самурай в камуфляжных доспехах

Смерть лучше бесчестия. Бесчестия проигранной битвы, плена, неудачных выстрелов с пятнадцати шагов. Японскому солдату лучше сотню раз убить себя, чем опозорить свою Империю. Это беспрерывно внушали в армии таким юнцам, как Икари. Ему было едва за двадцать, и война, к удивлению, еще не успела оставить свой отпечаток на его точеном и запоздало женственном лице. Женственность эта была вовсе не отталкивающей и неестественно лишней, а наоборот, ложилась на общий образ полупрозрачным слоем элегантности, словно белый атлас, и намекала на скорое преобразование из юношеской очаровательности в эстетически четкую ограниченность, что свойственно только определенному типу азиатских мужчин. Облик Икари еще не успел отразить в себе весь ужас последних нескольких лет, но едва сформировавшееся мировоззрение уже было вдоль и поперек обхожено шовинистской пропагандой японского офицерства. Он бы не задумываясь убил любого врага Японии и покорно отдал бы свою жизнь за ее честь. Но здесь, на богом забытом острове, без гарантий не то, что на возвращение на родину, а даже на следующий день, чью честь осквернял Икари, связавшись с проклятым американцем - свою, на которую он еще мог с трудом да наплевать (ведь, в самом деле, чего стоила честь безвестно пропавшего солдата) или Японии, что превратилась в спасительное и причиняющее боль воспоминание и в несбыточную мечту? Первое время они старались избегать друг друга, хоть и держались неподалеку от обломков самолетов. Еще в первый день Хэнк понял, что в одиночку на острове не выжить, но пытаться наладить контакт с тем, кто совсем недавно держал нож у твоего горла, было непростой задачей. Хотя оба глубоко в душе признавали, что теперь все прежние распри не имеют смысла, по крайней мере до тех пор, пока они снова не окажутся на линии фронта друг против друга. А для этого нужно было как минимум остаться в живых после каждодневной битвы с общим врагом - неестественной природой острова. Начиная с самой первой проведенной на острове, несколько ночей подряд шли непрекращающиеся ливни. Хэнк потратил все свои силы на поиски места , в котором мог бы укрыться от ледяного дождя и ночного холода, и еще больше - на побеги от тварей, эти места заселявших. Даже в самой неприглядной и стратегически невыгодной расщелине обитала какая-нибудь мерзость, отчаянно желавшая разорвать на куски и сожрать, не пережевывая. В конце концов Хэнк, обессиливший без еды и сна, дрожащий от озноба и первых признаков лихорадки, забился под огромный камень и, не обращая внимания на шевелящееся рядом нечто, то ли потерял сознание, то ли уснул. В сознание он пришел скорее по выработавшемуся за войну рефлексу на японскую речь, а не потому, что кто-то пихался и угрожающе шипел. Хэнку понадобилось несколько секунд, чтобы понять, в чье лежбище он вторгся, и кто лежит рядом с ним, но американец вымотался и обессилел до такой степени, что вылезти из-под камня даже не подумал. Икари, видимо поняв это, перестал пытаться объяснить что-то американцу на неразборчивой смеси японского и английского, и попытался выбраться наружу. Но Хэнк, особо не задумываясь о своих действиях, но, благодаря простейшему инстинктивному человеческому стремлению находиться в обществе себе подобных и точно зная, что места лучше японцу не найти, а смерть единственного разумного существа, помимо Марлоу, - не лучший исход, схватил Икари за портупею, к которой крепился син-гунто, и потянул обратно, вынуждая повалиться рядом. Японец несколько секунд недоверчиво смотрел на него, а потом, выругавшись, отвернулся. Тело Икари показалось замерзшему до безумия Хэнку нереально теплым, и он, неожиданно для самого себя, придвинулся ближе, пряча лицо в горячей шее японца и прижимая руки к его до предела напряженной спине. Едва Марлоу закрыл глаза, послышался тяжелый вздох и его грубо отшвырнули в сторону. - Лучше сдохнуть! - прорычал