Рождество в Берри

– Так, значит, Атос… то есть, господин граф в дурном расположении духа? И давно это с ним? – говорит д'Артаньян. Стоящий перед ним Гримо – словно олицетворение вселенской печали. Он вздыхает так тяжело и так горестно, что, кажется, еще немного – и он зальется слезами. – Вот уже третий день, господин д'Артаньян. Только мы начали готовиться к рождественским торжествам – тут хозяин потерял и сон, и аппетит. – Как, он не спит две ночи подряд? – с нарастающим беспокойством спрашивает д'Артаньян. – Только дремлет в своем кресле, сударь. – И не ест? – Вчера за весь день – только кусок свиного окорока, небольшой, с пол моей ладони. И чуть–чуть хлеба, – удрученно отвечает Гримо. – Но он хотя бы пьет? – О, с этим у его милости никогда нет затруднений. – Много? – Пожалуй, побольше обычного. И, что хуже всего, хозяин запретил всякое празднование. Даже кухарке не велел готовить угощение. А ведь сегодня сочельник, сударь! Дети из деревни пришли, чтобы сжигать рождественское полено и веселиться вокруг костра. Они так каждое Рождество делают. Но хозяин велел запереть ворота и никого не впускать! Слава богу, что кухарка тайком напекла пирогов – а не то бедные детишки ушли бы ни с чем. Разве можно так в Рождество, сударь? При упоминании пирогов д'Артаньян чувствует, как в желудке ноет от голода. Последний раз он ел еще утром, на скверном постоялом дворе. Не желая терять время, весь день провел в седле и все–таки поспел к самому сочельнику. И для чего же он так торопился? Только для того, чтобы узнать – никакого рождественского угощения не предвидится? Д'Артаньян в сердцах швыряет на пол промокшую под декабрьской изморосью шляпу, развязывает отяжелевший от воды плащ. – Я принесу вам горячего вина, сударь, – говорит Гримо и берет плащ, потом наклоняется за шляпой, – а вы пока устраивайтесь. Вам нравится комната? Камин здесь хороший, не дымит. И перина совсем новая, премягкая! Вот только рама на окне малость расшаталась. Если ветер изменится и станет с востока дуть, можете замерзнуть. Но я оставлю вам дров, чтобы можно было подложить в камин… – А что те пироги, тайком от графа испеченные кухаркой? – нетерпеливо перебивает его д'Артаньян. - Так я же сказал, сударь, мы раздали их крестьянским детишкам. Д'Артаньян тяжело садится на постель, и новая перина проседает под весом его тела. У него такой несчастный вид, что Гримо некоторое время смотрит на него с беспокойством. Наконец, в его глазах мелькает понимание, и он хлопает себя по лбу. – Сударь! – кричит он. – Да вы что же, подумали, что кроме пирогов у нас и угостить вас нечем? Д'Артаньян поднимает на него глаза. Его мутит от голода, а в горле совершенно пересохло. – Разве не ты сам сказал, что господин граф не велел ничего готовить? Гримо заговорщицки подмигивает и исчезает из комнаты вместе с плащом и шляпой д'Артаньяна. Он возвращается четвертью часа позже, и в его руках – огромный поднос, уставленный тарелками и мисками всевозможных размеров. Желудок д'Артаньяна болезненно сжимается, а сам он чуть не падает в обморок от вида и запаха еды. Чего здесь только нет! И фаршированные свиные ножки, и баранина с зеленой фасолью и чесноком, и жареные каштаны, и тушеная капуста, и сыр, и пшеничный хлеб, и даже три вида варенья в маленьких глиняных горшочках. Стола в комнате нет, поэтому Гримо пристраивает поднос прямо на постель. – А вино водится в этом доме? – спрашивает д'Артаньян, с восторгом взирая на это кулинарное великолепие. – Сию минуту несу, сударь! – кивает Гримо. – Не обессудьте, еда простая, кухарка готовила для слуг – раз уж господин граф