***
Юра боялся, что он придет не один. Да что там, он практически ожидает увидеть рядом со знакомой темной макушкой еще одну, натурально-блондинистую, пытающуюся настойчиво опуститься на чужое плечо… но Юри, как он и просил, был один. Не иначе как дождь из кацудона пойдет. — Здоров, — Юра коротко приветствует вздрагивающего от неожиданности Кацуки и плюхается на кожаный диванчик в углу. А потом оглядывается по сторонам и нервно натягивает было сброшенный капюшон обратно на растрепанные ветром волосы. Когда он договаривался о встрече, кафе казалось идеальным местом для разговора: народу много, а оставаться в таком взвинченном состоянии с Кацудоном один на один явно не стоило. Он же хочет поговорить спокойно, а с Юри желание въебать просыпается быстрее, чем поворачивается язык — какой-то блядский условный рефлекс еще с проигрыша в танцевальной битве. Да и к тому же это кафе далеко от дома; знакомых или — хуже — деда Юра не встретит, зато место, где через полчаса встретит Отабека, — рядом. Но теперь это казалось плохой идеей — народу слишком много. — Добири вещер, Юрио, — на ломанном русском здоровается Юри, и Плисецкий морщится: прозвище, да еще и с акцентом? Все же не зря выбрал именно кафе, ох, не зря. Дальнейший разговор на английском неожиданно сворачивает совсем не туда: в какие-то профессиональные степи, споры, советы… Ну, а на что Юра рассчитывал? Что Кацудон прочитает его мысли и сам, без наводок, сразу выложит по полочкам, разъяснит, как поступить в такой ситуации и что сделать, даст коды к этой блядской игре в жизнь? Ага, херов вам тачку, Плисецкий. Оплатите доставку. Свинка не хакер — просто везучий нуб. Для того, чтобы пользоваться кодами, он слишком честный и простой — бесит. Но при всех раздражающих недостатках у него был один весомый плюс. Величиной аж в двадцать четыре — года, когда самому Юре семнадцать. А семнадцать не настолько весомый плюс, чтобы разрешали забить стрелку с Зеленым Змием. Второй плюс Кацуки — неумение отказывать. И при этом совесть даже не колыхнулась: Виктор же сам вовсю этим пользуется, а Юре всегда втолковывали ориентироваться на него. После принесенной бутылки пива становится проще. Настолько, что Юра решается, наконец, заговорить по теме — правда, язык отчего-то заплетается, а подходящие слова шугануто ныкаются по углам сознания: — Свинка, а у тебя никогда не было желания, ну… — делает он первую попытку. — Что? — недоуменно спрашивает Юри и поднимает взгляд от своей кружки с кофе. Гадает, что ли? Плисецкий же смотрит в упор на свою почти пустую бутылку, но никаких откровений свыше, сниже или откуда-то с другого места не видит: то ли у него нет дара, то ли на пивной пене не гадают. Но зато у пива есть другой дар — так что поебать. А потому: — Ты никогда не хотел поменяться ролями с Виктором? — Стать его тренером? — снова недоуменно переспрашивает Кацуки, а Юра едва сдерживает порыв пробить своим фэйсом тэйбл. Или не своим. Вот какого, спрашивается, хрена? Неужели смысл его вопроса не очевиден? Становится даже немного жалко Виктора… А Кацуки продолжает, застенчиво сминая в руках салфетку: — Не думаю, что мне есть, чему научить самого Никифорова… Юра раздраженно цыкает — нет больше сил это слушать. Конечно, он сам виноват: забыл, с кем говорит. Да чтобы Кацуки что-то понял, ему надо ткнуть этим в лоб, до синяка, вытатуировать шрифтом Брайля. В общем, Юра пытался быть дипломатичным. — Да, блядь, трахнуть, трахнуть ты его не хотел, или тебе нравится все время ноги раздвигать?! — от раздражения, вызывающего смущения и еще кучи всего непонятного (и в чем разбираться хочется еще меньше, чем продолжать разговор) он кричит это слишком громко: люди затихают и начинают коситься. Все же зря выбрал именно кафе, ох, зря. Юри захлебывается водой, кашляет и отфыркивается, Плисецкий глубже натягивает капюшон толстовки. Дебил, ой, деби-и-ил. Нашел