Май 83-го

      Подслушивать разговор, в котором тебя бросают, неприятно. И еще хуже, когда ты подслушиваешь разговор, в котором бросают другого. Хуже и вообще неправильно, потому что есть в этом что-то интимное.       Диме, конечно, наглости не занимать, но тут даже ему было не по себе. Не по себе слушать, не по себе смотреть на Максима, не по себе возвращаться в гостиную и вести себя там как ни в чем не бывало, даже когда пришли Гуанако и Габриэль Евгеньевич.       Когда они сказали — уже можно было показать «не по себе», но Дима упорно продолжал балагурить и даже отпустил, кажется, парочку пошлых шуток, над которыми сам же и поржал. Гуанако тоже поржал, но только чтобы поддержать, это было видно. А Онегин сидел со своим вечно тоскливым выражением лица, будто бросили тут его.       Уехали они скоро — едва ли не на следующий день, потому что хорошо иметь людей в Порту (а Гуанако их где только не имеет), и Дима тоже хотел уехать — в Столицу. Потому что там Гуанако нет, зато есть много чего полезного и есть куда приткнуться, и Гуанако, конечно, нет; но потом понял, что Максима вот так просто оставлять нельзя. Потому что, как бы дебильного это ни звучало, у Максима сейчас ближе Димы никого нет. Потому что вместе подслушивать, как вас бросают, — это очень интимно.       И Дима остался. Глупо и пошло шутить, пить и иногда, забив на то, что он вообще-то мертв, заваливаться в университет, чтобы вытащить оттуда Максима.       С Максимом было тяжело. Успокаивало, правда, то, что с тяжелыми случаями работать он умел, потому что ситуация-то до боли напоминала другую — то, когда умер Гуанако. И с Габриэлем Евгеньевичем тогда (хотя в этом случае скорее — просто с Габриэлем) было тоже очень тяжело.       Сейчас, конечно, никто не умер, да и действующих лиц стало больше, но в целом было что-то похожее.       И Диме, когда он сравнивал иногда это все, становилось смешно, потому что как не смеяться-то, когда ты становишься свидетелем действия аксиомы, что история циклична? Правда, маленький что-то цикл, ну да ладно.       Жил Дима с Максимом, а Максим — у Габриэля, и в этом тоже была какая-то ирония, потому что дважды за десятилетие страдать о Гуанако и утешать другого страдающего в одной и той же квартире — это, согласитесь, забавляет!       И Дима смеялся, хотя понимал, конечно, что смешного нет и надо бы успокоиться и вообще, — но продолжение тонуло в алкоголе.       В алкоголе, кстати, была разница, потому что тогда, с Габриэлем, пили что-то безумно дорогое, что придавало страданиям нотки пафоса и делало их похожими на хорошо поставленную драму. Габриэль весь был воплощением драматизма, и даже тогда умудрялся оставаться прекрасным и… ну да.       Сейчас же ни о каком пафосе и драматизме и речи не было, а пили все подряд и без разбору.       Диму удивляло, как Максим умудряется после выпитого ночью бальзама, водки и чего-то еще идти в университет и читать лекции. И вообще работать.       Потом до Димы стало доходить, что Ларий волшебник, а Максим, в общем-то, только работой теперь и живет. Параллельно с этим пришло осознание, что Максим в любом состоянии остается Максимом — частично Максимом, безгабриэльным, страдающим, ударившимся в работу Максимом.       Потому что для Максима университет был сейчас тем же, чем для Димы его тупые шуточки и выставляемое напоказ веселье, — попыткой отвлечься.       Не сказать бы, что это осознание было леший весть каким открытием, но Дима проникся и Диме стало совестно. Потому что, в общем-то, выходит, что зря он возомнил из себя спасителя Максима; потому что помочь ему лучше, чем работа, он не способен; потому что Максим не идиот и, например, руки на себя не наложит — а Дима тут вообще только мешает и напоминает лишний раз о разговоре, который подслушали вдвоем.       