запретил готовить для него. – Кажется, никогда в жизни я не был так счастлив при виде капусты и свиных ножек! – восклицает д'Артаньян и заправляет за воротник салфетку, заботливо принесенную Гримо. – Кстати, милейший, теперь, когда ты спас меня от голодной смерти, – ступай к графу и скажи, что я приехал и, подкрепившись, буду счастлив его увидеть. Гримо снова грустнеет, и улыбка исчезает с его лица. – Боюсь, сударь, это невозможно. – Что? Почему? – Д'Артаньян опускает на тарелку наполовину обглоданную свиную ногу, и жир течет по его пальцам. – Хозяин запретил мне беспокоить его без нужды. – Но как же ты носишь ему еду и вино? – Это делает дочка кухарки. Ее–то он никогда не бьет. – Хочешь сказать, граф тебя поколотит, если ты доложишь о моем приезде? – Все может статься, сударь, – с опаской отвечает Гримо. – Да что же, черт побери, творится в этом доме? – восклицает д'Артаньян и тычет в сторону Гримо блестящим от жира пальцем. – Раз уж ты трусишь, то я сам доложу о себе. А теперь неси мне вина, да побыстрее. – Как изволите, сударь! – с нескрываемым облегчением отвечает Гримо и выскальзывает за дверь. Часы на каминной полке, украшенные фарфоровой пастушкой с двумя барашками у ее ног, отсчитывают три четверти часа. В комнате тихо – только потрескивают горящие поленья, да за окном воет ледяной декабрьский ветер. Д'Артаньян, отяжелевший от обильной жирной еды и бутылки отличного бордоского вина, безмятежно спит. Постель слишком мала для его долговязого тела, и его скрещенные ноги в сапогах – которые он позабыл снять – лежат на резном деревянном изножье. Он не слышит, как открывается дверь, и в комнату входит Атос. На нем – рубаха и расстегнутый камзол без рукавов, черные суконные штаны заправлены в сапоги, в руках – бутылка и два серебряных стакана. Длинные волосы спадают на воротник рубахи, и в них, надо лбом – тонкая белая прядь. Его лицо не весело и не грустно – оно застыло, словно маска. И только в темно–карих, кажущихся почти черными, глазах теплится жизнь. Он подходит к постели и некоторое время рассматривает спящего. Потом ставит бутылку и стаканы на пол, убирает с постели поднос и садится рядом с д'Артаньяном. Часы продолжают отсчитывать минуты, за окном все так же воет ветер. Атос наливает себе из принесенной бутылки и пьет. Это душистый арманьяк, но он так пьян, что почти не разбирает ни запаха, ни вкуса. Все, что имеет значение – этот напиток крепче вина, и с его помощью забытье приходит гораздо быстрее. Ему хочется разбудить друга, которого он так давно не видел. Но тогда придется говорить с ним – а последнее время Атос ненавидит говорить. Поэтому он просто сидит рядом и пьет, разглядывая фарфоровую пастушку на камине. Когда это занятие ему надоедает, он поворачивает голову и смотрит на спящего – и ему положительно нравится то, что он видит. Во сне д'Артаньяну не дашь больше семнадцати – таким юным и невинным выглядит его лицо. Ему, должно быть, снится сон. Прикрытые веками глазные яблоки беспокойно двигаются, длинные ресницы подрагивают. Кожа на щеках обветрена и горит румянцем, чуть приоткрыты губы – тонкая, изящно изогнутая верхняя и пухлая нижняя. Сквозь туман опьянения Атос видит, как его собственная рука, словно не подчиняясь больше его воле, тянется, чтобы прикоснуться. Ему кажется, что он чувствует легкое покалывание на коже, когда кончиком указательного пальца обводит эти безупречно очерченные губы. Д'Артаньян шевелится во сне. Его рука дергается вверх, к лицу, натыкается на чужую ладонь – и тут же его глаза распахиваются. – Что?.. Что? – шепчет он, еще не совсем проснувшись, не