Ради ничего

      Все зачем-то происходит. Чаще говорят: «так надо». Из пустоты рисуются силуэты, в пустоту, верно, они и уходят. Все такое медленное и неспешное, как танец свечей на ветру. Воздух дрожит и плавится под рублеными взмахами рук, как масло под нагретым на плите ножом. Жара. Гаснут и загораются вновь окна низких домов; где-то еще слышен звон посуды. Где-то, но точно не здесь. Крупные капли холодного пота катятся вдоль позвоночника, жуткие и неприятные. Это не страх; Антону не совсем понятно, что это. И, к тому же, ничего не видно. — Руку? — свистящий шепот Стивы, хотя там свистеть особо нечему — ни одной шипящей во фразе. Антон отказывается и сам залезает на крышу, упираясь руками в горячий от солнечного света шифер.       Крыша горячая, воздух над ней обжигающе холодный и жаркий одновременно. Антон не может определиться окончательно; его бросает то в жар, то в холод, и только крупные капли пота по-прежнему ледяные и мерзкие. У Стивы в руках костер, его пальцы пощелкивают колесиком туда-сюда, и костер разгорается и гаснет. Воздух вокруг зажигалки дрожит еще больше, пламя дергается. Из-под колесика вылетают искры. Антон ловит их взглядом и смотрит чуть ниже. В другой руке у Стивы горсть кислого цвета леденцов в бумажных обертках. Антон видит, как его кисть тянется за одним из них.       Пальцы соприкасаются с открытой ладонью Стивы, касание обжигает. Руки горячие, а у Антона, оказывается, холодные; как он раньше этого не замечал? Стива отталкивает его руку и кладет одну из конфет в холодную, как у мертвеца, ладонь. Бумажная обертка режет пальцы, кровь капает на костер зажигалки. Колесико щелкает. Стива разворачивает свою конфету, старается не порезаться острыми краями грязной снаружи бумаги.       Леденец на вкус кислый, но от порошка — сладкий до тошноты. Стива закрывает глаза, а Антон жадно смотрит в тягучую жаркую ночь. Где-то вдалеке, не здесь, гаснет последнее окно и тьма, получив разрешение, забирается под кожу. Покалываниями вытягивает кровь. Стива щелкает колечком зажигалки и смотрит в пляшущий огонь. От одного его вида становится невыносимо жарко. Антон хочет спросить, откуда эти леденцы, но язык его не слушается, а слова заплетаются. Стива знает, о чем он хочет сказать, как будто умеет читать мысли. — В Мирте можно достать все, что угодно, если знать, что искать и кого просить, — отвечает он на незаданный вопрос, сглотнув кисло-сладкую слюну. — Но никогда не спрашивай, откуда. Иначе никто не найдет тебя.       Стива хрипло смеется, запрокидывая голову, и роняет зажигалку. Антон наблюдает, как она медленно катится по шиферу к острому краю — парень тянется за ней и едва не срывается вниз. Стива ловит его за плечо. Зажигалка скатывается с края крыши и падает на горячий асфальт, раскалываясь на две половины. Лужица бензина растворяется в темноте. — Ты не птица, чтобы летать, — усмехается он, показывая желтые зубы. Антон морщится, скользит ближе к краю. Руки Стивы держат его за плечи, слишком мягкие и теплые, а кожа Антона холодная — такая, что сводит пальцы. — Зачем птицы вообще летают? — спрашивает он, крепко вцепляясь в шифер. Конфета растворяется, оставив кислое послевкусие, а перед глазами все неспешно уплывает и раскачивается. Стива ложится, чувствуя под собой теплые неровности крыши. Не торопится отвечать. — Для чего-то же им нужны их крылья. Было бы глупо, если бы птицы не летали, — Стива вытаскивает еще одну зажигалку и принимается управлять маленьким костром на ее кончике. — У них есть гнезда, куда они очень хотят попасть. Птицы больше всего хотят попасть в свои гнезда. Они хотят домой. Все хотят.       Но Мирт никого не отпускает и выход лишь в конфетках и снах. Только это лишь еще никто не умеет контролировать. Антон кивает — его все слишком достало, снисходительное отношение — особенно. Хочется верить, что эта крыша, ночь, сладкие от наркотика леденцы — не еще один акт сомнительной добродетели. — Но ради чего птицы вылетают из гнезд? Зачем птицам покидать то, к чему они потом будут стремиться всю свою жизнь?       