Он любил

      Он любил играть.       То, какой в его исполнении была лунная соната, было чем-то уникальным. Грустная романтическая мелодия в его исполнении звучала как-то по-особенному. Он считал, что музыка должна играть, когда твои глаза закрыты, но я всё равно не мог оторвать от него взгляда. Тонкие длинные пальцы летали над клавишами, словно ленивые. Его лицо было настолько расслабленным, что создавалось ощущение, будто он спит.       В такие моменты он был особенно красив.       Я называл его шулером, хотя он просто был хорош в этом. То, как быстро и красиво он управлялся с колодой, завораживало. Его невероятная расчётливость у рулетки вызывала восхищение, и он знал наверняка, к какому автомату когда нужно подойти, чтобы выпала правильная комбинация. Вся его хаотичная сущность концентрировалась в этом процессе контроля того, что ни один человек в здравом уме не может контролировать. Я наблюдал за ним в казино Пингвина. Я знаю, как горят его глаза в свете дорогих люстр.       В такие моменты он был соблазнителен, как сам Дьявол.       Многие говорили, что он сражается самозабвенно, словно зверь. Иногда мне казалось, что он наслаждается болью, полученной в наших битвах. Они были коротки, но каждая врезалась в память, словно лезвие ножа. Его любимого ножа.       Мы сражались на крышах, в офисах, в парках, переулках и каждый раз, как первый.       Его нежное отношение к боли оказалось одной из самых жутких правд о нём, которые я познал. Он помнил историю каждого своего шрама и крайне редко желал, чтобы они сошли, чтобы их не было. Мало того, что он помнил, когда какой шрам получил от кого и как, но он помнил ещё и все раны, которые нанёс своим врагам и очень не любил, когда его «подарки» не сберегали. Ведь он старался. Он уже любил эти шрамы как свои собственные, но не у всех, не для всех.       Когда-то давно, в начале своего пути, я клеймил своих врагов. Тех, кто совершил нечто по-настоящему ужасное. Тех, кто не должен был забыть этот страх. Тогда я не знал, к чему это приводит. Я был юн и мои амбиции слепили меня, того, кому должно скрываться во мраке, и на груди моих врагов оставался знак моей гордыни. Но к тому времени, как это произошло, я завязал. И я до сих пор не могу вспомнить, что, что он такого сделал? Но я помню ярость, которая застилала мне глаза. Я избил его, но он всё же смог идти за мной. Во мне горело желание заставить его страдать так что бы он запомнил, навечно запомнил это чувство.       Готэм в ту ночь был удивительно тих, словно в ужасе следя за происходящим. Его банда разбежались к тому моменту, как мы вышли из здания. И на улице ни одной живой души, ведь я предупредил Гордона, только затолкав непривычно послушного злодея в машину. Было неожиданно, но он молчал, не донимал вопросами, словно предвкушал что-то, словно боялся чего-то. Гордон задавал вопросы, Гордон злился, и я как сейчас помню, как он возмущённо поперхнулся сигарой, узнав, что я чем-то там занят. Я его сбросил. Со мной пыталась связаться Барбара и, вспомнив про неё, я пришёл в ещё большую ярость, и он, словно почувствовав это, попытался глубже залезть в пассажирское сидение, в попытке скрыться из поля моего зрения. Я до сих пор понятия не имею, что творилось в его безумной голове во время поездки.       С небес моросил мелкий апрельский осуждающий дождь, он бил своими бессильными каплями по эмблеме на моей груди. Он пытался остановить меня, пусть и осознавал своё бессилие. Силком я вёл его к заброшенному зданию на окраине города. Иногда я назначал там встречи, но он не знал об этом. Пока не знал. Он не упирался, хотя тонкие ноги едва несли его, но шёл без пререканий, осторожно оглядываясь по сторонам. Под нашими нога шлёпали лужи, А в переулках бегали перепуганные крысы.       