же, у кого спрашивать! С таким успехом мог бы прийти в церковь и спросить у попа. Только в ответ наверняка схлопотал бы кадилом для изгнания нечистого, а не полный ошеломленного удивления взгляд. Взгляд на какие-то секунды, а потом Юри низко-низко наклоняется и начинает что-то бормотать: — Ну… я как-то и не думал… что… При этом он попеременно краснеет, бледнеет и отчаянно рассматривает гущу в засмотренной до дыр кружке — но не собеседника. Юра снова раздраженно цыкает. А потом поднимается, отпихивает ногой мешающийся стул и засовывает руки в карманы — от соблазна пихнуть что-нибудь еще. — Забей и забудь, — говорит он напоследок и идет к выходу. Уже время. Тупой совет. Хотя бы потому, что сам он его применить не может.***
Бека больше не тянется обнять его при встрече. Или даже просто потрепать по плечу. Усмехнувшись, Юра приваливается рядом с ним к стене, запрокидывает голову — и молчит. Слова слишком тяжелые, не высказать, не лезут из горла — как начать? Если бы не ебаный вопрос мужественности, прописавший его мозгам нокаут, Юра сейчас бы шутливо пихнул друга в бок с вопросом: «Хэй, че такой серьезный? Тут в километре у всех молоко кумысом станет!» Может, даже повис бы на нем, неожиданно прыгнув со спины: соскучился же за столько дней; только сейчас, засовывая просто зудящие от жажды прикосновений пальцы в карманы, Юра понимал, насколько. Потом бы он, как всегда, пожаловался бы на маразм Виктора, прицепившегося к Юри; на Якова, сегодня прицепившегося к выходу из четверного тулупа; на Лилию, вчера прицепившуюся к его не выпрямленной коленке в бильмане; на фанатов, готовых прицепиться уже и в сортире… И на себя. — Юр, ты хочешь закончить со всем? — внезапно спрашивает Отабек. Плисецкий тут же резко поворачивается на него: «Нет же, идиот, нет!», — но больно прикусывает себе язык. Идиот тут только он сам — а что еще можно было подумать после того, как он неделю морозился? А потом Юра задумался. Может, действительно хочет именно этого? Закончить? Найдет себе потом какую-нибудь девчонку, станет для нее рыцарем, защитником, подстрижется коротко, начнет ходить в качалку — каких-то лет пять, и никто уже не будет называть его феей… Но какую-нибудь девчонку и пять лет ожидания не хотелось. Хотелось прямо сейчас — вот вынь да положь! — и Отабека. Не какого-то, вполне определенного. Вот он, стоит рядом, вертит спокойно в руках шлем. Спокойствие — это слово всегда у Юры ассоциировалось именно с ним; Бека будто источает его: рядом с ним даже дышится легче, проблемы отступают. А еще сразу хочется его обнять, впитать это спокойствие, раствориться в нем… И снова быть в роли телки. Юра раздраженно сплевывает — не может сдержаться. Потом облизывает противно пересохшие губы. Не помогает. Сейчас бы закурить — говорят, помогает, хотя в прошлый раз после всего мозгоебства с тренерством, чувствами и прочим больше помогло пару раз вписаться в бортик катка, когда загонял себя тренировками. Но с тех пор в кармане все равно лежала немного начатая пачка. Больше на память — с прошлого раза договор, что курящие на байке не катаются — идут до дома пешком, чтоб выветрилось. Юра невольно улыбается, вспоминая ту первую и последнюю ссору с Отабеком по этому поводу — и как потом шел четыре станции пешком, жутко продрог, и как после ему, простывшему, три дня большие апельсины привозили. — Тогда в чем проблема? — из воспоминаний вырывает голос Бека, все еще осторожный, тщательно выверенный — чтобы не спугнуть? Или чтобы не выдать свои эмоции? Ни один из вариантов Юре не нравится. — Проблема в том, что я хочу тебя, — вздохнув, признается он и опускает голову. Носком кеда пинает какой-то камень: тот стукается о спицы колеса припаркованного мотоцикла, и Юра тут же перестает. Мотоцикл воспринимается как часть Отабека, а Юра скорее закидает камнями себя, чем его. — Разве это проблема? — в голосе друга теперь