Стива смеется. Кашель клокочет в его смехе и застревает в горле. Стива приподнимается на локтях — наркотик притупляет боль — и вглядывается в лицо Антона. Кошачьи зрачки видят в темноте, а луна светит ему так, будто это солнце. Мстислав все видит. Видит, как бесцветная радужка глаз Антона становится все тоньше и тоньше, превращаясь в прозрачную нить. Знает, что единственное, что держит парня на крыше, это рука Стивы. Тело в его руках мелко дрожит, как пламя карманного костерка, и отпустить нельзя, как бы ни хотелось. — Да ради ничего. Кормят детей, едят сами, вспархивают и уворачиваются от хищников, — Стива ведет рукой, разрубая воздух. Остается след, как от летящего в небе самолета. — А ты зачем покинул свое гнездо — разве не за этим же? Жизнь выпихивает птенцов, но птенцы привыкают летать и не замечают, как становятся в колесо. — В колесо… — на автомате повторяет Антон. Стива обычно неразговорчив — конфеты заставляют его говорить то, о чем он думает, и это единственный их минус. Но для Антона — тот еще плюс. Его язык еле слушается, слова выходят шепелявые и неказистые.       Стива смотрит в небо и наблюдает, как тысячи звезд кружатся, как в калейдоскопе. У него был калейдоскоп — в детстве, а теперь он его потерял, разбил, и все цветные узоры оказались горсткой блеклых конфетти и стекляшек. Ничего не стоящим мусором; а сам калейдоскоп стал картонной трубочкой, раскрашенной неумелым художником. Стива смотрит в небо и видит, как звезды складываются в узоры и кружатся, кружатся, сплетаясь в цветной ковер. У Антона мокрая ладонь — мокрая и холодная.       На Антона смотрит небо, и он чувствует, как дрожит под ним крыша. Небо говорит с ним. Оно говорит с ним на языке, который он раньше не слышал. Язык неба шипит, плюется звездами, извивается, будто змея, и Антон крепче вцепляется в пальцы Стивы, пытаясь вернуться из этого сумрака в реальность. Он отпускает руку, потому что небо вновь обращается к нему, растягивая зубы-звезды в улыбке.       Wstańcie z miejsc rozbijcie okna       Wszystko niech bez przyczyn trwa…* — Я не понимаю, — отчаянно говорит Антон, а в его глазах встают слезы. Он ведь и правда не может понять, о чем говорит небо, а крыша дрожит и волнуется. Антону кажется, что он лежит между чьими-то огромными ладонями, которые могут одним движением прихлопнуть его, как муху.       Стиву это отчаяние в голосе пугает, и он мутными глазами пытается увидеть настоящее лицо Антона, не заслоненное цветными картинками калейдоскопа из прошлого. По щекам его текут слезы, слишком странные и горячие. Стива ловит одну, и она тает на кончике его пальцев, он стирает эти капли с лица Антона и ловит его за руку, не давая упасть с крыши. Снова. — А что тут понимать? — спрашивает Стива, думая, что этот вопрос задан ему. — Птицы выбрасываются из гнезд потому, что так делают все. Кто не захочет, того выкинут пинком, и он забьет крыльями, пытаясь выжить. И полетит. Ради того, чтобы вернуться домой, а потом снова улететь. Ради чего эти круги? — Стива спрашивает сам у себя, подтаскивая Антона ближе. Тело парня такое легкое, что не совсем верится, — Ради ничего. Здесь все — ради ничего. — Не понимаю, — с тем же отчаянием шепчет Антон, обращаясь к темному небу. В его расширенных зрачках плавает мутная звездная вода, пресная на вкус. Во рту еще кисло; Антон, кажется, прикусил щеку, и к кисло-сладкому вкусу леденцов примешивается медь. — Не надо понимать, — Стиве становится еще страшнее, он стискивает руку парня так, что костяшки пальцев белеют, а ногти до розоватых следов впиваются в чужую холодную ладонь. — Надо просто почувствовать. Чувствуй.       Стива сжимает его руку сильнее, царапая ладонь бумажной оберткой. Бумага липкая, острые края вгрызаются в мокрую кожу, и кровь вязкими каплями стекает на пальцы. По спине Антона все еще течет холодный пот — боль, которую он не чувствует, возвращает его в реальность. Небо умолкает, становится лишь разноцветным отблеском калейдоскопа. — Я чувствую, — врет он. Антон не может почувствовать это по щелчку, даже наглотавшись леденцов, даже лежа на крыше и разговаривая с небом. Его всего трясет, шатает, как тот костер на кончике зажигалки, который сейчас мертв и лежит, расколотый на две половины, на грязном асфальте.       Стива тянет его вниз, ложится головой совсем близко к коньку крыши, так, что в затылок впивается острый край. Он видит ложь, окутывающую все тело Антона, и понимает, что он лжет не просто так. Хотя и не ради чего-то тоже. Ради ничего. Дрожь парня передается и Стиве, и холодные пальцы крепче вцепляются в его руку, хотя крепче уже, кажется, невозможно.       Где-то далеко, но не здесь, ухает сова. Она летит домой, летит туда, откуда была выкинута когда-то очень, наверное, давно. Стива сглатывает кисло-сладкую слюну и расслабляется, разглядывая темно-синее небо и пляску звезд на нем.       Мы как трепетные птицы       Мы как свечи на ветру       Дивный сон еще нам снится       Да развеется к утру…