за_живи

Ларин стоит в очереди и смотрит на свое отражение в чистой — вот проведи по ней руками и заскрипит — витрине. Отражение смотрит на Ларина, как всегда насмешливо, как всегда с любовью, гордостью и похотью страдальца-Пигмалиона. Это внутреннее, шумное — чужими голосами в голове, бабскими криками — любит и принимает всего Ларина целиком и полностью, заглатывает, как отличная шлюшка крепкий член — крепнет внутри, мурлычет довольно. Может, оно и есть Ларин, тот, что критик, комик, новатор, может, оно Люцифер. Может оно есть. Ларин облизывает губы и подмигивает, хотя все тело по прежнему каменное. Он — Галатея, которая не до конца понимает, что вокруг него реальность. Мир серый, отрубленная свинная голова на прилавке — алая от крови, мясо пахнет свежо и остро, будто течная самка. Секс-смерть-боль-мясо. Поедание. Существо внутри него поедает. Оно точно скоро начнет жить самостоятельно. Оно — заигрывает и мешает Ларину любить кого угодно. Ларин смиренно бьет своих девушек, вместо того, чтоб насладиться их прелестями. Этакая жертва сумасшествию от жертвы сумасшествия. И внутреннее довольно. До поры.

Ненавидит люто и яростно оно отчего-то только одного человека — Хованского.

Только от него стремится избавиться раз и навсегда, безвозвратно, почти прогрызая себе путь наружу, как только вечный оппонент Ларина появится на горизонте. Про такое принято говорить — на душе кошки скребут, так ведь? Из Ларина при виде Хованского — выскребается. Назовем это альтер-эго для удобства — вытесненные сексуальные желания, получившие форму, детские страхи и что там еще говорил дядюшка Фрейд. Выскребается, как полость матки и какое-то время Ларин болезненно опустошен и подавлен. Потом — все повторяется по кругу. Ларин, назло этой твари в животе, упорно любит Хованского, следит за ним маникально, шизофренично, чтобы не дать навредить. Не дать себе ему навредить. Чтоб показать, что он тут пока сам знает, кому желать мучительной смерти. Он, а не гул голосов, вьющихся в голове ленточными червями.

Лента его новостей пере-полна Хованским.

Рот Ларина пере-полон желудочным соком. Слюна жидкая, как вода, как будто внутри Ларина кокон с пауками. Может, и кокон с пауками. Если внутри тебя маленькие паучки, но ты до сих пор жив, то почему бы не начать плести сети.

Ловись Юра, рыбка моя, р-р-р.

Что там говорится про боязнь пауков (боишься меня, Юрий?) -остаточное ощущения гнета авторитарной матери? Ларин не помнит своей матери. Ни одной из них. Ларин будто в постоянном бреду, разве что не молится, в его приходе нет места Богу. Он ведь не пьет? Косится на витрину, чтобы убедиться в правоте своей догадки. Отражение кивает одобрительно. Ларин помнит это. И дрожит. Конечно, он не пьет. И не ест мяса. Он покупает свинную голову и вгрызается в подпаленное обвисшее ее ухо еще в лифте, не успев подняться на свой этаж. Он рвет мясо зубами, рычит, неловко прижимая пакет к груди, пачкается кровью и его серое пальто- серые стены-серые руки становятся цветными. Он вываливается на лестничную площадку, удовлетворенно промакивая рот трясущимися руками. А потом смотрит в пакет и не может даже заорать от сдавившего нутро ужаса, отвращения, неверия. На глаза наворачиваются слезы отчаяния, бессилия, злости. Он понимает, что существо внутри, маскировалось, что оно мастерски замело следы, как делало всегда. И он встает, решительно приваливаясь к стене напротив своей двери и давит-давит себе под ребра, разрывая грудину на части. Вместе с кровью из него сыплются мелкие отвратные паучата прямо в белый пакет, по кое-как отрезанной собачьей голове, по неровным лохмотьям шкурки на шее, по выпученным, переполненным обидой и непониманием остекленевшим глазам, забегают в оторванное зубами Ларина ухо. Одно во всем этом хорошо — он может больше не дожидаться звонка от какого-нибудь сердобольного незнакомца, который скажет: «Я видел ваше объявление, ваша собака нашлась. Она у меня». Нет.