понимая, где он и что с ним происходит. Наконец, он узнает склонившегося над ним мужчину. – Атос! – Добрый вечер, друг мой. Точнее – доброй ночи. Хотите выпить? – И Атос протягивает ему стакан, на две трети полный арманьяком. Но д’Артаньян уже тянется к нему, обнимает руками за шею. Губы, которыми только что любовался Атос, теперь прижимаются к его щеке, виску, касаются мочки уха – и ниже, ниже, там, где под подбородком лихорадочно бьется пульс. Так знакомо – прикосновения этих губ, эти уверенные, крепкие объятия, которые никогда не сравнятся с тем, как обнимают слабые руки женщины. И, одновременно, – так волнующе–ново, словно не семь месяцев прошло с последней встречи, а добрый год, а то и два. – Скорее, скорее, – шепчет д’Артаньян – о, нетерпение молодости! – и Атос повинуется, через голову снимая рубашку. Сапоги со стуком падают на пол, пальцы торопливо распускают завязки на штанах. Д'Артаньян проворнее: он уже успел избавиться от большей части одежды, и теперь на нем только нижняя рубаха из небеленого полотна. Она такая длинная, что доходит ему до середины бедер. Это особое удовольствие – ладонями оглаживать эти бедра, каждым движением сдвигая ткань рубахи чуть вверх – и дюйм за дюймом открывая смуглую кожу. Д'Артаньян шумно вздыхает, когда Атос наконец обнажает его ягодицы, и прячет раскрасневшееся лицо в подушках. Пламя свечи в витом серебряном канделябре, стоящем на камине, заметно колеблется. Ветер переменился на восточный и теперь дует в окна. Струи холодного воздуха проникают в комнату через щели в старой рассохшейся раме. В бутылке не осталось ни капли арманьяка, и это скверно. Атос сжимает ноющую от боли голову, чувствуя возвращение похмелья, а вместе с ним – воспоминаний, которые он хочет, н не может прогнать. Д'Артаньян спит рядом, и Атос повыше натягивает на него простыню и желтое стеганое покрывало. Утром д'Артаньян просыпается в одиночестве и некоторое время не может понять – было ли произошедшее ночью всего лишь сном? Но синие отметины на коже, там, где в горячке страсти тонкие пальцы Атоса впивались в его бедра, подсказывают, что все случилось наяву. Будто окрыленный, он быстро одевается, выходит из комнаты и спускается по старой лестнице с истертыми каменными ступенями. Оказавшись на первом этаже, долго блуждает по коридорам. Его шаги неожиданно громко звучат в тишине, и потемневшие от времени портреты смотрят из тяжелых золоченых рам. Наконец, за одной из дверей он находит Атоса. Тот сидит в кресле перед камином, и это кресло – единственный предмет мебели в огромном гулком зале. Вероятно, раньше здесь устраивались званые обеды и балы. Сейчас здесь пусто, и единственное убранство – портрет женщины на стене и большой фамильный герб графов де ла Фер над камином. Д’Артаньян узнает женщину на портрете и его бросает в холодный пот. Атос очень пьян. Вокруг кресла стоят винные бутылки и все они пусты. Когда д’Артаньян подходит и кладет ладонь на его плечо, он поднимает затуманенные глаза и спрашивает: – Так зачем вы приехали, дорогой друг? – Атос, так не может продолжаться. – Д'Артаньян опускается на колени возле кресла. Теперь его лицо – вровень с лицом Атоса. – Вы погибаете здесь, в одиночестве. Я боялся, что так и будет, когда вы уезжали из Парижа. Но надеялся на лучшее. Теперь же я вижу, что мои опасения не были напрасны. Прошу, вернитесь со мной в Париж. Я говорил о вас с королем… – Что? – насмешливо переспрашивает Атос. – Вы теперь на короткой ноге с его величеством? Вот так новости! – Ничего такого. Простой смотр мушкетеров, на котором присутствовал король. Он заметил