mon dieu

Глаза Господа обращены к тем, кто ходит в любви, и Его уши открыты к их молитвам. 1 Петра 3:9-12

Глаза его обращаются вверх, где сквозь цветную смальту витражей проникает солнечный, янтарный свет, где в купольной тишине виднеется святой лик небес, уповающий на белый пламень сияния и тающий в объятиях путающихся меж ресниц слез. Сонхен смаргивает их, брызгая на веки холодной солью, разъедая глаза ослепительной яркостью очерченных оконных сводов. Тихо, исполнено умиротворенной радости звучат голоса церковного хора, поднимаясь вверх, обволакивая все помещение; воздух, наполненный ладаном, стягивает легкие и вновь расправляет, словно помогая дышать. Глаза снова наполняются слезами, пеленой застилающими и искажающими лицо, обращенное к нему с небес. Он открывает Библию на случайной странице, пальцами чувствуя ветхую шершавость пожелтевших от времени страниц, и, не смотря на слова, все также не опуская головы, едва шевелит губами, сдирая ногтями краску со спинки скамьи другой рукой, не удерживающей темный переплет книги на коленях. Господи, услышь молитвы мои и прости меня, сына твоего. Не о тебе я думал в последние дни, не тебе молился и любил не тебя, потому что есть другой мужчина, который заставляет мое сердце трепетать особенно сильно, словно оживляет душу соловей китайского императора, который дорог мне и которого люблю больше, чем тебя. В Левите говориться: «Не ложись с мужчиною, как с женщиною, ибо это мерзость» — я знаю. Но если думаешь, что грешен я и мерзко внимать слова мои, то значит, ты не тот Бог, в которого я верил, потому что мой Бог любит всех: и тех, кто оступился, и тех, кто не смог найти правильный путь. Я уже нашел свой свет, Господи. Прости меня, Господи. Распятие над алтарем страшно алеет в витражном свете, но продолжает молчать, и в этом молчании Сонхен слышит немой укор, гнев и обличение своей порочности. Он вновь втайне возвращается в мыслях к молодому мужчине, которого встретил на паперти после службы с букетом белых лилий в руке. Он стоял, прислонившись спиной к стене дома напротив, рядом с розовой дверью, ведущей в хост-клуб, и явно ждал кого-то. Сонхен слишком долго смотрел на него, разглядывая каждую деталь острого лица: птичий нос и пухлые отточенные губы, словно выведенные на палитре розовой охрой — все было настолько идеальным, что с первого взгляда зацепляешь красоту тонким ноготком, осторожно протискивая его под края ажурной шкатулки, и хочется открыть ее полностью, чтоб до души. До самой, самой души разглядеть. После того дня Сонхен часто его видел, все там же у ярко-розового входа в его, Сонхена, порочный круг, когда мечтаешь лишь о том, чтобы встретится взглядом, забывая обо всем остальном, и аромат ладана, все еще тянущийся из церковных дверей, жжет легкие смольными розовеющими языками. Сонхену немного страшно, когда они впервые заговаривают, хотя именно он нашел в себе затаившуюся храбрость, чтобы, проходя мимо, выдавить из горла застрявшие слова. Имя узнать оказывается несложно — Кисоп. Сонхен смакует его на языке, проговаривая полушепотом, пока его визави рассказывает немного из своего бэкграунда. Они разговаривают слишком долго, но от этого не менее затухающе. Темы словно сами по себе находятся — между ними на самом деле много общего, а потом — — Я не верю в Бога, — говорит Кисоп. Сонхен действительно боится, что это посланное ему змеиное яблоко, надкусив которое предаешься греху, но все же слабо улыбается, принимая. В его душе теплится чувство любви, не познанное Евой до конца, то светлое, что говорит ему о том, что бояться не нужно — в его яблоке нет греховного яда, потому что грех не может дарить свет. Он только выгнивает изнутри, порождая гнойные кровоточащие надрывы, но не оживляет истлевшую, лепрозорную душу. После нескольких свиданий и задушевных разговоров они встречаются в остывающей постели, когда в темноте спальни Кисоп нежно, почти незаметно касается его щеки, проводит тыльной стороной ладони вдоль скул, любуясь в полумраке, отбрасывающим причудливые тени на их лица. Легкая дрожь пробирает тело, задевая надрывные струны внутренней арфы, ловя невесомый тембр голоса, взывающего из глубины сердца. Он жаждет этих прикосновений, расцветающих алыми бутонами на коже, и отдается любви без остатка. Стигматами пляшут на его бледном теле отблески прикроватного торшера, напоминая о чем-то забытом. О том, что Кисоп мужчина, но любимый и любящий? О том, что Бог наблюдает, но не останавливает, проклиная? Сонхен думает: любовь не приходит так быстро — и ошибается. Уже утром, кутаясь в белоснежных простынях и вслушиваясь в сопение рядом он вспоминает, как мать читала молитвы перед сном, сложив руки перед грудью, как умиротворенно улыбалось ее лицо. Точно так же, как улыбалось лицо Кисопа, уткнувшегося в подушку, под мерный тик настенных часов и скрип шагов за стеной. Это было неправильно — любить мужчину, и, когда он осознал это, накатила безумная, отчаянная тоска, сочащаяся через трещины растащенного, изодранного нутра. Тогда Сонхен приходит в церковь, садясь на самую дальнюю скамью. Реализую в сознании собственные страхи, сжимая до побеления костяшек пальцы, впившиеся в потрепанные страницы, он надеется на прощение, стирая влажные полосы на щеках. Молчание сводов угнетает. И в тот момент, когда он готов обессиленно сломать, наконец, ногти о черный переплет, прокусив до крови губы, чтобы не закричать, теплая рука касается его плеча. Кисоп садится рядом, улыбается, отдирает занемевшие пальцы от сухих листов, переплетая со своими.