Икари и вылез наружу, убегая прочь. Ему показалось, что он пробежал несколько миль, прежде чем остановился и повалился на мокрую липкую траву, подставляя лицо отрезвляющему потоку воды. Даже ливень на этом острове был другим, ненормальным. Взгляду было незаметно, но кожа отчетливо чувствовала, что даже капли воды здесь были неправильными, огромными если не в размере, то в силе, с которой они били по ней. Он сравнивал его с поздними, неожиданными и необузданными дождями в конце японского сезона цую, но даже они уступали в дикости местному климатическому явлению. Икари был в смятении и недоумении. Он пришел в ярость, и по большей части не от действий американца, а от собственной постыдной реакции, на миг породившей едва подавленный ответный порыв. Хоть Икари раньше и замечал за собой странности, вроде протяжных рассматриваний старших офицеров, все как один представляющих эталон благородного мужества, или полушуточных перегладок с парнями на соседних койках вечером в казарме, но он всегда презирал мужеложество, считая это не только позором личным, но и позором для всей семьи. А подобная связь с солдатом вражеской армии рассматривалась Икари сродни измене родине. Но догадка, что теперь, без возможности вернуться к прежней жизни (ведь они бы наверняка не прожили на острове и месяц), можно было отказаться от прежних принципов и догм без угрозы быть осужденным, по крайней мере - на этом свете, упорно рвалась из подсознания на поверхность. Да и стала бы их связь бесчестьем для Икари? Ведь если бы она и состоялась, то представляла собой ничто иное, как насильственное подчинение и животное подавление чужих тела и души. Разгром врага по всем фронтам. Разве не это - долг преданного солдата? Уничтожить не только физически, но и морально, психологически. К тому же, жалеть будет не о чем - что из себя представляет честь американцев с их ценностями, состоящими из бейсбола, пива и хотдогов? Убийство американца было бы нелогичным поступком - это Икари понимал на удивление объективно. Но нельзя же было допустить негласное перемирие только потому, что их больше не окружают взрывы, перестрелки и командиры, отдающие приказы. Война никуда не делась, просто она переродилась и теперь велась против нескольких противников. И для победы над новым нужно было разгромить прежнего и вынудить его стать подневольным союзником. Решение показалось Икари единственно верным и было подкреплено теми фактами, что прежняя жизнь с ее предпочтениями и занятиями осталась где-то там, за штормом и горами, а американский лейтенант был достаточно красив, даже несмотря на свою национальность. * Несколько дней Хэнк "прожил" в одиночестве. Отоспавшийся, насколько это было возможно на размокшей земле в тесноте и холоде, оклемавшийся достаточно, чтобы развести какую-либо выживателную деятельность, и успешно игнорирующий непонятное происшествие недавней ночи и беззастенчиво забывший причину своего поступка, он только и делал, что ползал по округе в высокой траве, осматривая территорию, и совершал частые вылазки к месту крушения их самолетов, чтобы собрать все полезное или сколько-нибудь ценное и притащить это под злополучный камень, модифицированный во временное убежище. Причем забрал он не только свое имущество, но и японца, завернув самое необходимое в белый с красным флаг, и пристроил рядом со своим, опасаясь за целостность вещей, которые могли бы пригодиться в случае, если японец вернется, или же если он погиб - чего Хэнк не хотел, но не заметить выгоды не мог. Хотя была бы эта смерть выгодой? Сомнительно. Даже если не брать в расчет очевидные пользы их совместного сосуществования, увеличивающие шансы выжить вдвое, или естественное инстинктивное желание человека, столкнувшегося с чем-то непонятным и ужасающим, от этого чего-то уйти и спрятаться за давно знакомым и понятным, и ориентироваться только по чувствам, Хэнк в большей степени хотел сотрудничества