меня и спросил, нет ли у меня просьб к нему. Я просил позволить вам вернуться в полк. – А он? – Вы можете вернуться, когда захотите. – Значит, никогда. – И Атос, наклонившись, осматривает бутылки в поисках вина. – Черт подери, здесь ничего нет. Любезный друг, не сочтите за труд спуститься в людскую. Пусть принесут еще вина. – Да послушайте вы, упрямец! – Д'Артаньян хватает его за руку. – Вы заживо похоронили себя здесь, с этим призраком… – Он тыкает пальцем в сторону портрета, с которого улыбается молодая и прекрасная графиня де ла Фер. – Я всего лишь хочу спасти вас от вас же самого! – Вы не можете спасти меня. – Атос мрачно смеется и отталкивает его руку. – Никто и ничто не может спасти меня. Знаете, отчего мне так ненавистно Рождество? Я женился в самом начале декабря. И то Рождество было самым счастливым в моей жизни. С тех пор я никогда не возвращался домой в это время. – Зачем же вы вернулись сейчас? – Хотел выяснить, излечился ли я от недуга. – Вы не выглядите здоровым. Атос трет и без того красные глаза, потом резко вскидывает голову и снова смеется. И этот смех, отражающийся от высоких каменных стен пустого зала, кажется д'Артаньяну зловещим. – Я думал, что вырвал ее из сердца, – говорит Атос, глядя в камин, – но вернувшись сюда, я вижу ее повсюду. Я приказал избавиться от всего, что напоминало бы мне о ней – от всех вещей, от мебели… – Но сохранили ее портрет. К изумлению д’Артаньяна, Атос вдруг встает и идет к портрету. Вытащив из–за пояса кинжал, он вырезает его из рамы. Когда он швыряет его в камин, его лицо бесстрастно, и только в глазах д’Артаньян видит всполохи такой боли, что ему делается не по себе. – Прошу, Атос, возвращайтесь со мной в Париж, – умоляет он, подходя к другу. – Я не оставлю вас здесь одного. – А ведь я думал об этом, дорогой д’Артаньян. – Думали вернуться? – Именно. – Так чего же мы ждем? Хотите, отправимся сегодня же? - спрашивает д'Артаньян, и надежда расцветает в его сердце. Атос протягивает руку и касается его щеки. ДАртаньян накрывает его ладонь своей ладонью. Несколько мгновений они стоят так, глядя друг другу в глаза. – Я любил однажды, милый друг, – говорил Атос, – и больше не желаю оказаться во власти этого чувства. – Но… Я вас не понимаю. – До вашего визита я и сам хотел вернуться в полк. Я полагал, что времени, проведенного вдали от вас, будет достаточно. Но вот вы снова рядом со мной – и я снова не властен над своим сердцем. Вернись я в Париж – все стало бы только хуже. Поэтому я не вернусь. – Черт вас дери, Атос, да о чем вы говорите? – в отчаянии кричит д’Артаньян. Атос привлекает его к себе и касается лба горячими сухими губами. – Я больше никогда не хочу, не желаю любить, даже если эта любовь – к вам, мой дорогой мальчик. Он отворачивается и, чуть помедлив, идет к дверям. Д'Артаньян стоит, пораженный в самое сердце, оглушенный, раздавленный. Ему кажется, он не может вздохнуть. В ужасе он бросается к окну, распахивает его и хватает ртом холодный воздух. Во дворе он видит Гримо, тот идет в сторону конюшен. – Гость его милости уезжает! – кричит он вышедшему навстречу конюху. – Сейчас же седлай, да поскорее! Д'Артаньян проводит ладонью по мокрым щекам. Глаза щиплет – должно быть, всему виной колючий морозный воздух. Он уезжает сразу же, как только готова его лошадь. Гримо провожает его до ворот. – Твой хозяин просил передать мне что–нибудь? – спрашивает дАртаньян. – Нет, сударь. – Тогда скажи ему, что… А, впрочем, нет. Ничего не нужно. Прощай, Гримо. И, безуспешно пытаясь проглотить противный, душащий комок в горле, д'Артаньян дает лошади шпоры.