И, конечно, вряд ли Максиму легче от осознания, что бросили их двоих, а не только его.       Думать обо всем этом было неинтересно и вообще неприятно, поэтому Дима пытался думать о другом, но со временем пришло неприятное осознание, что думать ему не о чем, потому что его жизнь можно передать парой-тройкой фраз: выпекся, сбежал из отряда, встретил Гуанако — и пропал. И пропадает с тех пор постоянно и, в общем-то, не жалеет об этом.       От этой мысли тоже становилось смешно и вспоминалась росская классика — те две с половиной книги, который Дима за свою жизни почти прочитал.       Потом он понял, что встретил Гуанако — и пропал относится еще и к Габриэлю, но у Габриэля ведь еще был Максим и, наверное, тоже как-то отпечатался в его биографии, потому что у Максима Габриэль — отпечатался. Иногда (когда первый этап беспробудного пьянства уже окончился) утром Диму будил стук посуды на кухне, а когда он, сонный и растрепанный, выходил, выяснялось, что Максим готовит завтрак. На двоих. На себя и Габриэля. Приход Димы обычно приводил Максима в себя, хотя и не сразу, — и завтракали они втроем: Максим, невидимый и далекий ирландский Габриэль и Дима. Максим этого не говорил, но Дима понимал, что порядок именно такой.       Потом Максим уходил на работу, а Дима все больше чувствовал себя лишним, потому что значил в этой квартире меньше, чем не существующий здесь-и-сейчас Онегин.       Наверное, знай Дима привычки Максима, он и заметил бы какую-нибудь несхожесть с обычным его поведением, но Дима не знал, а Максим больше не пил и в целом вел себя стабильно. Наверное, именно так и ведут себя нормальные взрослые серьезные люди.       Дима не знал. Потому что в свои почти тридцать он ни нормальным, ни взрослым, ни — тем более — серьезным так и не стал.       Но взрослый и серьезный Максим казался нормальным и стабильным, и Дима наконец решил уезжать, потому что глупо считать себя спасителем Максима, потому что Максим не идиот — и много еще всяких «потому что».       И Дима бы уехал в Столицу, как и хотел три недели назад (три недели прошло с того разговора — а кажется: вечность), но вышло все иначе.       Человек Святотатыча пришел в квартиру Габриэля днем.       «Хорошо, что нет Максима», — заключил Дима, услышав новость, на что человек Святотатыча криво усмехнулся, давая тем самым понять, что это не случайность и он специально пришел, когда Максима не было.       Усмехнуться-то усмехнулся, но невесело, и его можно было понять — Дима, во всяком случае, понял. Потому что для портовых Гуанако — свой, а своих, если что…       Ну и не удивляет, в общем-то, что Диме сообщили. И что сообщили именно Диме, а не Максиму, потому что как такое сказать-то Максиму, зная его?       Но сказать было нужно, и эта необходимость Диму в Бедрограде снова задержала.       Только сказать человеку, который (кажется) начал приходить в себя после того, как его бросили, что человек, которого он все еще любит, мертв, — это очень сложно. И плохо. И больно. Хуже и больнее, чем подслушивать чужие ночные разговоры на кухне, в которых тебя бросают.       Конечно, есть и плюсы. Например, в том, что таких разговоров больше не будет. Хотя… вообще никаких не будет, и, Дима, не неси-ка ты фигню, это даже для тебя слишком.       Еще несколько дней Дима молчал. Вернее, по-прежнему шутил, но о главном — молчал. Правда, шутил, наверное, как-то хреново, потому что даже Максим, который Диму за три недели совместной жизни почти не замечал (в отличие от несуществующего — а сейчас вообще уже мертвого — Габриэля), спросил, что такое.       Максим спросил.       Но Дима — кажется, даже не запнувшись, — ответил, что все хорошо и вообще, Максим Аркадьевич, вы чего, у вас тут отчеты, сессия начинается, потом защиты дипломов — а вы?       