Forever and Always

Я стою около двери. Двери, которая знакома мне до боли. Мешкаюсь. Почему её так тяжело открыть? Воспоминания окутывают меня, и я чувствую, как моё сердце начинает биться быстрее, а дыхание сбивается. И зачем я вообще пришел сюда? Ответ на этот вопрос может быть только одним: я — дебил. Дебил, который решил расставить все точки над «и». Несмотря на то, что они давным-давно уже расставлены, я всё ещё не могу этого принять и сам себя убеждаю в том, что нужно прояснить ситуацию. Вам знакомо, когда уже, кажется, всё понятно, но ты со всей силы не принимаешь этого и ищешь способы, как бы избавиться от камня, который лежит на душе? И мне знакомо, очень хорошо знакомо. Именно поэтому я и стою сейчас здесь, на лестничной клетке перед дверью его квартиры. Докуриваю сигарету, выпускаю последний клубок табачного дыма изо рта и судорожно достаю из кармана ключи. Сердце бьется всё быстрее, но вертел я эту неуверенность сами-знаете-на-чём, поэтому вставляю нужный ключ в замочную скважину и проворачиваю его один раз. Дверь открыта. Надо же, Чонгук, ты не изменился, совершенно не изменился. Ты всё так же запираешь дверь на один раз, когда находишься в квартире. Я знаю это, я помню это, и каждая такая мелочь откликается болью в груди. Я вхожу в квартиру. Обычная двухкомнатная квартира. Раньше мне казалось, что она довольно-таки светлая, но почему-то теперь она утратила все те краски, которыми пестрила. Передо мной предстаёт коридор. Да, всё тот же коридор, стены которого обвешены картинами, рисунками, разными вырезками, и всё так же исписаны различными фразами и словами, строчками из любимых песен. Коридор, в котором царит всё тот же запах приятного (родного) одеколона, в своё время окутывающего с головой. Ничего не изменилось. Кроме нас, конечно. Я ступаю шаг по коридору и слышу негромко играющую музыку. Я знаю эту песню. Это та самая песня, под которую ему плохо. Под которую он страдает, под которую испытывает боль. Под которую слёзы стекают ручьём по розоватым щекам и падают на холодный пол. Под которую хочется кричать, но голоса нет. Я знаю эту песню. И я знаю, что значит для него эта песня. Ком подступает к моему горлу. «Да почему же я, блять, так воспринимаю происходящее сейчас? Почему эта мелодия, звучащая в его комнате, делает больно и мне?» — промелькает в моих мыслях, и в следующую секунду я уже отчаянно стараюсь настроить себя именно на то, зачем пришёл сюда: «Мать твою, Мин Юнги, ты притащил свою тушу сюда, чтобы всё закончить. Так собери же, чёрт возьми, свои эмоции сопливой девочки в кулак и засунь их глубоко в задницу. Решил всё прояснить — проясняй, а не стой в коридоре, как последний слюнтяй.» Я медленно, но уверенно подхожу к двери его комнаты. Замираю, когда слышу знакомые строчки: «Tell me pretty lies, look me in the face…» «You slurring all your words, not making any sense…» Делаю глубокий вдох, выдох и тихо открываю двери. Вижу его. Он танцует, повернувшись к окну. Одет в свою любимую растянутую черную толстовку, джинсы с прорезями на коленах, которые прекрасно облегают его потрясающе красивые ноги. Он всё такой же. Такой же красивый, такой же манящий, такой же… родной? Он не просто танцует. Да это даже танцем, мать его, не назовешь: расхлябанное тело кое-как двигается «в такт» музыке, еле передвигая ноги и задирая голову к потолку. Волосы взъерошены так, как будто кто-то нещадно дергал его за голову. Недоулыбка невольно появляется на моём лице, как я вспоминаю движения его рук, которые медленно проводят по волосам. Я помню, Ки, я всё помню. В его руке красуется полупустая бутылка коньяка. Всё понятно. Тело, которое продолжает колыхаться под музыку, подносит бутылку к своему рту и залпом выпивает половину оставшегося алкоголя. Когда этот мелкий засранец научился так жестко бухать? Вроде же ещё недавно сидел передо мной, заглядывая в глаза и прося о том, чтобы я разрешил ему выпить. Ох, эти глаза. В этих глазах я видел целый мир, целую Вселенную, которая была открыта лишь для меня и скрыта от других. Эти глаза были подобны всепоглощающей галактике, в которой я терялся каждый раз, когда в них смотрел... Изрядно набухавшееся существо отворачивается от окна и смотрит в сторону двери. Я вижу, как он медленно осознаёт, кого перед собой видит. Бутылка выпадает из его рук и с характерным стуком падает на пол. — Т-ты… Ты… какого хуя тут делаешь? — язык Гука заплетается, но он уверенно «выплевывает» эти слова сквозь стиснувшиеся зубы. Не успеваю я открыть рот, как он продолжает: — С-съебись отсюда. Я не хочу тебя видеть. Я томно выдыхаю и сверлю его взглядом. Осматриваю его с ног до головы и вижу, как его кулаки сжимаются, как он нервно закусывает губу, стараясь сдержаться и не вмазать мне. Вообще, его желание вполне оправдано. Он тщательно