centaurea

      Касания васильков ранним утром — смятая постель цвета свежего граната вечером с этими яркими разводами боли. У Чангюна на плечах глубокие отметины, сделанные быстро, будто острыми клыками дикого зверя, тогда как у Хосока вечно серые глаза с вкраплениями каких-то полевых цветов. В них неприязнь и откровенная агрессия может смениться ненормальной влюблённостью — неконтролируемой страстью. Чангюн пальцами всегда чертит тонкую линию по скуле, словно разрезает белую кожу старшего, — внимательно смотрит из чего состоит этот странный человек. Почему Хосока одновременно так неощутимо и в тоже время заметно бросает из стороны в сторону. А обычные васильки всё также растут даже с порывом северного ветра.       Конец Шина так и не приходит, потому что тот не способен начать.       Начало Чангюна так и не закончится, потому что младший уже просто не может.       Правила этого голубого поля придумывает, кажется, кто угодно, но не Хосок — хитрый бог, странная судьба, далёкие звёзды или даже сам Им, который вообще-то умнее стреднестатистического подростка. Он срывает двумя пальцами один из миллиона цветков, а запах растения совсем не чувствует, потому что одеколон Хосока с нотками холода куда сильнее сладковатого аромата. Потому что Чангюн уже давно в таких вот отношениях, граничащих с полной свободой и ладонях Шина на своих бёдрах при свете луны. Потому что младшего на самом деле всё как бы устраивает — он готов даже к самой дурной непредсказуемости, словно ящик Пандоры Курта Воннегута.       Чангюн равнодушно смотрит на сотые попытки Хосока сжечь всё безумно красивое синее море его васильков. Старший окончательно теряет голову с первым глубоким вдохом чёрной гари — плотного дыма. А на бледном лице улыбка — оскал зверя без привязи. Он пылкий сам по себе, несмотря на вечно холодные пальцы и северный ветер, который разгоняет пламя лишь сильнее — куда-то в бесконечную даль.       Шин прямо говорит, что его бесит, что они с Чангюном не могут оставаться вместе слишком долго.       Им молчит, что вообще-то он даже не пытался быть с Хосоком всю свою жизнь.       Цветок в руках младшего чернеет от склизких языков огня — Чангюн до сих пор не знает, о чём точно думает тот человек, с которым он вместе. И это неважно — дневное небо с красками свободы сереет, как если бы страницы самых грустных книг пустили по порыву этого северного ветра. Хосок не курит, но в его руках обычная зажигалка становится оружием для убийства многих — Им всё также смотрит, как медленно тлеет его поле живых васильков. Он не кричит во весь голос, прося остановиться. Он не рвётся вперёд, чтобы сделать Хосоку также больно, как тот сейчас причиняет прекрасным цветам.       Шин — это концентрация ревности в квадрате характера обозлённого человека. Шин — это недостатки, делённые на все хорошие слова, сказанные когда-то даже случайными людьми. Шин — это когда даже не хочется пытаться быть сильным, когда можно просто сжечь всё до сизого пепла и сказать, что иначе не вышло бы.       Чангюн старается сдержать резкий кашель в груди — там, рядом с сердцем, чтобы всё изнутри точно провоняло гарью и чужим морозом боли. Ему больше не нужны основания — железные факты, доказывающие вину одного из них, потому что цветов всё меньше. Дыма от пожара — больше.       Хосок — злее. Печальнее, как если бы верного зверя выгнали из дома. Он чувствует себя таким — преданным всеми на свете. Одиноким. Ненужным.       Им же лишь равнодушнее, чтобы хоть один из них был сильнее, чем никак.       Синее море горит, озаряя поле кроваво-красным. Красота сводит с ума по собственным расчитанным биоритмам — когда сама этого захочет. Без провокации и лишних предупреждений, потому что Чангюн и без чьих-то слов чувствует даже слабые изменения. Потому что Хосока не исправит ничего, даже подпитка диким огнём и жаром той самой любви. Иму просто нравится сладкий аромат цветов и спокойные тона, от которых на душе не так сильно больно.       Он протягивает старшему чёрный скелет сгоревшего василька. Говорит:       — Смотри, что у нас осталось.       Ладонь Хосока стирает остатки в ничтожную пыль — ветер сметает всё до пустоты мироздания. Он задыхается в унисон Чангюну, потому что ничего не находит в карих глазах напротив. В его же сером взоре появляются слёзы — он не может ухватится за край чёрной бездны. Убивать своих любимых не в его чёртовых правилах, но законы этого места пишет явно кто-то другой — хитрый бог, странная судьба, далёкие звёзды или даже сам Им, который вообще-то сейчас присаживается на остатки его любимых цветов. Хосок даже не тянется рукой к его плечу с яркими отметинами клыков, потому что пальцы будто бы пройдут насквозь. Не поймать. Не удержать. Шин всё еще чувствует себя брошенным псом, поэтому не рискует натянуть поводок с другого конца.       Он скорее перегрызёт в порыве гнева незащищенное горло, чтобы смешать прах васильков с густой алой краской. Он скорее выпьет этот жуткий эликсир с надеждой, чем попробует ещё раз сделать всё по-нормальному — проебаться.       Чангюн только хрипло вздыхает.       Его ладони касаются сожженных растений — он медленно убирает горький пепел слой за слоем под пристальным взглядом Хосока. Он совсем не понимает чужие действия, а младший уже не хочет слышать знакомое дыхание рядом — серый взор на своей сгорбленной спине.       Шин спрашивает:       — Что ты делаешь?       И Чангюн просто касается аккуратными пальцами нетроннутой огнём земли, поднимая равнодушный взор к всё еще серому небу. Он может улыбнуться, представив солнце, что было тут совсем недавно, но ему совсем не нужен этот яркий свет. Им прячет в нагрудном кармане последний живой василёк со всем невообразимым оттенком космоса — как если бы у него была личная вечность. Той, что он так хотел поделиться со своим Хосоком.       Младший не отвечает на вопрос, лишь говорит:       — Пожалуйста, попытайся с кем-то другим.       И опускает выживший цветок на очищенную землю — эти жуткие пожары, наверное, неизбежны. Чангюну же не привыкать восстанавливать уничтоженое — чужими руками или вовсе своими, а у Хосока на щеках те самые слёзы отчаяния.       — С кем-то другим, но не со мной, хён.       У Шина в ладонях пепел собственных надежд — северный ветер доносит слабый аромат последнего василька, уже не принадлежащего ему.