с единственным человеком в этом ужасном месте, чем смерти априори заклятого врага. На самом деле, смерти его он вообще не желал. Должен был, но не желал. Даже в момент, когда они только упали на остров и начали палить друг в друга, Хэнк находился "не в себе" и инстинктивно пытался предупредить смерть собственную, защищаясь нападением. Но просто так, на пустом месте, даже не здесь и сейчас, он бы не захотел, чтобы японец умер. Попросту потому, что не видел в этом человеке врага. Марлоу был обычным солдатом, которому не положено иметь личное мнение и принципы, а значит и ненавидеть кого-то определенного Хэнк был не обязан. Точнее, обязан-то был, но никого не волновало, что он там на самом деле чувствует, покуда он не противоречил "правильным" армейским истинам и послушно исполнял приказы. Что Марлоу, в принципе, и делал, не заботясь, кого и за что убивает. Он и в армию вступил только потому, что больше не умел ничего, кроме как, не имея причин или не выясняя их, зачинять дебоши и ввязываться в крупные драки, обычно заканчивающиеся бессмысленными побоищами. Он был бы не против провести так всю жизнь, до тех пор, пока дела бы не пошли совсем плохо, если бы не девушка - случайная и совершенно не особенная, но ставшая спасительным кругом, которым можно окружить себя, успокоиться и перестать беспомощно трепыхаться в немой панике. До встречи с ней Хэнк бы и не подумал даже, что может кому-то понравится настолько, как он понравился ей. И хотя сначала он долгое время не любил ее с такой же взаимностью, но был безмерно благодарен и очарован. Настолько, что убедил себя, что влюблен в нее основательно, решительно и окончательно, настолько, чтобы изменить свою жизнь и придать ей какую-нибудь значимость. Возможно Хэнк просто искал объяснение своему неожиданному катарсису, после которого что-то в осмыслении жизни наконец сдвинулось с места, но он зачем-то зашел в своих рассуждениях настолько далеко, что, запутавшись, свел все к девушке, с которой прожил пару месяцев. И пошел служить в надежде пережить войну и продвинуться по карьерной лестнице вверх, ведь мужчина обязан держать на себе всю семью и достойно ее обеспечивать. Но все это потеряло смысл, потому что Хэнку отныне было не суждено увидеть ни свою теперь уже жену (которую он всё-таки полюбил, но полюбил как человека близкого и понимающего, а не вызывающего эмоциональные страстные смятения, сопровождающие, как он думал, настоящую единственно ценную любовь), ни новорожденного сына, которого он никогда не увидит и не подержит на руках, не сыграет с ним в бейсбол на заднем дворе, не даст впервые попробовать пива. Хэнк с щемящей печалью представлял, как все это сделает кто-то другой, теоретически возможный в своем появлении, какой бы сильной не была любовь его жены, которую он ни в коем случае не обвинил бы, случись такое, но все равно ревностно надеялся на ее чувства, возведенные им в абсолют. С одной стороны было невыносимо больно от мысли, что кто-то может заменить мальчику отца, но в то же время он надеялся, что его сын будет похож на него только внешне, а характер - замечательный ангельский -унаследует от матери, а не от непутевого отца-неудачника со скверным диким нравом, с которым не будет иметь почти ничего общего. Неудачника настолько, что именно ему посчастливилось оказаться обреченным на мучительную смерть на острове из жутких полуночных кошмаров писателя-фантаста. Ну хотя бы умирать Хэнку суждено не в одиночку (если, конечно, они преждевременно не перебьют друг друга). Несколько дней, что он провел один, Хэнк искренне ждал возвращения японца, и не только потому, что было необходимо обсудить все, составить план действий и вообще начинать обживаться, но и потому, что ему было страшно, одиноко и непонятно. Поэтому Марлоу даже обрадовался, когда обернулся на шуршание кустов за спиной и обнаружил не очередную смертоносную дикую тварь, а японца, грациозно