недоумение. Наверняка Отабек даже приподнял бровь — Юра уже выучил его немногочисленные и скупые реакции, так что может не смотреть. Тем более, что смотреть на него как раз и не может. Он снова мнется, не зная, как сказать. Действительно, а как сказать? Да, мне нравится с тобой трахаться, но у меня как бы у самого есть член? Грубо, но так и есть. От своих мыслей Юре становится мерзко, от того, что по-другому не скажешь и все проблемы тянутся отсюда, ему хочется блевать. Молчание затягивается, Юра переступает с ноги на ногу, с ноги на ногу, поворачивается кругом — и несильно прикладывается лбом о шершавую стену. И еще. Чтоб. Еще. Мозги. Еще. На место. Еще. Встали! При очередном ударе он утыкается не в холодную кладку, а в мягкую и теплую ладонь. И замирает, не хочет отстраняться. Оказывается, через прикосновение спокойствие передается даже сильнее — а вместе с ним и решимость. И Юра, конечно, понимает, что сейчас он пьяный, и что через несколько часов он пьяным уже не будет и наверняка захочет убиться от своих слов коньком. Но пока коньки далеко и состояние поебательское — можно говорить, что угодно. Если не прокатит, то это был не он, он вообще временно выключился. Сигнал потерян. Давно уже потерян. В конце концов, пожизненно прогибаться и принимать позицию телки Юра не сможет, этот разговор должен был случиться рано или поздно. Парень решительно встряхивает головой и поднимает взгляд на Отабека. Похуй. В жопу ужимки и неловкое молчание — оставит это Кацудону, а он не такой. Совсем не такой! — Я хочу быть сверху. Сам хочу тебя… ну, ты понял. Понял. Черные глаза едва уловимо округляются — так выглядит у Отабека крайняя степень удивления, — и Юра тут же роняет голову на грудь. Все. Пиздец. — И это все? — голос друга все еще сдержанный, но в нем теперь… облегчение? — Тебе это не… противно? — неверяще спрашивает Юра, просто не может не спросить, пусть даже и не хочет знать ответ, если да… — Ты не можешь быть противным — твоя глупость меня тоже восхищает, — Отабек тяжело вздыхает, массирует пальцами виски, и Юре становится стыдно. Ну, блядь, извините. Точнее, прости. — А еще я и сам… думал об этом. Сбоку слышен скрип кожаной куртки: Бека резко отталкивается от стены, поворачивается и застывает перед ним. С задержкой, но Юра снова поднимает голову: скользит вконец растерянным взглядом по металлической молнии косухи, черному, небрежно завязанному шарфу, поджатым губам… останавливается на, как всегда, серьезных глазах. И чувствует себя львом, который сказал косуле, что хочет ее съесть, а та достала соль и перец и спросила, как ей лучше лечь (и что она вообще давно об этом мечтала). Противореча себе, Юра мотает головой, вытряхивает мысли — Отабек не косуля. Он такой же тигр, с которым, вот офигеть, у них никогда не было вражды за территорию. Потому что два хуя класть на территории, тиграм нужны не они. Стоп. — Думал? — растерянно спрашивает Юра и требовательно смотрит в глаза. Отабек сдается первым: отводит взгляд на отблескивающий в свете фонарей байк, потом громко выдыхает — и теперь выглядит даже смущенным. — Думал, — подтверждает он. — Я никогда не хотел быть выше тебя — я за равноправие. И тем более за, раз это тебе так важно. Он так просто говорит эти слова, что Юра может только неверяще качать головой. Серьезно? Вот так просто соглашается прогнуться? Вот так просто доверяется ему? Офигеть. Юра наклоняет голову, закрыв лицо волосами: вдруг становится мучительно стыдно за свое поведение, за игнор — ведь могли же сразу поговорить, чего он, словно испуганный ребенок, ныкался по углам? Отабек, вон, ничего не боится. Кстати. — И тебе не страшно? — спрашивает Юра. Отабек переводит на него недоуменный взгляд и вопросительно приподнимает бровь. — Ну, знаешь ли, первые секунды отнюдь не райское наслаждение. Да и вторые вряд ли будут — опыта у меня мало. Юра хмыкает, удивляясь себе. Пришел, чтобы