И Максим поверил, вернулся к бумажкам, а Дима продолжил глупо натянуто шутить, потому что любая самая тупая шутка лучше фразы «Гуанако и Габриэль Евгеньевич мертвы, потому что корабль, на котором они возвращались, утонул и выживших нет».       Любая самая тупая шутка лучше, но все равно Максиму надо сообщить, потому что это очень неловко — знать и молчать, это даже хуже совместно подслушанных разговоров, потому что даже они честнее.       И потому, что сейчас есть возможность попытаться помочь. Потом — когда Максим узнает по официальным каналам — не будет.       Перед Димой сложная дилемма: сказать Максиму или сперва проконсультироваться у Лария, потому что Ларий знает Максима с детства, потому что Ларий мягкий (хочется пошло пошутить, и это уже хороший знак), потому что он находит подход к людям. Но привлечь Лария — значит нарушить всю интимность и все доверие (потому что давайте думать, что за эти почти четыре недели оно появилось), и поэтому Дима решает справиться без Лария. Хотя это сложно, если вообще возможно.       Потому что Диме куда проще было говорить степнякам о том, что у них кто-то умер; потому что степняки — они же религиозные, они же смерть по-своему понимают, а еще ебанутые, потому что смерть для них — перерождение в новом качестве, а это хорошо, и когда кто-то умирает, он скорее рады, чем наоборот.       Но Максим не степняк, и смерть Габриэля его скорее не обрадует, чем наоборот. И даже смерть Гуанако не обрадует, хотя о любви Максима к Гуанако знают все.       Со степняками легче. Потому что степняки ебанутые. Но насколько же проще с ебанутыми степняками, чем с нормальным и стабильным Максимом.       На четвертый день Дима решает, что дальше тянуть нельзя, он скажет, а там будь что будет, — и говорит — так же, как шутил, и отшучивался, и отнекивался — максимально спокойно: «Гуанако и Габриэль Евгеньевич мертвы, потому что корабль, на котором они возвращались, утонул и выживших нет. И это не какая-то моя глупая шутка, потому что это мне передал Святотатыч. Скоро, скорее всего, официально сообщат, и ты убедишься, если не веришь мне».       Все это произносится на одном дыхании, так что во рту пересыхает, и Дима тянется к одинокой бутылке виски на столе, что, вообще-то, свинство, потому что Максиму сейчас нужнее.       Потому что Дима переваривал эту информацию четыре дня, и вообще уже хоронил когда-то Гуанако, а вот у Максима это впервые. Все впервые. И как же жалко его от этого.       Он наливает виски в стакан и тянет Максиму, но тот не берет. И вообще выглядит так, будто не живой человек вовсе, а статуя — со сжатыми белыми кулаками — и покрасневшим лицом.       «Выпей», — тянет стакан Дима, потому что больше ничего протянуть не может.       И Максим, конечно, не берет, а Дима, конечно, тянет, потому что просто молча и неподвижно сидеть сейчас — это еще хуже.       Потом Дима вспоминает о сигаретах, но карманы у него пустые, и ничего не остается, кроме как достать сигареты из прикроватной тумбочки Габриэля, цветные, тонкие, под оскопистский салон. А когда Дима возвращается на кухню, статуя-Максим так и сидит, а полный стакан стоит рядом.       И сигареты не помогают, потому что Максим смотрит, но не видит.       Дима зовет — никакой реакции.       Тогда Дима выпивает виски и закуривает сигарету. Окна закрыты, но дым почему-то почти не выходит, предпочитая остаться в комнате.       Тепло, очень тепло, жарко — потому что май — и очень дымно — потому что Дима курит. А Максим так и сидит, только немного ожил, кажется, потому что кулаки уже не сжимает, и лицо теперь не красное, а очень-очень белое, а может, Диме просто кажется, потому что дымная занавеса становится такой тяжелой, что ничего почти не видно.       И они молчат, молчат, молчат, пока — внезапно — Максим не нарушает тишину: «Давно?».       «Знаю четыре дня», — отвечает Дима, немного помедлив, потому что надо еще решить, отвечать или не отвечать, но, наверное, ответить все же будет честнее, потому что кухонные разговоры должны быть честными, потому что так было всегда и такой закон: разговоры на кухне в квартире Габриэля должны быть честными.       Максим замолкает. И молчит день, и второй, и третий, и Диме как-то не по себе, потому что было бы легче, если б Максим сорвался, крикнул, пускай бы даже ударил — его. Только б не молчал. Но Максим молчит и не ходит на работу, и даже почти не пьет — просто сидит и смотрит в стену.       Дима умеет справляться с плачущими людьми. И с людьми в гневе. А с молчащими — не умеет, а потому ему как-то не по себе и очень хочется уйти, но уйти нельзя, потому что очень глупо уходить, когда действительно нужен — особенно если до этого оставался рядом.       И Дима исправно находится рядом, отлучаясь разве что в магазин.       Телефон не звонит ни разу за три дня, и Дима подозревает, что на кафедре уже известно. Умный волшебник Ларий; Охрович и Краснокаменный, которые умеют заменять всех; занудный донельзя Ройш — как хорошо, что они существуют, когда заведующий кафедрой умер, а его заместитель, кажется, сходит с ума. Как хорошо…       Только вот они справляются с делами университета, а Дима — с проблемами — не справляется. Но все равно продолжает шутить и нести обычную чушь, потому что надо же хоть что-то обычно. Хоть что-то.       Кончается май, проходит половина июня, а Максим почти все время молчит, и Диме уже начинает казаться, что это Максим умер, а не Гуанако с Габриэлем, потому что они и то кажутся более живыми.       Во второй половине июня Максим начинает говорить, причем, как подозревает Дима, не с ним, а в пространство, но и это хорошо, потому что долгие монологи о Габриэле — это лучше, чем молчание. И даже долгие монологи о Гуанако — лучше. Потому что когда человек злится, с ним проще, и когда говорит о своих проблемах — проще. А с молчащим очень тяжело.       А еще через несколько дней Максим обращается к Диме, и это очень-очень странно, но очень-очень-очень хорошо.       «Чувствую», — не соглашается с Максимом Дима, когда ему говорят, что он никак не реагирует. И замолкает, потому что очень стыдно обвинять человека, молчавшего две недели, потому что очень стыдно обвинять Максима в эгоизме — только потому, что ему повезло меньше и он терял Габриэля всего единожды (меньше повезло?).       Но продолжать дальше и не нужно — потому что Максим замахивается и бьет его по лицу. Ощутимо. Очки сползают.       С человеком, который никак не реагирует, очень сложно. С человеком, который тебя бьет, очень легко. Поэтому удар — это очень хороший знак. Лучший из всего, что могло быть.       Но за ударом ничего не следует: Максим растерянно смотрит на Диму — на свой кулак — на Диму.       «Извини», — наконец говорит он, и это что-то совсем уже…       Дима протягивает Максиму сигареты, тот, не задумываясь, берет одну и затягивается. Снова дым, много-много дыма. Виски он тоже берет.       И Дима начинает думать, что слишком уж ему сегодня везет. И тоже затягивается, и дыма слишком много. И уместно было бы молчать — но Максим заговаривает. Снова о Габриэле. О его волосах, растрепанных по утрам (и это удивительно, потому что такого домашнего Габриэля Евгеньевича Дима не помнит, потому что Дима помнит всегда только возвышенного, утонченного Габриэля, потому что растрепанный Габриэль — это что-то из ряда вон выходящее), об очках — с простыми стеклами, — о салонных рубашках, о седине.       И Диме начинает казаться…       «Максим. Он мертв», — напоминает он. Это, конечно, больно и жестоко, и — но лучше, чем наблюдать, как в тебе видят Габриэля.       Лучше, чем наблюдать, как в тебе снова видят Габриэля.