пробирающегося сквозь заросли и, впрочем, тоже походившего на хищника. Хэнк растерянно обрадовался и не успел заметить, как его уже повалили на землю и заставили судорожно глотать поднявшуюся пыль в попытках восполнить выбитый из легких воздух. Осознав свое положение, Хэнк сперва подумал, что японец все же решил прикончить его и почти смирился с этим. Но когда тот медленно провел сухими жесткими пальцами по его беззащитному горлу и дернул ворот рубашки, отрывая пару пуговиц, Хэнк решил, что за несколько дней в лесу японец спятил. Затем звякнула пряжка чужого ремня и Марлоу окончательно убедился в намерениях Икари. Это был далеко не первый раз Хэнка - в подворотнях Чикаго процветало насилие разного характера. Роль жертвы хоть и доставалась ему редко, но вполне достаточное количество раз для того, чтобы знать, чего ожидать и каждый раз не бояться как в первый. Марлоу был довольно сильным и гибким и мог запросто спихнуть с себя Икари, но что-то останавливало его. Возможно, маячившее на периферии разумности осознание вероятности того, что в случае сопротивления японец мог запросто перерезать ему горло, но, скорее всего, Хэнк просто боялся, что его бросят одного в этом кромешном аду, что будет хуже любого насилия. Поэтому он не стал вырываться, а только нервно ерзал и низко рычал, показывая, что он понял, что происходит и был категорически против. Но японец только сильнее придавил его к земле одной рукой, второй сдергивая брюки. Было мерзко, больно и постыдно, но не невыносимо. Ничего такого, к чему бы не подготовили уличная жизнь и армейская служба. Хэнк никак не способствовал и даже не пытался расположиться удобнее и избавиться хотя бы от части дискомфорта. Слава богу, продлилось это не настолько долго, чтобы совсем отчаяться и через какое-то время, на самом деле показавшееся маленькой вечностью, Гумпэй сполз с него, тяжело дыша, поднялся, поправил одежду и пошел на подкашивающихся ногах прочь. Хэнк нашел силы только на то, чтобы натянуть брюки, перевернуться на спину и продолжить отлеживаться, приходя в себя. * Марлоу проснулся уже затемно. На нем была накинута его летная нейлоновая куртка, и он лежал не там, где, как он помнил, засыпал. Хотя все места на этом чертовом острове ничем друг от друга не отличались. Но теперь Хэнк лежал среди нескольких деревьев рядом с еле горящим костерком под каким-то продранным во многих местах, потрепанным куском брезента, растянутым между этих самых деревьев - жалкой имитацией палатки. Он хотел было встать и осмотреться, но тут же послал эту идею, так как боль ничуть не отпустила и стала только менее яркой и резкой, но зато теперь отдавалась ноющей пульсацией во всем теле из-за долгого сна на твердой земле. Поэтому пришлось аккуратно полу-лечь поближе к костру, укутаться в куртку и неотрывно смотреть в ближайшие кусты, игнорируя боль и нарастающий страх (хотя он упорно убеждал себя, что для страха причин нет хотя бы потому, что японец не стал бы разбивать этот "лагерь" для него одного и скоро должен вернуться). Все-таки в таком невыгодном физическом положении Хэнк не то чтобы сопротивляться, но даже убежать не сможет от какой-нибудь решившей напасть зверюги. Но Гумпэй действительно вернулся - не слишком скоро, но и не настолько поздно, чтобы напряжение Хэнка переросло в панику. С ним были фляжка с водой, какой-то убитый зверек со сломаным хребтом и изуродованной, ободранной шкурой, говорящей о том, что поймали его в самодельную ловушку, и окровавленный от встреч с тварями куда большего размера и аппетита меч. Японец упорно не смотрел на Хэнка и выглядел очень уставшим и мрачным. Марлоу ожидал от него издевательств, грубости, да даже вопросу о его самочувствии он бы удивился меньше, чем тому факту, что Гумпэй решил придерживаться политики игнорирования, делая вид, что ничего необычного не произошло. Поэтому Хэнк сам принялся нахально разглядывать японца, то и