Джексон, хватит тут торчать, иди к себе. У Джексона на лице — вся боль и обида этого мира. Хиён удивлённо приподнимает бровь, а в следующую секунду чувствует себя так, будто ей заехали квоффлом по голове, потому что Джексон-чёртов-Ван — чёртова непредсказуемость и внезапность: — Я буду «торчать» со своей девушкой столько, сколько мне хочется. — С кем? Чем? Девушкой? — Хиён продолжает тормозить и виснуть. Продолжает думать, что ей послышалось, а Джексон просто сказал, например, «с дедушкой» или «с бабушкой», а скорее всего, снова глупо пошутил. Но Мистер Жабо замирает настороженно. Хиён даже кажется, что зелёная ящерица в аквариуме знает больше, чем она сама, — дурацкие умные глазёнки выдают Мистера Жабо с потрохами. — Ну, мы проводим много времени вместе, — Джексон — единственный, кто нисколько не удивлён (то же выражение лица а-ля «это же элементарно» и та же непринуждённость), поэтому рассуждает неторопливо и спокойно (будто о погоде разговор ведётся), изящно покачивая ножкой на кофейном столике. — Делаем уроки, я таскаю твои учебники, а ещё у нас есть он, — Ван тычет пальцем в аквариумное стекло. — Наш один большой и прекрасный момент. Хиён на автомате тянется за палочкой, путаясь в карманах спортивной кофты (которых всего-то, на самом деле, два, и в которых запутаться, на самом деле, можно только, получив удар квоффлом), шурша обёртками от конфет и карамелек и думая-думая-думая. Судорожно соображая, выводя какие-то бесполезные формулы, но у Хиён мозг отказывается работать, лишь под рёбрами приятная щекотка. Разве это не так бывает? Разве не об этой щекотке, полном бардаке в собственной черепной коробке и идиотской (не к месту) радости Хиён слышала от девчонок за завтраком и читала в бабушкиных книжонках? Джексон-чёртов-Ван. — Не бойся, я буду покупать тебе миндальное пралине, нуна-обжорка. — Ах ты, мелкая заноза! — пальцы, нервно шуршащие конфетными обёртками, мгновенно сжимаются в кулак. Тут точно не обойтись без непростительного.