уговорить, твердо заявить о своих намерениях — и в итоге, когда уговаривать-то и не надо, пытается отговорить. Л — логика. З — заебись. — Если думаешь, что я в ту ночь, когда ты завалился ко мне в номер злой и пьяный, был прошаренным секс-гигантом, то крупно ошибаешься. Но ты же жив остался, — Отабек пожимает плечами, его голос спокойный, будто они треплются об обыденной ерунде. А Юра не находится, что сказать. И оттого, что аргументы кончились, чувствует даже облегчение. Еще — убивающую неловкость. И сжигающее предвкушение. — Так что, поедешь ко мне? Слов все еще нет, сердце почему-то стучит быстро-быстро, ноги, то ли от выпитого, то ли от мутящего волнения, немного слабеют — так что Юра просто кивает. И еще раз — решительно. Хмыкнув, Отабек вдруг упирается рукой в стену возле его головы, наклоняется, Юра невольно прикрывает глаза, ожидая поцелуй… А получает вопрос: — Ты пил? — теперь в голосе осуждение. — Ага, — фыркает Юра с машинально прорезавшимся в тоне вызовом. Лучше бы поцеловал! — А еще ел, спал, ср… Договорить не дают. Все же целуют. Потом тоже не до разговоров: ветер в лицо, и остается только жмуриться, прижиматься лбом к шлему, шлемом — к широкой спине и молиться, чтобы не вырвало. Мутит-то не по-детски. А потом уже совсем не до разговоров: они торопливо взбегают на четвертый этаж — к черту лифт! — зачем-то держась за руки; периодически то один, то другой прижимается спиной к стене — точнее, его прижимают, целуют; потом, наконец, ключ в замок — нетерпение, толчок — они заваливаются внутрь номера. Отабек едва успевает захлопнуть дверь ногой — неприлично, но чем дотянулся, — а Юра тянет его к себе, на себя, на кровать… Когда они разделись, оказалось, что сказать про свое желание было еще раз плюнуть. Теперь же Юра и плеваться не может: от волнения, растерянности и долбаного смущения во рту пересохло. Блядь. Видит око — да хуй не встает. Не то чтобы он не чувствует возбуждения… Просто больше чувствует себя придурком, а это как-то мало возбуждает. На придурков разве что у Виктора встает. А еще больше его бесит, что Отабек тоже это видит. Юра уже почти ожидает услышать его: «Что, уже не хочешь? Ну как наберешься смелости, зови», — но тут же снова клеймит себя придурком. Бека никогда такого не скажет. Он вообще ничего не говорит: смотрит непонятно, а потом толкает раскрытой ладонью в грудь — и аккуратно опускается сверху. Не лицо к лицу — ниже, гораздо ниже, слишком низко, чтобы целовать целомудренно… И уже одного взгляда на эту картину достаточно, чтобы у Юры встал. Но просто «встал» не достаточно самому Отабеку: он еще раз бросает на Юру неоднозначный взгляд из-под темных ресниц, жаркий, словно лето в степи — и опускается, обхватывает его член плотно губами. А Юра запрокидывает голову, выгибается так, что Лилия точно гордилась бы, и хрипло дышит. Потому что нельзя так. Противозаконно. Потому что этими влажными, жаркими ощущениями убить можно, потому что слишком приятно — черт, охуенно приятно! — и потому, что это Отабек, в конце концов. И последним все сказано. Когда Бека отстраняется, вытерев ладонью губы, становится холодно; Юра чувствует непроизвольную дрожь — и сам торопливо жмется к чужому разгоряченному телу, не позволяя уйти далеко. Не сейчас, это будет, блядь, самый большой пранк в его жизни! Но Отабек уходить не хочет. Он просто опускается на спину, разводит ноги и ловит ими Юру за бедра, увлекая на себя. — Блядь! — невольно вскрикивает Юра, не зло — удивленно-растерянно, больше по привычке, а потом проскальзывает стоящим влажным членом по внутренней поверхности бедра Бека и повторяет: — Блядь. Слов у него больше нет. Вообще больше ничего нет: все растерял вместе с одеждой, осталось только желание. Юра чувствует себя ребенком, получившим новогодний подарок, знает, что там именно то, что он давно просил у Деда-переодетого-дедушки-Мороза, но боится