дело перехватывая его неосторожные взгляды и высекая при этом сноп стальных искр. Хэнк подумал, что Гумпэй совсем не красивый. По крайней мере, не очевидно красивый, но наделенный такой красотой, которую нужно наполовину выискать, наполовину додумать, вписать в свои предпочтения и вкусы, а потом страдать по ней, такой опасной, возвышенной и элитарной. И Хэнк, попавшись в ловушку, в которую не угодил бы, если бы отвел взгляд минутой ранее, нашел эту невозможную красоту, разом перечеркнувшую и ненависть, и разумность, и вообще все, что могло быть высказанным "против". Будь это кто-то другой, ситуация бы повторилась. Хэнк этого не отрицал и даже так себя оправдывал. Дело вовсе не в человеке, а в царивших на острове отчаянии и безумии, заволокших их в свою пропасть, едва они пробыли здесь несколько минут. Поэтому было неважно абсолютно все, кроме нежелания остаться одному, и не было ни альтернативы, ни лучшего решения. И Хэнк привязался за отсутствием другого выхода. Любой бы на его месте не удержался. * Они продержались уже пару месяцев, в течение которых начала налаживаться не только жизнь на острове, но и их отношения. Сначала они (по большей части - Икари) избегали разговоров, потом стали изредка перекидываться парой фраз на английском, который японец знал на удивление хорошо. После двух месяцев ожидание скорой неминуемой гибели незаметно развеялось, и родилась призрачная надежда на, хоть и несчастную и бессмысленную, но жизнь в этом аду, к которому оба уже привыкли. Они начали общаться, узнавать друг друга и ту первоначально скрытую истину, что необязательно ненавидеть и желать чужой смерти, особенно когда война, на которой они были врагами, осталась в прошлом, и теперь они вынуждены стать союзниками. Редко, когда отчаяние и тоска по прежней жизни возвращались, Гумпэй насильно брал его, но с каждым разом проявлял все больше заботы и старался, чтобы его действия не были грубыми и вредоносными. Сначала он долго целовал Хэнка, давая время подготовиться, а после еще дольше обнимал его, успокаивая. В конце концов, Хэнк начал чувствовать не боль, а удовольствие и сам стал приходить к Икари. * По подсчетам Марлоу, прошло почти три года. Их жизнь стала размеренной и, если вообще можно применить это слово к чему-то, касающемуся этого острова, более менее безопасной за высокой стеной, отделяющей поселение местного народа от дикого внешнего мира. В перерывах между придумыванием планов о том, как покинуть остров и попытками их осуществить, Икари учил Хэнка японским традициям, культуре и языку, а также владению син-гунто. Марлоу было интересно, да и получалось у него неплохо, но больше всего он любил наблюдать за Гумпэем, когда он сам тренировался с мечом. Обычно японец делал это раздетым по пояс, и Хэнк завороженно следил за его рассекающими воздух грациозными движениями, за перекатывающимися под смуглой блестящей кожей четко очерченными мышцами. * Чем больше они думали о возможности выбраться из ада, чем больше раз пытались это сделать, тем сильнее Хэнк хотел вернуться домой и еще сильнее надеялся, что домой никогда не вернется. Он хотел обнять жену и сына, пройтись по родному городу в компании друзей, большинство из которых уже давно убито на войне, хотел вернуться к прежней жизни, и в то же время возвращения этого безумно боялся. Ведь, произойди оно, обязательно пришлось бы чувствовать себя непомерно виноватым перед женой и стыдиться себя перед сыном. А еще Хэнк боялся расстаться с Гумпэем, которого как-то незаметно, невольно и запрещено полюбил. Любовью болезненной, искалеченной и до смерти запуганной, но на фоне творящегося вокруг ужаса кажущейся вещью безгранично красивой, кристально чистой и хрупкой, которую нужно издалека бережно лелеять и которой нужно дать плыть по течению разворачивающейся ситуации, не препятствуя и не усугубляя, и тогда она сама собой сформируется во что-то сколько-нибудь приемлемое.