альбом для рисования

Фиона рисует с тех пор, как себя помнит. Сначала это маленькие, неуверенные мазки гуашью на картонной коробке из-под телевизора, которую мама откладывает в кучу «выбросить позже», зная, что никогда этого не сделает. Фиона превращает коробку в дом для своих игрушек; дом пестрит хаотичными всплесками цветов и темнеет в местах, где синяя гуашь смешивается с желтой, но игрушки не жалуются. На своем первом уроке рисования Фиона осмелевшей рукой выводит на листе очертания соседской овчарки по кличке Дорогуша. Она прыгает по лужайке и радостно виляет хвостом, и учитель одобрительно хмыкает, проходя мимо, хотя зубы Дорогуши на этой картине все еще можно перепутать с ее ушами. Фиона перехватывает карандаш покрепче и вырисовывает на лужайке ромашки, чтобы Дорогуше не было одиноко. В двенадцать Фиона впервые смешивает краски кисточкой дороже тридцати пенни и проводит полтора часа, убеждая скептически настроенную старшую сестру, что да, это заставляет зеленый на деревьях выглядеть зеленее. Сестра выходит из комнаты, отмахиваясь от дальнейших доводов, но Фиона слышит шорох листьев в дубовых кронах и окунает кисточку в оранжевый, чтобы нарисовать лисенка. Когда Фиона поступает в колледж, на второй день классов кудрявый вихрь сносит ее мольберт. Палитра ярким бесформенным пятном отпечатывается на белоснежном холсте, кудрявый вихрь представляется Мэри-Джейн и извиняется девяносто восемь раз, пока Фиона девяносто девять раз убеждает ее в том, что все в порядке. Мэри-Джейн занимается фотографией и щелкает забрызганный холст на старенькую камеру, пока от вспышки у Фионы не начинает белеть в глазах, после чего бросает: «Он уже и так, как снимок». Фиона вскоре узнает, что это высшая похвала, и безнадежно испорченный холст так и не покидает ее квартиру. – Да, мисс, я могу нарисовать вашего кота возле этой вазы с апельсинами, – Фионе двадцать один, и с помощью тридцатичетырехлетней мисс Вуд она узнает, что сиамские коты не в состоянии спокойно находиться рядом с цитрусовыми продуктами. Также Фиона узнает, что у нее талант, потому что мисс Вуд остается в восторге от законченной картины и оставляет ее с суммой, вдвое превышающей изначально установленную, обещанием рассказать о ней всем своим богемным подружкам и расцарапанными оскорбленным до глубины души котом руками. – Конечно, сэр, вашей жене понравится ваш портрет в военной форме, – Фионе двадцать три, и она учится рисовать с закрытыми глазами, чтобы не считать выползающие из-под когда-то сидевших впору блуз животы вместо овец бессонными ночами. Также Фиона учится заинтересованно кивать в нужных местах, даже если все армейские истории сливаются в одну, вежливо улыбаться, сжимая кисточку наподобие ножа под защитным покровом мольберта, и отсылать обратно бесконечные букеты и открытки с благодарностями, чтобы потом утверждать, что она никогда ничего не получала. – Естественно, мадам, срочность заказа будет принята во внимание, – Фионе двадцать пять, и она уже умеет функционировать только на кофе и энергетиках. Ей не нужен суровый взгляд мадам Ле Фер, чтобы провести у холста два дня и полторы ночи, выводя тончайшим карандашом ветвь за ветвью мудреного генеалогического древа, которое потом будет покрываться пылью в салоне какого-то богатого дома. Ее не интересует пахнущая цветочными духами карточка, на которой дорогими чернилами сухо написано Весьма обязана, переданная ей чопорной гувернанткой, что приходит забрать работу на третий день. Девочка лет пяти протягивает руку к стремящемуся взмахнуть ветвями с холста древу и получает по пальцам от недовольной гувернантки, так и не успев дотянуться. Фиона улыбается ей, и девочка несмело улыбается в ответ и вновь переводит зачарованный взгляд на древо. Фионе важно это. – Я хочу, чтобы ты сделала меня красивой. Фионе по-прежнему двадцать пять. Сегодняшняя клиентка разительно отличается от всех прочих. Высокий рост и стройная, почти худощавая, фигура не добавляют ее облику высокомерия; наоборот, заставляют сутулиться, казаться меньше, и пальцы с облупившимся черным лаком на ногтях нервно сжимаются и разжимаются, пока она стоит в дверях. Ее лицо обрамляют длинные русые волосы, тщательно уложенные, чтобы казаться растрепанными, и она неосознанно облизывает губы перед тем, как заговорить. В ее карих глазах сверкает вызов, который лишь сильнее контрастирует с неловкостью, волнами исходящей от ее нескладной фигуры. Фиона кладет кисточку. – Прошу прощения? – Сделай меня красивой, – повторяет девушка, складывая руки на груди. Из-под ее кожаной куртки выбивается нежно-голубая рубашка в клетку. – Я видела твои картины. Ты откапываешь сокровища там, где другие находят только мусор. Ты превращаешь безнадежное в безгранично прекрасное. У тебя дар вытягивать что-то стоящее из самых пропащих людей. И я хочу, чтобы ты сделала меня красивой. Фиона смотрит на прислонившуюся к обшарпанной стене девушку и не понимает. Смотрит на ее рваные джинсы, пара дырок на которых явно не были дизайнерским ходом. Смотрит на копну ее волос, которую она нервно поправляет раз в несколько минут. Смотрит на ее покусанные губы, росчерком алеющие на лице. Смотрит и