открывать. Не хочет рвать упаковку — она ему нравится даже больше подарка… Вот так же не хочется сделать больно Отабеку — а что у него получится охуенно с первого раза, Юра очень сомневается, даже на льду такое не прокатывало. Это сейчас он крутит четверные с поднятыми руками — да хоть с факами на обеих, без б вообще, — а в прошлом перецеловал лед так много и страстно, что заносчивому канадишке и не снилось… Но Отабек всегда его понимает. Берет за руку, медленно подносит к своим губам — и так же медленно втягивает пальцы в рот, водит по ним языком. И все время смотрит в глаза, чтобы, чуть что, прекратить. Но Юра не хочет прекращать. И потому, когда Отабек осторожно ведет, как наполненный до краев стакан, его руку вниз, Юра не отдергивается. Лишь ненадолго замирает в нерешительности — мысленно отвешивает себе пощечину «Соберись, чего растерялся, как девственница в брачную ночь — ты же знаешь, что делать!». И уже смелее кружит, обводит — и мягко вводит один палец в сжатую тесноту, впервые радуясь, что они у него такие тонкие. Меньше боли доставит. Потом второй, скованно двигает внутри, раздумывает над третьим — но пальцы уже высохли, так что приходится быстро наклоняться с кровати, сейчас радуясь, что тумбочка недалеко — хотя до этого он об нее споткнулся; нашаривать там небольшую баночку и щедро выливать смазку на ладонь. Только потом Юра возвращает руку вниз. Отабек не смотрит на него, глядит куда-то вверх — и слава чуваку на небе! Он вообще замер, будто прислушиваясь к ощущениям, и Юра готов молиться, чтобы они оказались приятными. Пожалуйста. Плиз. Вот, блядь, когда научишься этой хреновой Агапе — любви к ближнему, — вот когда захочешь искренне, чтобы другому было хорошо. А потом, решившись, Юра убирает руку, приставляет член к влажному от смазки анусу — и со вздохом чуть толкается бедрами. Не сильно, медленно. Но все равно, когда головка с трудом, но скрывается внутри, его словно ломает пополам — так, до искр из глаз, вышибает дух. Юра чувствует, что ослеп, оглох, совершенно охренел от неожиданности и напора эмоций, и не замечает, когда успевает войти полностью. Просто в глазах проясняется — а член уже весь внутри. Блядь, хотел же быть осторожнее! И где она теперь, эта осторожность? «В жопе», — тихо подсказывает внутренний голос, и Юра с хриплым стоном упирается макушкой Отабеку в грудь. Тот впервые выдыхает сквозь сжатые губы, тихо — но Юра достаточно близко — куда уж ближе! — и слышит. А потом, не поднимая головы, горячо шепчет: — Замри! Вроде Отабеку — но скорее себе. Замри. Не двигайся. Дай ему привыкнуть. И себе. Так вот оно как, оказывается. Оказывается, это так охуенно и хуево одновременно, так сильно хорошо, что даже плохо. Чувствуешь, что воздух резко вышибают из легких и вообще будто ловишь нокаут прямо по лицу — вот только не по лицу. Полная дезориентация, восторг, улет — Юра точно улетел бы, но внизу держит, тянет, давит узкими стенками и ради этого можно вытерпеть тысячу принцесс, заебанных феями. По спине мягко скользит рука, другая. Сверху — вниз, по ягодицам, невинно, ласково — вверх, позвоночник, лопатки, шея… Лицо. Отабек поднимает его голову, заставляет посмотреть на себя сквозь пелену невольных слез на глазах — и подбадривающе улыбается. — Юра, давай. Если бы он сейчас показал «класс», как обычно после этой фразы, Юра бы… сам не знает, что, но уж точно не смог бы продолжать. Но Бека руками ничего не показывает — просто сжимается на короткое мгновение — то ли рефлекторно, то ли специально — но так, что у Юры перед глазами какой-то мажор снова запускает фейерверки, — а потом отпускает. Юра выпрямляется, подается бедрами назад — тягуче медленно, еще слишком тесно — и погружается внутрь. Он входит осторожно: помнит еще свои ощущения. Да, тогда было вначале хуево, будто прыгнул неудачно и опустился задом на конек, но боль какая-то желанная. Но сам