Внутри заброшенного завода было сухо. Я, не глядя, кинул его на пол около очага, и услышал треск досок, треск стекла, звук упавшего тела и тишину от него самого. Молчал, и продолжал молчать, пока я разводил огонь, доставал из рухляди метку, и с остервенением разогревал её до предела, представляя его искажённое болью лицо. Весенний тёплый ветер бил в оставшиеся целыми окна, иногда раскачивая языки пламени, и забирался под плащ. Я, как сейчас, чувствую взгляд его горящих глаз на своей спине. Его руки были скреплены специальными наручниками, из них просто так не выбраться: я сделал их специально под его тонкие запястья. Он явно волновался, сидя на коленях на грязном полу. Его белая, обожженная кислотой, кожа, была сырой и холодной, как у промокшего мертвеца.       Меня по сей день мучает знакомый звук — его удивлённый вдох, когда я яростно разорвал его зелёную рубашку, которая ему совершенно не шла. В его глазах мелькнула буря эмоций, но самой неожиданной из них был безумный восторг. Тогда я поддался порыву, глядя на это тонкое, на деле сильное, тело, я просто не мог сдержать себя. Больше прочего манила его шея: длинная, с нервно дёргающимся кадыком. Рукой без перчатки я обхватил его горло, крепко сжав, перекрыв дыхание пытался запомнить, и (зачем, господи?) запомнил в мельчайших деталях ощущение кожи к коже. Горячего к холодному. Сухого к мокрому. Грубого к нежному. Поразительно нежному. Тем не менее, я не мог оторвать от него взгляда. Он (впервые на моей памяти) пытался скрыть бурю своих эмоций, уйти от взгляда глаза в глаза и не давать грудной клетке двигаться так, как хочется. Быстро, загнано.       Я так и не удосужился стряхнуть угли.       Я ждал чего угодно: смеха, крика, да даже стонов, но никак не слёз и сжатых зубов. Он тихо скулил, елозил на месте, бил по полу ногами, словно не мог понять, нравится ему происходящее или ровно наоборот. Вся ярость исчезла и мне захотелось одёрнуть себя и прекратить истязание, но, находясь в этом замешательстве, я лишь задержал «печать» дольше, чем положено.       Обратный путь был как в тумане. Я помню лишь сырой асфальт дороги и его теперь тревожно вдумчивое молчание. В Аркхеме его приняли без вопросов и это немного, совсем немного, успокоило меня, но моё спокойствие быстро развеялось, когда я понял, что он сидит там слишком долго.       Побег произошёл ожидаемо, можно даже сказать, что я не мог дождаться. Но он снова затих и я не могу понять, когда до меня дошёл факт, страшный и неотвратимый, как шторм в открытом океане. У него был план. Этот человек ненавидел планы и не только сам сказал мне об этом, но и не раз всем это доказывал. Он выследил меня, как я это делал с ним. Он связал меня так же, как я связал его. Но не избил, оглушил только, но очнулся я на том самом складе. Какая ирония…       Он любил петь. Фальшиво или нет — не важно. Он пел и так и эдак. Его голос мог выдать какую угодно ноту, эмоцию — всё. Когда он фальшивил — это была пытка, самая изощрённая из всех, что я знаю. Он пел знакомые буквально каждому песни так, что у некоторых начинала ехать крыша, а многие предпочитали смерть. Редко он позволял себе петь как положено, но когда это происходило — это было прекрасно. Его голос лился и казался не настоящим, словно это лишь обработанная запись, и от этого становилось не по себе. Тогда он пел что-то похожее на колыбельную, распевая ласковые ноты и одновременно разогревая в огне свой любимый нож. Как он смог аккуратно отстегнуть грудину и живот костюма, я не имею никакого понятия, но больше меня удивило то, что он оставил мне маску.       Он любил загадки. Вечное мучение в поисках, в незнании ответа. Сама суть загадки пленяла его. Он любил загадки, но не любил Загадочника. У них была война за почти все сферы влияния, но на деле никто не воспринимал Нигму всерьёз и мало кто разделял его страсти. Но он разделял. Это была, пожалуй, единственная причина, почему он оставил Загадочника в живых. Были предположения о том, что между ними что-то есть. Раньше, я считал эту информацию бесполезной, но теперь она кажется мне просто смешной.       