не понимает. – Я не знаю, какие у тебя расценки, но... – начинает девушка, скашивая глаза вниз под пристальным взглядом, но Фиона не дает ей закончить: – Любишь замороженный йогурт? – интересуется она. Девушка недоуменно смотрит на нее, но не отстраняется, не дичится, и Фиона принимает это за хороший знак. – Я знаю потрясающее местечко буквально в паре минут отсюда. Не люблю говорить о работе в рабочей обстановке. По дороге Фиона узнает, что девушку зовут Язи, что она изучает юриспруденцию и боится, что беспорядочно разлетающиеся голуби со страху врежутся в нее. За замороженным йогуртом она открывает для себя, что у Язи аллергия на клубнику, что она может процитировать все конституционные обычаи Великобритании и что ей двадцать один год. Язи барабанит ногтями по столу в попытке заполнить тишину, считает все паузы неловкими и шутливо извиняется за свои социальные навыки, втыкает ложку в стремительно тающий йогурт и держит пластиковую чашку обеими руками, закусывает губу, когда внимательно слушает, и говорит, что ненавидит свое имя. Фиона не может отвести от нее взгляда. – Ты играешь? – спрашивает Язи, когда они возвращаются в квартиру. Она проводит пальцем по запылившейся крышке старого пианино, оставшегося от предыдущего владельца, и впервые в жизни Фионе не хочется смотреть на кисточки. Через пять минут Язи заканчивает играть «К Элизе» по памяти и неловко поводит плечом: – Меня не учили. Все сама. Фионе хочется сцеловывать такие ненужные оправдания с ее губ. – У тебя есть какие-нибудь идеи? – вместо этого спрашивает она и откладывает в памяти маленькую морщинку между ее бровей. Язи напрягается, сжимается, неуверенно опускает пальцы обратно на клавиши, и глубокий тягучий звук, кажется, успокаивает ее. – Ты ведь никуда не торопишься? – с новым напряжением в голосе спрашивает она. Фиона вспоминает о незаконченном пейзаже, включающем в себя одно особенное дерево из Гайд-парка, и качает головой. Язи кладет на клавиши вторую руку и играет Симфонию №9. Язи остается на ужин и двадцать минут говорит о том, почему авокадо должны быть лишены почетного статуса овощей и изгнаны с позором из Англии, и Фиона толкает ее ногой под столом, но даже не пытается переубедить и не замечает, как в стоящей на столе бутылке вина становится все меньше. Язи держит бокал двумя руками, словно боится уронить, и возвращается за пианино, куда ее тянет будто магнитом, а Фиона не замечает и того, как ее, в свою очередь, тянет за Язи. – Я тебя научу, – обещает ей Язи, но пальцы Фионы тяжелеют и соскальзывают с клавиш, отчего Язи звонко смеется и называет ее дилетанткой. Когда Язи играет первые ноты «Аве Мария», Фиона поворачивает голову и целует ее. Язи вцепляется ей в футболку, и Фиона чувствует все: дешевое вино, остатки которого все еще плещутся на дне стоящих на полу бокалов, конституционные обычаи Великобритании, слетающие с кончика ее языка, ненависть к собственному имени, вытекающую ядом с ее пальцев и ногтями входящую ей в ребра. Язи тяжело дышит, уткнувшись носом ей в уголок губ, и в тусклом свете лампы ее кожа отливает золотом, и меньше всего на свете Фионе хочется останавливаться. – По-моему, у меня появилась идея, – хрипло шепчет Язи, и Фиона может лишь кивнуть, заранее согласившись на все. Язи сползает с табуретки и садится на стул. В ее позе больше нет ничего напряженного и неуверенного: лишь правое плечо невольно стремится вверх по старой неловкой привычке. В течение дня ее тщательно выпрямленные волосы превратились в естественные волны, и она лениво запускает в них пальцы, ероша непослушную копну еще больше. Не отрывая взгляда от Фионы, она одну за одной расстегивает пуговицы на рубашке и прогибается в спине, позволяя ей упасть на пол, дойдя до конца. Фиона проклинает секунду, которая требуется ей, чтобы достать чистый холст. – Как думаешь, у тебя получится? – в голосе Язи – вся неуверенность, прячущаяся за фасадом из кожаной куртки и самоуничижительных шуток. Мне даже не придется стараться, хочется ответить Фионе, но она позволяет кисти говорить за себя, впитывая образ Язи не только в бумагу, но и в свою память. Ее правое плечо по-прежнему вздернуто вверх, и она смотрит на Фиону через него, чуть откинув голову назад, отчего ее волосы струятся вниз по ключицам и спине. Ее глаза все так же горят огнем, вызовом – подойди, скажи мне, что ты думаешь, спорим, духу не хватит? – и темнота ее взгляда из-под полуприкрытых глаз гипнотизирует Фиону, приковывает ее к месту, но Фионе и не хочется двигаться. Покусанные губы Язи призывно краснеют в полутемной комнате, и, возможно, Фиона скомпроментирована, но им она уделяет особое внимание. Она теряет счет времени, перенося шедевр перед собой на бумагу, когда слышит тихий вдох за своей спиной. – Это... я? Фиона оборачивается, чтобы увидеть Язи – нагую, прекрасную и закрывающую лицо руками. – Это... ты обманываешь меня, – она протягивает руку к холсту и тут же отдергивает ее, словно обжегшись, – это невозможно, это... – Как я вижу тебя, – тихо заканчивает за нее Фиона. Язи судорожно вздыхает и целует ее. Фиона позволяет себе не беспокоиться о том, что измазанная алой краской кисточка падает на ковер.