причинять ее сейчас он не хочет. За что? За то, что Бека сделал, надо только благодарить. И Юра знает, как — этому тоже научился у Отабека. «Спасибо» — мягко обнимает его член ладонью. «Что ты» — двигает вверх-вниз, с нажимом, в такт своим проникновениям. «Рядом» — прекращает все движения и опускается — хочет поцеловать эти снова сжатые губы, хоть как-то узнать, все ли в порядке — этот же, блядь, рыцарь молчать будет до последнего! На затылок внезапно опускается чужая рука, зарывается в совсем растрепанные волосы и притягивает ближе, поцелуй затягивается и из простого прикосновения губ превращается в сталкивание языков, засасывание губ, слюну на подбородках и тихий неловкий смех. И Юра вдруг понимает, что так Отабек говорит ему: «Тебе спасибо». Потом сразу головокружительный переворот — и снова Юра снизу. Но, поддерживая плавно двигающегося Бека под ягодицы, он больше не чувствует себя бабой. Подавшись вперед и снова благодарно прижимаясь к губам друга — сбивая ритм, похуй! — чувствует себя любимым. А еще совершенно пьяным — не от пива, оно выветрилось еще во время поездки. И пусть больная тема по-прежнему никуда не делась: слишком глубоко пустила корни, — но теперь у него есть личный врач, прописавший совсем не горькое лекарство — словами: «глаза воина», «восхищаюсь тобой», «будь моим другом», «люблю тебя», «все будет хорошо». Сейчас же тихая просьба: «Юра, быстрее!» — вообще способна вернуть с того света. Теперь Юра уверен: однажды он вылечится, и все будет заебись. Потому что. Движения сорвались уже в какой-то рваный темп, все мысли об осторожности смело — кажется, когда они в очередной раз перевернулись, запутавшись в тонком одеяле. Юра слышит себя только после того, как что-то выкрикивает — наверняка какой-то мат. Наверняка. Даже слышит Отабека: не так громко, как себя, но к нему он прислушивается. Вглядывается в него: распростертого на кровати, его мышцы напряжены, бронзовая кожа немного липкая от пота — и уже давно этот цвет Юре дороже какого-то золота. У него свое. Он опускает голову — нет сил держать ее — и жмурится: смотреть тоже больше нет сил, все двоится, Юра слышит теперь только свои выдохи. Какие-то резкие и короткие. А потом сжимающая все его тело пружина резко распрямляется — и он кончает, падает, реально падает, потому что, оказывается, эта пружина держала его мышцы, а теперь ее нет. Краем пустого сознания Юра ловит мысль, что Отабек доводит себя до разрядки сам — чувствует стыд: трахель-герой? ага, слабак-скорострел, скорее! Но потом его вскользь целуют в полыхающую щеку, заворачивают в одеяло, прижимают к себе — и становится умиротворяюще похер. Зашибенно. Юра устало закрывает глаза. Оргазм уже отгремел, вспышкой молнии пронзил все тело — и теперь снова ясное небо; но его все еще потряхивает зарядом до невольно поджимающихся пальцев. И это так круто, экстазово и адреналиново, что точно надо повторить. Чуть позже. Когда он начнет чувствовать свое тело и сгонит дебильную улыбку с губ — хорошо, что больше никто это позорище не видит! И пусть Юра по-прежнему не уверен, что спокойно отреагирует, если кто-то назовет его заднеприводным — скорее, уверен, что этот кто-то нахер потом вообще без привода останется. Но теперь это не заденет его так сильно — как и постоянные обзывательства красоткой или феей. Просто потому, что Юра прекрасно знает: это не так. Он не фея. Воин? Пусть так. Круто же. И уж точно не заднеприводный, педик, пассив и прочее заебное — он просто любит. Как? Кого? В какой позе? А вас ебет? А что касается вопроса мужественности… Чувствуя щекой еще шумно вздымающуюся грудь, слушая гулкий голос, опять на смеси казахского и русского — в эмоциях Отабек так часто говорит, — и вспоминая все, что произошло недавно, Юра уверен — у него больше нет вопросов. Кроме одного, почему-то кажущегося очень важным: — Бека, а тебе не больно будет на байке ездить?