От его пения несло даже меня и каким-то образом я упустил миг, когда он сел ко мне на колени, и начал неторопливо водить около моей груди раскалённым ножом, нагло смотря прямо мне в глаза.       «Я бы влюбился в тебя тысячу раз, будь у меня шанс».       Но тогда я его не расслышал.       Своим взглядом, утихшим голосом и маячащим над грудной клеткой ножом, он вызывал во мне чувство слишком острой уязвимости. Я старался не двигаться и даже не дышать. Его взгляд пожирал меня с жадностью, а холодная свободная рука осторожно касалась обнажённой кожи. Ради этого он снял перчатки. И — самое главное — он продолжал молчать. Мне было трудно дышать и я хотел заскулить и забиться в угол. Было страшно, непонятно, неподвластно пониманию!       Я пытался успокоиться, абстрагироваться, стать покорным и наконец услышал его тихое, успокаивающие мурлыкание переходящие в тёплое ворчание. Ситуация ухудшилась, ведь мне стало определённо спокойней. Он видел все мои слабости, легко касаясь ловкими пальцами моей щетины. В голове всплывали навязчивые мысли, которые я поспешил уничтожить, но не смог. Именно они позже заставили меня выяснять, что же он сказал тогда.       Он нанёс первую рану неожиданно, и медленно проводил полосу ножом, не давая мне отвести взгляд, и я взвыл от боли. Одновременно он успевал шептать мне что-то настолько искренне сладкое, что у меня стыдно заныло в паху. Это была хорошо продуманная пытка, ведь я действительно был не готов.       Он любил рисовать. В этом маленьком увлечении он оставлял всего себя и рисовал он много: баллончиком на стенах, фломастером на кнопках, карандашами на бумагах, кровью на полу и раскалённым ножом по моей груди. О, он был увлечённым художником. Ему больше даже доставлял сам процесс, хотя он всегда с нетерпением ждал оценки. Он вкладывал всё, что имел, во всё, что делал. Невозможный.       Я пытался выбраться, хотя понимал, что это бесполезно. Я старался не наслаждаться блеском в этих невероятных изумрудных глазах, но это было бесполезно. Зажмурился — и хотел просто пропасть, но почувствовал, как его скользкий горячий язык проходиться по свежей ране, успокаивая разражённую кожу.       — Не отрицай, что тебе это нравится! — его голос переходил на визг, и от этого у меня пошли мурашки по коже. Я не знал тогда, что он там рисовал, и не хотел знать, но позже… позже увидел. На левой стороне моей груди, прямо над сердцем, красовалась игральная карта с буквами J в качестве обозначения и улыбкой по центру. Она не заживала очень упорно и Альфред просто места себе не находил. Рана не заживала неприлично долго и после себя оставила невероятно чёткий шрам. Да, нельзя было не признать, он был в этом настоящим профессионалом. После этого я разлюбил спать голым и всегда надевал майку на ночь. Но это было позже, а тогда…       Тогда он просил меня посмотреть на него, сначала — жалобно, потом — яростно. Он даже сорвал с меня маску. Это был тот самый момент, когда я узнал, что такое настоящая паника. Теперь я мог описать это так, как сможет не всякий. Оцепенение, страх, резко переставшее биться сердце и полное не осознание происходящего. Но самым худшим было то, что он совершенно не выглядел удивленным, нет. И после этого он уже не просил меня смотреть ему в глаза. Я чувствовал лишь приятный холодок на губах и его ладонь, зарывшуюся мне в волосы.       Я пытался думать о хорошем: о доме, где бродят одинокие призраки; о Альфреде, но я постоянно лишь подвергаю его опасности; о Кларк, хотя в последнее время я начинаю понимать, что он угроза; о Барбаре, которая из-за меня теперь страдает; о Селине, но она… Я совершенно зря вспомнил о Селине, хотя эти тонкие, жадные, прохладные губы не могли сравниться с её. Я не знаю, зачем я ответил, я не знаю, почему, но мне парадоксально нравилось целовать его. Это казалось чем-то совершенно естественным, как дыхание. Его вес на бёдрах казался невозможно лёгким, а стоны совершенно не наигранными.       Возможно, я заблуждаюсь. Это какое-то безумие, но я позволил себе сделать этот вывод: он любил меня.