пытается скрыть злость, но, если честно, у него совершенно не выходит. Ухмыляюсь. — Какого хрена ты лыбишься? Тебе, блять, смешно? Тебе смешно? — полувскрикивает Чон. Надо же, по тому, как он крикнул, даже и не скажешь, что он в говно. Громко произнесенные слова разлетаются по всей комнате, да и, думаю, даже соседи сейчас услышали начало этой небольшой драмы. Я опираюсь на дверной косяк и продолжаю наблюдать за его действиями. Даже несмотря на то, что он убитый в хлам, он всё такой же утонченный и чертовски привлекательный. Стоп. Я сейчас думаю о том, что он привлекательный? Пиздец. Ебал я этого Чонгука, во всех смыслах этого слова. — Да пошёл ты в пизду. Какого ты вообще здесь забыл? Свали с этой квартиры, придурок. — успокоившись, говорит Гук, не смотря на меня. «I act like I don’t fucking care, like they ain’t even there…» Чон, корча лицо от злости, отворачивается от меня и садится на кровать. Руки, согнутые в локтях, покоятся на коленях и упираются всё в те же взъерошенные волосы, то сжимая, то разжимая их. Я отрываюсь от дверного косяка и иду к нему. «I’m only a fool for you…» Я сажусь рядом и закуриваю. — Даже в глаза мне не взглянешь? — с ноткой упрека произношу я. Но ответа не последовало. В комнате всё так же играет та песня, стоящая на повторе. Та, которая рвёт душу и вселяет в неё горечь. Мы сидим так 5 минут. Я слышу его прерывистое дыхание, вижу, как подрагивают напряженные плечи. Тишину разрывает еле слышный обреченный шепот: — Что ты хочешь? Зачем ты сюда пришёл? — Ну, как это зачем? Я пришёл к тебе. И снова молчание. Это начинает напрягать. Проходит ещё несколько минут, и я не выдерживаю: — Может, ты уже отъебешься от своих гребаных волос и посмотришь на меня? — я встаю. Никакой реакции. — Да ёб твою мать, смотри на меня! — резко хватаю за подбородок и заставляю его смотреть мне прямо в глаза. Он поддаётся, и моё сердце вздрагивает. Передо мной снова эти глаза. Только сейчас они уже не такие. Из них не излучается радость, искры больше не пляшут в этих некогда очаровывающих глазах. Они полны слёз, боли и разочарования. Полны печали, полны злости, да в них смешалось всё. Я вижу это, я чувствую. И даже несмотря на это, я всё ещё теряюсь в этом его взгляде. Теряюсь, как школьница, которая видит перед собой объект воздыхания. Сажусь на колени, не выпуская его лица из своих рук. — Чонгук, нам нужно всё обсудить. Слёзы начинают литься ручьём из его глаз, но Чонгук делает вид, что ему всё равно. Его лицо не отражает абсолютно ничего, никаких эмоций. Хотя, ему и не нужно. Всё выдают глаза. Всё выдаёт взгляд, который был направлен на меня и который выворачивал всю душу, заставлял вспомнить каждую секунду, проведённую с ним вместе. Я смотрю в эти до боли родные, в эти любимые мной глаза и не могу подобрать слов. — Нам не нужно… Мы не… Это было… Я замолкаю, отводя взгляд. В голове столько мыслей, что я не могу сосредоточиться и издать хотя бы звук: «Мин, ты же не можешь этого сказать, да? А если уж совсем точно, то ты не хочешь. Не хочешь произнести слова, которые положат конец всему, что было.» — Да ебись оно всё конём! Я приближаюсь к его губам и оставляю лёгкий поцелуй. Чувствую, как он вздрагивает. Я целую снова, сильнее, провожу языком по его губам, запускаю руку в его волосы и тяну на себя. И он поддаётся. Я ощущаю знакомый вкус чужих губ, медленно орудую языком у него во рту, вспоминая каждый миллиметр этого уже давно изученного пространства. Углубляю поцелуй, но не чувствую ответной реакции. А чего я ожидал? Того, что он накинется на меня с распростертыми объятиями и засосёт сам? Того, что после месяца разлуки он сделает вид, что ничего не случилось? Я чувствую его боль. Я ощущаю то, насколько он сломан, насколько он повержен. Это всё сделал я? Какой же я кретин. Прерываю поцелуй и начинаю касаться губами его щёк, всё ещё держа лицо в своих ладонях. Ловлю каждую слезинку, покрываю каждый сантиметр кожи мокрыми следами своих губ. Это всё моё. Это мой Чонгук. Каждый миллиметр этого тела — мой миллиметр. Каждая царапинка — моя царапинка. Каждая родинка, каждый шрам, абсолютно всё. Я целую его так, словно держу хрупкую вазу, что может разбиться в любой момент прямо в моих руках — осторожно, бережно… с любовью. Только эта ваза уже разбита, и вместо целого предмета на моих ладонях лежат осколки. Я никогда не перебью его боль своими поцелуями, ведь так? Как же я ненавижу себя. Я сделал ему больно, я сломал его, растоптал и оставил одного. Я думал, что могу обмануть себя, заставив забыть. Но я не забыл. Я не смогу забыть. Как его можно забыть? Ответ: никак. Я люблю его и больше не позволю себе его оставить. Никогда. И эта надпись, выведенная моей рукой на стене в коридоре его квартиры, никогда не перестанет иметь смысл: «Forever & Always» M.Y.